Не знаю насколько правдиво убеждение Дедушки в порче насадки именно крысой, но только мне самому случалось вынимать живца с отгрызенною головой. Крыс же около жерлиц я видал не один раз. «Что ж… ее надо убить скорее! — заметил я, — а то она перегрызет сетку и уйдет».
ОКОНЧАНИЕ. ПРЕДЫДУЩУЮ ЧАСТЬ РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Дедушка замахал на меня руками:
— Что ты, батюшка мой, грех… Чай тварь Божья… тоже пожить хочется… Христос с ней… Все помереть успеем… Я ее снесу подальше, чтобы не мешала рыбку ловить…
Дедушка завернул крысу в сетку, прикрыл ее еще полой армяка и понес в лес, где, эдак с версту от реки, и выпустил зверка на волю. Я ужасно хохотал.
— Неужели, Дедушка, ты думаешь, что крыса не вернется?
Милый и добрый чудак
Дедушка сердился на мой смех и ворчал что-то. Вообще он, вероятно от старости, смотрел каким-то ребенком. Ребячество свое он выказывал во многом. Например, у него раз вышли все черви, на что он, по обыкновению, и негодовал вслух. Я сжалился над стариком и предложил поделиться насадкой. Старик чрезвычайно обрадовался.
— Спасибо, батюшка!.. А то вот рыбка-то было хорошо пошла, а насадить нечего…
Но он вдруг опечалился: как же, мол, я ему перекину червей на другой берег: если одного —не долетит, если горсточкой — разлетятся. Я улыбнулся и объяснил старику, что это очень просто можно сделать, но он не верил и досадливо махал рукой. Я завернул червей в бумажку, завязал ниткой и перебросил товарищу. Нужно было видеть, как изумлялся старик такой «необыкновенной» с моей стороны находчивости. Долго после этого он с восторгом говорил всем:
— Как это он ловко! Хе, хе, хе… кхи, кхи… в бумажку… Хе, хе, хе… кхи… и ниточкой. Хе, хе, хе… кхи, кхи… Придумал же, хе, хе, хе… — Дедушка заливался добродушным смехом, разражаясь под конец ужасным кашлем.
Я перебрасывал иногда Дедушке даже живцов, причем некоторые убивались, а некоторые «отпивались» и бойко ходили у Дедушки на жерлице. Однажды таким образом я перебросил Дедушке окуня, который упал близ берега в мелкую воду и начал слабо плавать. Рыболову стоило только поддеть сачком его.
Но в это же время у Дедушки, как на грех, ловко клевало на одной удочке и потому он стал соваться то к удочке, то к окуню, не зная, что ему делать, и кончил тем, что прозевал: и мой окунь, и рыба, попавшаяся было на крючок, удрали…
Да, Дедушка был чудак, но милый, добрый чудак; я его очень любил и удивлялся: как мог такой дряхлый, слабый старик целые дни и ночи проводить на реке, в сырости и холоде? А Дедушка все переносил, и удил себе рыбку, находя в этом единственную утеху в последние дни своей жизни.
Нищий
Каждый из рыбаков, описанием которых я занялся, имел свой известный характер уженья. Так, Сидорка ловил на три удочки, наживляя их исключительно земляными червями и добывал окуней и лещей преимущественно средней величины. Дедушка употреблял много различных удочек и различных насадок, но, вследствие детского отношения к ловле, имел добычу больше из разной мелкой рыбы.
Рыбак, имеющий сейчас предстать пред лицо читателя, удил только на одну удочку и одну насадку — рака, доставая исключительно крупную рыбу. Рыбак этот известен был в местах моей ловли под прозванием Нищий, потому что все время, неудобное для уженья, проводил в странствованиях по деревням и селам с сумой за плечами, испрашивая милостыню. Он был человек болезненный. Это видно было по всегда бледному, худому лицу и мрачному настроению духа; он никогда даже не улыбался, да и разговаривать был не охотник.
Ловил он, как я уже сказал, только на одну удочку, имея всегда другую в запасе. К удилищу, гладко выструганному из легкого дерева, например, ели, он прикреплял можжевеловую макушку, очень прямую и гибкую. Длиною такое составное удилище было обыкновенно около двух саженей. Леса, волос в тридцать и длиной в две сажени, безо всякого поплавка, привязывалась прямо к большому, из первых номеров, крючку.
Для насадки он употреблял с особенным успехом линючих раков, насаживая их цельными. Ловить раков он был мастер и я частенько у него их покупал. Для сбережения их Нищий носил с собой продолговатую плетеную из ивняка корзинку, наполненную или свежей береговой травой или крапивой. Для помещения уже выуженной рыбы у него болтался за плечами белый холщовый мешок, где также находили себе приют и куски хлеба с солью — обыкновенная провизия этого рыбака.
Вооружившись описанными атрибутами охоты, в сером армяке, босой, своей торопливой кланяющейся походкой, пробирается, бывало, Нищий по берегу реки Сестры и найдя, по своему взгляду, подходящее местечко, остановится в почтительном отдалении от него, устроит как надо удочку, осторожно спустится к воде, поставит возле себя корзинку, воткнет заостренный конец удилища в берег и закинет крючок с раком в реку.
Сам скорчится, подберет под себя ноги, сделав из своей фигуры род какой-то кочки, и целый час, не изменяя позы, неподвижно сидит возле удочки, немного вытянув правую руку, держа ее над удилищем и не спуская впалых, но дивно-зорких глаз с тонкого можжевелового кончика. Иной раз близко меня сидит Нищий, но я не замечаю его: так неподвижен он и так сливается его грязная фигура с грязным берегом. Какая противоположность кашляющему суетливому Дедушке!
Но вот рука Нищего опускается на удилище, в это же время кончик удилища гнется невидимою силой книзу; сильно дергает рука удилище в сторону… немного борьбы — и терпеливый рыбак снимает с крючка, огромную рыбу. Я недаром назвал глаза рыбака дивно-зоркими. Бывало, поздно вечером больших поплавков своих путем не разглядишь, а сосед Нищий видит все фазы клева, по неуловимому сотрясению удилищного кончика.
Как читатель видит, нехитрой снастью ловил рыбу Нищий; замечу, что его удочка, была даже груба, так, например, из черного волоса леса и безобразный большой узел привязки на крючке. Но, несмотря на это, много и дивной рыбки половил на своем веку Нищий. Голавли фунтов до двенадцати и язи до десяти нередко гостили в его холщовом мешке.
Да не подумают, впрочем, что, помянув о грубой снасти и сейчас же о хорошей рыбе, я тем как бы одобряю эту снасть. Нет, далеко нет. Сколько рыбы только на моих глазах потерял рыболов — и конца нет!
Несостоятельность снасти проглядывала во многом. Единственно весь успех ловли я приписываю линючему раку и вообще раковой насадке, и если бы в руках этого изумительно терпеливого, изучившего реку рыболова была более усовершенствованная удочка, то я вполне уверен, добыча его удвоилась бы.
Признаюсь, не могу даже без смеха представить себе Сидорку, Дедушку или Нищего с лансвудовым удилищем и катушкой в мозолистых красных руках.
Нищий ловил больше голавлей, редко язей и еще реже окуней и исключительно только крупных. На мелочь он не обращал внимания и особь менее фунта (около 410 граммов в России в то время. — Прим. редакции) им признавалась за ничто. Ловля Нищего скучна: сидеть по целому часу неподвижно на одном месте и в целый день поймать две-три рыбы, положим, крупные. По своему характеру, я не мог так ловить и удивлялся терпению Нищего.
Но тот, в свою очередь, с презрением смотрел, как я таскаю плотву, окуньков и другую мелочь; он уверял меня, что лучше его ловли, то есть, на рака, другой быть не может. Этой ловле он предавался со страстью, самозабвением; на других рыбаков, особливо на Дедушку, он смотрел как на баловников.
И, действительно, редко кто мог похвастать такой добычей, как Нищий: 10–15 пудов (от приблизительно 164 до 246 килограммов. — Прим. редакции) в летние два-три месяца. И это было обыкновенным делом для него и необыкновенным для речки Сестры.
— Тоже, как придется, — говорил он мне, — иной раз и день цельный просидишь и выудишь одну рыбку фунтика в два (около 800 граммов. — Прим. редакции), а то вот намеднись вечером на голавлей напал — диковина, не успеваешь таскать… как поленья какие кидаешь на берег… больше пуда (почти 16,4 килограмма. — Прим. редакции) накидал…
Относительно разницы клева голавля и язя, Нищий мне объяснял следующее:
— Голавль что, голавль — пустое дело… тому смело дай заглотать, подсеки — и готово, твой… а то и сам себя иной раз подсечет отлично… Язь, барин, дело другое, язь — беда… Подошел он к тебе, рванул, а ты уж не зевай, подсекай, а не то хвост покажет, сойдет… Только еще чуть-чуть тронул —смотри: сшиб проклятый… беда да и только! Так вот и держишь руку над удилищем, как стукнул — ну и тащи… Голавль заглотает так, что и крючок нескоро достанешь, а язь, братец ты мой, только за губку зацепит, ну рванулся — и опять сшибется, коли не сумеешь его взять… Рыбка-то рыбка, а оно, не знамши, тоже хитро… — заключал он.
Именно вследствие такого хитрого клева язя на рака., Нищий ловил только на одну удочку и не употреблял поплавка.
— Никак, то есть невозможно ему слободу дать; чуть ты ему ослабил, ну, на полвершка отпустил — глядь: сшиб проклятый.
Как ни скучно такое уженье, но успех ловли на рака был столь соблазнителен, что сделал рыболовом и страстным рыболовом… кого бы вы думали? Молоденькую крестьянскую девушку.
Братишка этой новоиспеченной рыбачки поставлял ей раков. Девушка не умела насаживать цельных раков и не могла, как Нищий, почти в течении всего лета умудряться доставать линючих, и потому наживляла крючки раковой шейкой.
Сначала меня очень смешил этот рыбак в юбке, но, когда девушка показала мне пойманную ею рыбу в три фунта (свыше 1,2 килограмма. — Прим. редакции), я перестал трунить над ней и даже стыдился своего нетерпения, мешавшего такой ловле…
В. Сысоев, 1884 г.
