Я понял его маневр: рыбак направлял добычу к мели, к небольшому заливчику. Достигнув этого заливчика, он передал мне удилище, а сам, взошед в воду, схватил, уже сильно утомленного, леща рукой за голову и, сжав сильно жабры, далеко выкинул на берег.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Добыча была, поистине, великолепная! На деньги, вырученные за леща, Сидор гулял целых три дня…
Неожиданные дела в Москве заставили меня на некоторое время оставить Богородское, в которое я попал опять уже к концу лета. Разумеется, я поспешил воспользоваться остатком времени для уженья. Пошлявшись неудачно на Яузу и Черкизовский пруд и не встретив там своего ментора — рыбака Сидора, я решил попытать счастья на Измайловском пруду.
Ловить здесь я начал с моста, вместе с старичком инвалидом из Измайловской богадельни, от которого узнал, что для них, старичков, рыбная ловля — немалое развлечение летом. Ловля была довольно удачна: шли крупные окуни и небольшие щучки. Но, несмотря на хороший клев, мне надоело удить на одном месте, и я пошел по берегу, высматривая другое местечко.
На Измайловском пруду я был в первый раз и потому с интересом его осматривал. Мне очень понравился этот огромный пруд, окружавший остров с густым зеленым парком, из которого выглядывало здание богадельни.
На одном из поворотов я неожиданно увидал Сидора; он сидел, спиной ко мне, внизу, у самой воды. В берег были воткнуты три удочки и глаза рыбака неукоснительно-напряженно были устремлены на поплавки, как будто от этих поплавков зависела судьба удильщика… Фигура рыбака была так неподвижна, как будто изваянная из камня. Даже рыбки не боялись его и сновали у самых ног.
— Клев на рыбу! Здравствуй, Сидор! — крикнул я громко.
Рыбак тихо повернул ко мне лицо и медленно приподнял картуз; не улыбнувшись по обыкновению и ничего не сказав, он опять устремил все свое внимание на поплавки. Я просто не узнавал Сидора! Его, прежде пухлое, лицо сильно похудело, осунулось; глаза впали и, вместо прежнего наивного радушия и ласки в них светились досада и злость. Я сошел вниз и подсел к Сидору. Он несколько времени молчал, потом осипшим голосом произнес:
— Дайте мне, сударь, кусочек хлеба!
— Сейчас… тебе мякиша? Для насадки?
— Нет, самому поесть… три дня ничего не ел… живот подвело, невтерпеж…
Я поспешил дать Сидору хлеба и колбасы. Когда он закусил, я стал расспрашивать, что такое с ним и почему он три дня не ел. Оказалось, что рыбак прихворнул и не мог подняться из своего «логовища» два дня, валяясь там в голоде и холоде; потом перемог немочь — стал удить тут же, у мельницы, но ничего не поймал, а потому добрел кое-как до Измайлова, но и здесь также ничего не попало…
— Такая, сударь, неудача!
Он ожесточению плюнул и махнул рукой.
— Хоть бы на сороковку наудить, — задумчиво прошептал он: — знаю я свою хворь-то… как выпьешь стаканчика два-три, так, как рукой, и снимет.
— Чего же ты терпел до сих пор?. Попросил бы у кого-нибудь… — с досадой проговорил я.
— Не могу я, сударь, просить… Да и кто же даст!..
В глазах его сверкнула угрюмая злость… О, какой жестокий укор людскому равнодушию можно было прочесть на бледном, грязном, худом лице бедняка!..
— Да вот я тебе дам, — шутливо ответил я: — на, Сидор… А после мне рыбой отдашь…
Сидор сконфузился, но я уговорил его взять деньги и прогнал с уженья. Рыбак направился в трактир, стоявший тут же, близ пруда, на проезжей дороге. Когда вечером, я возвращался с уженья и шел мимо этого трактира, в окно высунулась лохматая голова Сидора.
Я показал ему свою корзину с порядочным количеством выуженной рыбы, в ответ на что рыбак показал половину штофа… Я рассмеялся. Лицо рыбака было красное; он казался здоровее и веселее. Это было мое последнее свидание с Сидоркой…
Дедушка
Пение птичек, цветы, вешние ручьи, яркое солнышко — все прельщало Дедушку; он любил природу, но любил не так, как любит натуралист или вообще человек образованный; он любил ее как-то бессознательно и никому не мог бы объяснить, какие именно прелести заключаются в окружающем его: в тихо катящей свои прозрачные воды реке, с отражающимися в ней бездонным голубым небом и прибрежными кустами; в широком зеленом лугу напротив, с рассыпанным по нем стадом домашних животных; в песнях черного дрозда, соловья, иволги, несущихся сзади из густого елового леса; в задорном, любовном крике коростеля…
И, если бы вы, по-своему, стали ему объяснять всю роскошь раскинувшейся картины и дивную мелодию звуков, он вряд ли бы вас понял. С общим же выводом вашим о красоте и величии мира Божьего, Дедушка вполне согласится и шепелявым старческим голосом произнесет:
— Премудро сотворил Господь Бог свет, велика милость Господня!
Снимет Дедушка шапку, слезливыми, умиленными глазками, с детской улыбкой, оглянется кругом и дрожащей рукой перекрестится. Искренно, глубоко любил Дедушка Бога и созданный Им мир, из которого знал только крошечный уголок, и лучшею частью этого уголка была для него кормилица — речка Сестра, на которой он ловил рыбу.
Дедушка был рыбак записной и, жалея поймать птичку, не решаясь даже мышь задавить, он безжалостно преследовал водяных жителей. Дедушка был даже жадный рыбак, потому что употреблял множество удочек и, не довольствуясь этим, ставил еще близ мест уженья жерлицы.
Удить он начал с ранней юности, сначала урывками от работ, а потом, когда одряхлел совсем и не мог исполнять тяжелые земледельческие работы, целые дни и ночи проводил на реке.
Дедушка был толстенький, с красным лицом, окруженным белой рамкой седых волос. Он ужасно кашлял, громко и беспрестанно, что пугало рыбу и раздражало самого Дедушку донельзя.
— Кхи, кхи, кхи… Тьфу, провалиться бы тебе! Кхи, кхи… Штоб тебя!.. Кхи, кхи, кхи… Всю рыбу распугаешь! Кхи, кхи… Тьфу, дьявол какой! Кхи, кхи… Хоть не уди, штоб тебе! Кхи, кхи…
Дедушка, как я уже заметил, употреблял много удочек, и невольно улыбнешься, бывало, видя, как он тащит их на плече целую охапку, надрываясь, останавливаясь, кашляя и ругаясь. Одну удочку наживит он глистой, другую — угрем сальником, третью — ситником и так далее.
Покончив с удочками, Дедушка начнет расставлять жерлицы. Вот тут начинается настоящая потеха! Пока Дедушка ставит жерлицы, на какой-нибудь из удочек начинается клев. Дедушка бросает жерлицы и бежит к удочке… да поздно: пустой крючок… Глядь: на другой взяло, на третьей… Дедушка суетится, бегает от удочки к удочке, не успевает подсекать, путает лески, кашляет, бранится…
Кашель ли, лишние ли удочки были тому причиной, но только старичок не мог никогда похвастать богатой добычей. Как ни советовал я и другие рыбаки Дедушке не употреблять такого множества удочек и не мучить себя понапрасну — он и слушать нас не хотел. Быть может он находил наслаждение в этой суетне, волнениях… Вкусы ведь разные.
Дедушка рассуждал сам с собою вслух, не сознавая этого, что случается иногда с дряхлыми людьми. Мы с Дедушкой удили на одной реке, но на противоположных берегах и я так привык видеть старого рыболова, что было бы как-то странно подойти к реке и не услыхать его бормотанья и кашля.
Оригинальная охота
Придя раз на реку и закинув удочки, я по обыкновению стал искать глазами место, где примостился мой седой визави. Скоро я рассмотрел его три жерлицы, а около них на песчаном берегу, связанные в кучку удочки и ведерко для живцов. Самого же Дедушки не было ни видно, ни слышно. Прошло порядочно времени, а Дедушка не показывался; я беспокоился и пошел по реке, надеясь увидать старика. «Человек слабый, — долго ли до греха», — думал я.
Пройдя шагов сто, я услыхал знакомое кхи-кхи и вскоре увидал самого кашельщика, но в каком виде! Дедушка полз на брюхе, направляясь к прибрежному густому кусту ивняка. В руках у него был сачок. Я хотел крикнуть старику, но он, увидав меня, сделал таинственный знак рукой, мол: молчи, не мешай, стой тут! «Не спятил ли старый с ума?» — подумал я, глядя на его странные проделки.
Между тем Дедушка продолжал ползти, но вдруг быстро побежал назад и разразился кашлем, плюя и ругаясь. Так продолжалось несколько раз, то есть, старик начинал подкрадываться и затем, почувствовав припадок кашля, возвращался вспять. Конечно, он боялся испугать предмет, к которому крался. Но к кому же подкрадывался Дедушка?
Я сильно заинтересовался и, вытащив бинокль из кармана, принялся рассматривать куст. Близ этого куста, в мелкой траве, сидел грязновато-желтоватый зверек, отряхиваясь и умываясь лапками. Я узнал водяную крысу. Недоумение мое еще больше увеличилось. Дедушка стремился поймать крысу… Да зачем ему она? Он даже на мышь ловушку не ставил, считая это за грех, а тут такое рьяное преследование, по-видимому, невинного зверка…
Я отошел несколько назад, чтобы не мешать старику производить свои эволюции, разделся, навертел на голову одежду и переплыл реку. Затем я тихо подкрался из-за куста к Дедушке; он кашлял и бормотал:
— Кхи, кхи… Тьфу, штоб тебе!.. Кхи, кхи… Проклятая, я тебе дам… Кхи, кхи… Тьфу… я те поймаю! Кхи… воровка эдакая… Кхи, кхи… Про тебя штоли готовили?.. Кхи…
Откашлявшись, Дедушка снова стал подкрадываться к крысе и на этот раз удачно: он ловко накрыл зверка сачком и сейчас же разразился таким кашлем, что, я думал, старик задохнется. Дедушка был необыкновенно доволен. Крыса металась в сетке и грызла нитки. Я подошел помочь старику.
— На что это тебе, дедушка, крыса-то?
Старик объяснил мне, что крыса съедала у него живцов на жерлице. Он неоднократно вытаскивал жерлицу, иногда вовсе не спущенную, а иногда сорванную, на которой живец был или без головы, или без хвоста, или с вырванным куском мяса, а то и вовсе утащенным. Сначала он все сваливал на щук, но потом стал замечать, как около его жерлиц ныряла крыса и после ее посещения оказывались такие казусы с живцами.
В. Сысоев, 1884 г.
