Лето 187* года мне пришлось провести в селе Богородском, близ Сокольников. Суетливая жизнь многолюдного дачного местечка, знакомства и балы на «кругах» не могли совершенно отвлечь меня от любимой деревенской забавы — удить рыбу. Я всегда находил несколько часов в неделю, которые мог употребить на сиденье с удочкой на берегах Яузы и ближних к ней вод.
Знакомство с Сидоркой
Однажды среди лета ловил я на Черкизовском пруду против Архиерейской рощи. Пришел я поздно, рыба клевала плохо, жара становилась все невыносимее. Я угрюмо уставился на поплавки, замышляя уже завертывать удочки, как услыхал сзади себя хриплый голос:
— Знать, сударь, рыба-то плохо идет?
Я вздрогнул и оглянулся. Передо мной стоял человек… нет, передо мной стояло страшное подобие человека.
На тощей фигурке болтались лохмотья одежды, состоящей из ситцевой розоватой рубахи и парусинных, с синими суконными заплатами, штатов; на четверть не доходивших до босых ног; на голове, огромной лохматой голове, совершенно не гармонировавшей с тощим телом, лежал блинком засаленный картуз с оторванным козырьком.
Лицо, пухлое, окаймленное русой бородкой, было в синяках и красных пятнах; через весь лоб шел свежий кровавый рубец. В руках этого странного субъекта было несколько удочек, а за спиной на веревке болталась корзинка, из которой выглядывали опорки и что-то ватное, вроде одеяла. Он приподнял картуз, показав желтые искрошившиеся зубы.
— Да, плохо, я поздно пришел, — отвечал я, с ужасом глядя на собеседника.
Оборванец подсел ко мне на берег и стал разгружать корзинку. Кроме опорок в ней лежали: кусок черного хлеба, мешочек с червями и порядочной величины подлещик. То, что я принял за одеяло, оказалось одеждой, чем-то вроде халата, в дырах и бесчисленных заплатах.
— Чем, сударь, понапрасну маяться, не угодно ли будет на серебряный крючок половить? — обратился он ко мне.
— Я, братец, на серебряные не охотник, мне самому приятно… — начал было я, но, еще окинув взглядом лохмотья продавца, замялся и спросил: — Сколько тебе?
— Гривенник… Фунта два (0,8 кг. — Прим. редакции) будет.
Он потряс на руке рыбу. Я дал пятнадцать копеек.
— Вот, благодарим-с… — произнес обрадованный рыбак.
— Где это тебя так угораздило? — не утерпел я спросить, рассматривая его изуродованное лицо.
— У Макарыча.
— Какого Макарыча?
Оборванец с удивлением посмотрел на меня, как будто я обязан был знать какого-то Макарыча.
— В кабаке, — добавил он.
— За что же?
— Ну, известно… приятели… Стали рассчитываться, ну, а у меня всего и денег-то пятачок без двух «семиток»… Я просил Макарыча обождать, рыбки хотел продать, ну, а он, известно… науськал на меня приятелей; ну, а те, известно… Вы, сударь, бросьте! Теперь брать не будет! — авторитетно заметил он мне: — отдохните, а ужо я вас проведу на местечко, такое местечко… э-э-эх…
Он растянулся на земле и скоро захрапел. Я вынул из воды удочки и тоже прилег. Разнеженный под жаркими лучами солнца, я так крепко заснул, что, когда проснулся, долго не мог придти в себя.
Оригинальный ментор
Товарищ мой сидел на корточках, весь погруженный в работу: он пришивал почти совсем оторванный рукав к своему странному ватному одеянию. Толстая иголка, с толстой суровой ниткой, дрожала в его неумелых пальцах и плохо повиновалась. Швец был очень смешон и вместе с тем жалок.
Я задумчиво и долго смотрел на своего неожиданного товарища… Лицо его мне теперь казалось много симпатичнее, чем на первый взгляд; синие глазки были веселы и добродушны; в них светилось что-то детское, наивное.
— Вот отдохнули, сударь, и ладно! — проговорил рыбак, заметив, что я лежу с открытыми глазами: — теперь пойдемте ловить!
Он уложил в корзинку свою «хламиду» и повел меня кругом пруда и в противоположную сторону. Миновав Архиерейский сад, обнесенный белой каменной оградой, и купальню, мы вышли в рощу и спустились к пруду.
Рыбак указал мне место и велел насадить крупного земляного червя. В течении вечера мы поймали несколько больших окуней. Я был доволен ловлей и благодарил товарища.
С этого времени оборванец сделался моим постоянным спутником и ментором в ужении близ Москвы, мне мало знакомом. Человек этот был очень добродушен и откровенен, и я узнал от него всю его грязную жизнь, с рядами самых тяжелых испытаний, причиной коих была всегда страсть к вину.
Звали его Сидором Ивановым, но известен он был в Черкизове и Богородском под именем Сидорки. Его знали многие интеллигентные рыболовы и богатые дачники, которым он поставлял свежую рыбу, беря цену иногда очень высокую, в особенности за крупную. Деньги, вырученные за рыбу, немедленно пропивались у Макарыча.
Уженье для Сидора было необходимостью не только для существования, но и для потребностей души. Он был истый охотник и обладал замечательными практическими познаниями. Неприглядную жизнь бедняка единственно только и скрашивало это — уженье рыбы; оно, быть может, удержало Сидорку от других более страшных пороков: нищенства и воровства, и придало характеру мягкость, доброту и довольство. Сидор был безусловно честен и добр…
Логово… человека
— Теперь попробуем, сударь, на Глебовской мельнице! — предложил мне раз Сидор: — там, я знаю, голавли и язи хорошие есть… только раньше приходите!..
В условленный день я проснулся еще затемно и, захватив рыболовные снасти, отправился на Глебовскую мельницу, находившуюся около Сокольничей рощи, близ Богородского… На востоке чуть-чуть желтела полоска света. Сидора около мельницы не было.
Я досадливо шагал по плотине и раза два громко крикнул, надеясь, что Сидор где-нибудь дожидается меня поблизости. Но ответа не последовало. Утренняя заря быстро разгоралась. Какие-то птички зачиликали в кустах. Дунул свежий ветерок. Я застегнул казакин на все пуговицы, но утренняя прохлада пронизывала меня насквозь. Я побрел в более тихое место и остановился возле больших ветвистых ив.
Среди кустов крапивы и лопухов, в куче хвороста, близ этих ив, что-то шевелилось и как бы дышало; слышалось что-то вроде рычания и сопения. «Собака!» — подумал я и стал внимательно вглядываться в хворост; в нем копошилось что-то большое, серое, неопределенное… «Нет, не собака…».
Я осторожно приблизился к странному предмету и сейчас же узнал «хламиду» Сидора. Но самого Сидора не было видно; только изредка высовывалась рука и надвигала на голову сползающий покров, причем обнаруживались голые ноги, старавшиеся, в свою очередь, попасть под прикрытие.
Спящий свернулся каким-то комочком в углублении хвороста и представлял очень странную фигуру. Очевидно, он зяб и в полусне ежился и боролся с одеялом, инстинктивно стремясь согреться. Я видал норы и жилища разных зверей, но никогда не предполагал, что увижу когда-либо логовище человека.
Между тем спавший потянулся, сильно вздохнул и привстал. Увидя меня, он радостно засмеялся:
— Вот, сударь, молодец! Рано пришли! Мы такого язя заловим!
Он встал на ноги, сунул их в опорки, надел в рукава хламиду, перепоясал ее веревкой, нахлобучил на осыпанную мусором голову картузишко, вытащил из хворосту спрятанные удочки и показал, мне где ловить.
— Неужели ты тут всегда ночуешь? — спросил я.
— Это самая, сударь, моя настоящая «фатера» (квартира. — Прим. редакции), ха, ха, ха…
— Да ведь холодно, ты простудишься?
— Чего холодно!.. Какая, сударь, теплынь-то! Тут гнилушки, перегной… сухо, тепло… Смотрите: инда пар валит!
Действительно, из хвороста, из нагретого местечка, из «фатеры» Сидора отделялся в свежем утреннем воздухе едва заметный пар. Сидорка очевидно удовлетворялся своей «фатерой» вполне. «Господи, чем иногда доволен бывает человек!» — подумал я.
Рыбалка за забором
Несмотря на обещание Сидора «заловить» язя, мы на мельнице ничего путного не поймали и решили, по мысли Сидора же, отправиться дальше, через Преображенское, на Хапиловский пруд, «пощупать» лещей. Добрались мы до пруда уже к вечеру, близ какой-то фабрики, где пруд огорожен был высоким забором.
— Вот тут, сударь, самое лучшее место! — шепнул мне Сидор, указывая на плотный забор, за которым ничего не было видно.
— Да как же мы пойдем? Загорожено… Тут может и нельзя… — заметил я.
Сидор оглянулся кругом.
— Махайте! — засуетился он и упер, для подставки мне руку в забор.
Я было замялся, по Сидор молча отмерил руку по локоть. Видя же, что я недоверчиво качаю головой, с силою произнес:
— Ей Богу!
Этот лаконический разговор мне был совершенно понятен: рыбак показывал величину леща и божился, что, мол, поймаем такого. Охотничья жилка переселила во мне жилку стыда, и я ловко «махнул» через забор, перебросив сначала удочки, и затем помог влезть Сидору. И вот мы очутились на берегу Хапиловского пруда.
— Да неужели тут есть что-нибудь? — изумился я при виде грязного пруда, окруженного фабриками и различными городскими постройками.
— Уж будьте, сударь, покойны! — весело произнес Сидор и принялся разматывать удочки, наживляя их.
Вечер наступал быстро, и темнота мало-помалу окутывала окружающее. Мы молча сидели на берегу и упорно следили за поплавками, стоявшими мучительно покойно. Но вот у Сидора на небольшой удочке, наживленной красным навозным червем, поплавок выпрыгнул из воды, лег и тихо поплыл в сторону. Рыбак ловко подсек, но в ту же минуту вскочил на ноги и подался вперед.
— Попался, шельма, попался, шельма! — задыхаясь от радости, шептал он: — Сударь! Позвольте! — вскрикнул он, быстро идя ко мне.
Я поспешил выхватить из воды остальные удочки и отошел в сторону. Нужно изумляться, с какой ловкостью и хладнокровием водил Сидор на маленькой удочке громадную рыбу. Да, рыба была огромная: раза два показался на поверхности серебряный поднос — то широкий бок леща…
Рыбак не давал сильно натягивать лесу, но отнюдь и не «попускал», не ослаблял, а держал, так сказать, «в одинаковой силе сопротивления». Он то уходил от берега, то совался даже по колени в воду и при всем этом направлял рыбу в одну сторону, для чего и прогнал меня.
В. Сысоев, 1884 г.
