Выслушав мой ответ, Устин молча взял с земли «турку» и пошел по следу. Хотя след этот был проложен в высокой густой траве, но при громадных прыжках оленя, его в высшей степени трудно было рассмотреть, и только опытный глаз Устина мог справиться с этой трудной задачей. Я должен был, согласно условию, дожидаться на месте.
ОКОНЧАНИЕ. ПРЕДЫДУЩУЮ ЧАСТЬ РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Трофеи
Рассматривая на свободе убитого оленя, я увидал, что это был великолепный самец, но без рогов. Пуля попала ему в заднюю левую ляжку и вышла между третьим и четвертым ребрами правого бока. Между тем я целил вперед, — значит, выстрел был неверный, но счастливый.
Вдруг мне вспомнилось, что я не спросил Устина, по кому он стрелял. Любопытство так подзадоривало меня, что я хотел было бежать за Устином, тем более, что овод не давал возможности стоять на месте, но, одумавшись, я остался на месте, так как и без того уже был страшно утомлен, благодаря и ходьбе и, главное — волнению.
Сорвав несколько горстей сухой травы и прикрыв ее землею, я устроил дымокур и лег подле него. Овод отлетел и я, положа голову на ягдташ, — заснул. Неожиданный выстрел разбудил меня, заставив сразу вскочить на ноги. Вскоре явился Устин, без шапки, весь в поту.
— Что? — нетерпеливо спросил я.
— Ух, как устал!. — тяжело вздыхая, ответил Устин и, поставив свою «турку» прикладом на землю, всем телом повалился на ее дуло.
— По кому стрелял?
— А добивал твою оленицу.
— Добил?
— Добил… Там у речки лежит. Одначе нужно и этого, моего, освежевать, да стащить к речке, а утрось на стан.
— Да ты во что стрелял в первый-то раз?
— Оленя же… Я их троих застал на лежке. Одного скрал — пальнул, а два к тебе убегнули.
— Однако мы с тобой, Устин, отличились! Вот-то И.В. позавидует.
— Да, теперь получше, чем по окаящему на плесе.
— Что о том говорить!.. Сгоряча, да спросонок — и взыскивать нечего… А ты, Устинушка, лучше скажи мне: не осталось ли у тебя там в лузане (вишерец даже в самую страшную жару не идет в лес без лузана. — Прим. автора) хоть капельки какой, чтоб прохладиться.
— Как не осталось! Почитай все цело, окромя, что утром приложились.
Лузан был немедленно снят; из него мы вынули закуску, откупорили бутылку и, несмотря на жару, развели добрый дымокур и закусили с величайшим аппетитом, а затем уже двинулись к оленю, убитому Устином. Освежевав его, Устин не менее четверти оленя сложил в крошни (подобие ранца или заплечного мешка. — Прим. редакции) и взвалил их на плечи, сверху прикрыл шкурой оленя и понес все это к речке, где лежала добитая им олениха. Я тоже взял заднюю лопатку оленя и поплелся за Устином.
Убитая самка была, по объяснению Устина, яловая, то есть в этом году была без теленка. Моя пуля попала ей в левый пах и вышла внизу живота, задев пятое ребро с правой стороны и прорвав мочевой пузырь. Не будь этого — Устину во веки не убить бы оленя… Пуля Устина попала прямо в сердце; он стрелял олениху в 15 шагах, когда та шла шагом, то есть буквально добивал ее.
Здесь у берега ручья, небольшого, но чистого, прозрачного, весело шумевшего и дававшего неоцененную прохладу, я устроился, чтоб отдохнуть, пока Устин будет таскать оленей. Уже совсем вечерело, когда он прибыл с последним транспортом.
Костер развести было не из чего. Лес был далеко, верст за шесть (6,4 километра. — Прим. редакции) внизу, а здесь, на горной степи, росла только кустарная береза и самый мизерный ельник: и то и другое не растет выше аршина (более 70 сантиметров. — Прим. редакции). Из такого леса немного можно добыть огня. Зато дымокурами мы запаслись с излишком, иначе нам пришла бы просто смерть: перед закатом солнца овод исчез, но на смену ему явились миллиарды комаров, жаливших нас еще хуже овода.
Возвращение к стану
Наступила тихая, светлая, чудная ночь. Выпив и закусив, мы прилегли, чтобы заснуть, но ни мне, ни Устину не удалось это. В полночь потянул северный ветер, а через час сделалось так холодно, что у нас буквально стучали зубы… К рассвету журчавший с вечера ручеек замолк, потому что замерз.
Едва занялась заря, мы с Устином бегом пустились в низину, на стан. Устин в крошнях нес пуда два (32,7 килограмма. — Прим. редакции) оленины и, несмотря на это, шел так быстро, что я, совершенно налегке, едва поспевал за ним. Железный старик!.. Раза два нам приходилось переходить ручеек, на вершине которого мы ночевали, и оба раза мы видели его скованным льдом — в половине июня!.. Внизу, в лесу, в 6–7 верстах (около 6,4–7,5 км. — Прим. редакции) от места нашей ночевки, на этом ручейке льду уже не было, но на болотах везде, где были лужи воды, их покрывал лед.
В три часа мы прибыли на стан. И.В. был на работах. Я послал за ним единственного, бывающего неотлучно в стану кашевара, и он скоро явился.
— Ну что, каковы пески? — был мой первый вопрос.
— Ничего нет!. То есть — ни шиша… — резко ответил, видимо, упавший духом И.В.
— Жаль, а место казалось надежным…
— Надежным!.. Черт бы ее побрал эту надежду!.. Одна надежда и больше — ни шиша… Застрелюсь, непременно застрелюсь!.. — закричал И.В.
— А вот, брат, кстати и ружье заряжено, — валяй… — сказал я, указывая на стоящее у стана ружье.
— Убирайся к черту!.. Лучше рассказывай, что в горах поделали. Там ведь лучше, веселее, чем у этих могильных шурфов. Каждый новый неудачный шурф — новая для меня могила. Да к черту все!.. Говори, что и как поделали на охоте. Вижу шкуру, — значит, не попусту ходили?
Пошли рассказы. Скоро возвратились и рабочие с шурфовки. Для них в большом котле уже варилась свежая оленина. Троих рабочих Устин нарядил чуть свет отправляться с ним в горы, за оставшейся олениной (вишерец летом охотится за оленем и лосем только случайно вроде данного случая. Специально же в это время они ни за чем не охотится, разве за медведем и то тогда только, когда медведь задерет у него животину, корову или лошадь, или попортит полянку с овсом. — Прим. автора).
Мы расположились в стану перед ярко пылавшим костром, и с наслаждением пили чай, и ели изжаренные на вертеле оленьи языки, которые Устин прежде всего позаботился вырезать у всех трех убитых оленей, и принес с собою. Шел разговор об охоте вообще и о вишерской в особенности, но Устин, а за ним и все рабочие вскоре уснули, богатырски всхрапывая. Мы с И.В. одни только бодрствовали, завязав речь о горном деле и о наших неудачах в нем.
— Скажи мне на милость, зачем это мы с тобой столько трудов и «маяты» понесли напрасно? — заговорил под конец совсем расстроившийся И.В. — Ведь уж более чем полжизни осталось за нами, а толку все нет… Стоит ли трудиться, да вообще: стоит ли и жить то?.. Знаешь ли что? Ну, право, если б не охота, эта единственная услада тоскующего человека, единственное, что может давать ему минуту чистых наслаждений за годы тяжелого житейского ярма, — ей Богу, я давно бы отправился к праотцам, в царство Аида…
— Ну, зачем так далеко? Туда всегда еще поспеем, а спать-то вот, пожалуй, опоздали, — сказал я разгорячившемуся товарищу, и показал ему на занимавшуюся на востоке зарю…
П. Белдыцкий, 1884 г.
