Русский охотник любит порошу. А вот почему он ее любит?.. Конечно, не потому, что она дает особые шансы на удачу. Всем известно, что по белому полю никогда не может быть того жаркого гона (гоньбы), который составляет главную, так сказать, прелесть и обаяние охоты из-под гончих. Сейчас, спустя много лет, мне вспоминается одна из таких охот — в Малороссии, по первой пороше…
Выходим на охоту
В то время я гостил у своего старинного приятеля и близко сошелся с Семеном Петровичем Лебедой, его соседом, который, как и я, являлся тогда молодым человеком и был большой любитель охоты.
Надобно сказать, что в этой местности опытному охотнику не составляло труда добыть и русака, и волка, и лису, встречались и дикие козы…
Случай, который врезался мне в память, произошел перед самою зимою, в ноябре.
На утро воскресенья мы с Лебедою назначили охоту с гончими. Сбор был назначен у болота, у пяти дубков.
Когда я со своим псарем Терентием и собаками прибыл на место, Лебеда уже ждал нас. Он был не один, а в обществе молодого парня с круглой, белобрысой, глупо ухмыляющейся физиономией, невозможной рушницей и полугончей-полудворняжкой, привязанной у санок на обрывке веревки…
Все мы стали очень рано, было всего семь часов, но недолог зимний день; ввиду этого для охотничьей экономии мы решили продвинуться версты на две вглубь леса, где в лозах всегда можно было побудить лисицу. Пока не наделали шуму — погоняем лису, а там — поднимемся к опушке на русаков.
Место действия
Поповщина, где мы предполагали поохотиться, принадлежала когда-то какому-то монастырю, но впоследствии отошла частным владельцам. Она тянулась верст на семь в длину и была версты три в ширину и состояла из нетронутого, смешанного леса. Площадь эта, примыкая к необозримому бору, была наполнена сухими болотами, кочковатыми, затянутыми ракитником, лозой и тростником. Несомненно, когда-то тут были топи, но почва высохла и окрепла, хотя и всасывала в себя весь окрестный снег, скоплявшийся в котловинах в виде буро-желтой густой массы.
Вдоль всей Поповщины просаживался в топких берегах не то ручей, не то речонка — всегда грязный, всегда пустынный. Не было случая увидать тут какую-нибудь водоплавающую или болотную птицу, не исключая и неразборчивого бекаса. Но зато вблизи этой гнили, по зарослям березняка и ракитника, густо селился тетерев — приманка вороватой лисы, которую, так сказать, по заказу можно было побудить в любом близлежащем чепыжнике…
По характеру местности Поповщина давала исключительное пастбище скоту окрестных деревень, и поэтому-то волк облюбовал эти места и жил в своих малодоступных лозах и тростниках если и не как у Бoгa за пазухой, то все-таки припеваючи.
Неприхотливый русак жался преимущественно у полей, но поднять его можно было повсюду наряду с тетеревом, лисой и волком, и будился он под полазистыми гончими так, что только успевай стволы заряжать!..
Вот бы куда забраться с централкой-то! Но тогда централок не было, а теперь… Теперь, может быть, нет не только русаков, но даже и самой Поповщины…
С гончими по снегу
Быстро шли мы к долгому болоту по запорошенной девственным снегом дороге: до нас тут сегодня никто еще не прошел, не проехал… Следов — никаких, словно какая-то мощная сила схватила гигантскую кисть и все затушевала.
Но мы не смущались. Напротив, были рады, что снежок упал перед утром. По опыту мы хорошо знали, что теперь по этой мертвой пороше следы — нашей воле, и следы будут — стоит разомкнуть этих рьяных гонцов, которых Терентий едва удерживает на смычках, поминутно путаясь и спотыкаясь…
— Видите, видите! — приговаривал он. — Смотрите-ка, как Задира носом поводит… Эх, и бедовая, шельма… Ну же, ну, не путайся, дурна…
Терентий мимоходом схватил снежку, сжал его в руке и бросил комочек:
— А и гон же будет — печатный!
Погода, действительно, обещала гоньбу и была великолепна: тишь, теплынь, так что, дойдя до болота, мы порядочно упарились.
Наконец, разомкнули гончих. С визгом неописуемого собачьего восторга метнулась, как угорелая, Задира, легкими и мощными прыжками унесся Ворон, и только осанистый Громила с подобающею важностью сначала встряхнулся, потом неторопливо постоял у кустика, затем, подняв морду, послушал, кинулся было направо, но, встретив след Ворона, метнулся назад и полез в самое сердце болота… Привезенная Лебедой собачонка сначала никуда не решалась идти, затем, пробежав шагов сорок по дорожке, вернулась к хозяину, повиляла хвостом, повалялась в снегу (точь-в-точь, как большая часть цунек), и только голос Задиры заставил ее на весьма короткий промежуток времени оставить нашу компанию.
Совет, как и что творить, был решен в два слова. Во избежание всяких зол парня с его собачонкой мы бросили на дороге. Я и Терентий направились вглубь обширного болота с тем, чтобы вытрясти его, как следует, а Семену Петровичу я поручил немедленно идти и занять любимый лаз лисы — небольшую лощинку, в которой болото смыкалось с густыми дубовыми кустарниками. Каждая лиса и волк шли непременно туда, это был присяжный лаз зверя.
Не было сомнения, что тронут лису; русак лежал тут редко, да и побудить его без порсканья в такую мертвую порошу было нелегко. Не было сомнения также и в том, что тронутый зверь пойдет на Лебеду, но все-таки вы не думайте, что в этом лазу я сам желал ему вложить в руки, так сказать, пальму первенства… Теперь я это иногда делаю для молодых охотников, но ныне я нахожусь в том возрасте, в котором, по пословице, будто бы черт садится в ребро и которыми определяется, также неизвестно почему, как «бабий век»… Да-с, это так. Но тогда я был ровесником Лебеды, даже годом моложе, но опытностью (конечно, охотничьею) — вдесятеро старше…
Вы недоумеваете, почему я уступил верный лаз? Извольте, сейчас поясню.
Во-первых, в былое время во время гоньбы я решительно не имел сил удержать себя на месте, подобно тому, как одна из моих легавых, невзирая на парфорсы и порку, не могла ну хоть десяти шагов не промчаться за сорвавшейся птицей, без различия ея породы, пола и возраста… В силу сего я раньше времени пооборвал ноги, но зато редко кто стрелял на охоте прежде меня.
Во-вторых, я знал очень хорошо, что всякая лиса, прежде чем идти в дубняки, непременно помотается (два, иногда — три круга) по лазам и тростникам болота.
В-третьих, Лебеда был стрелок не ахтительный, и я после его выстрелов знал бы, где стрелять куму.
К тому же — и тогда, и теперь, — не умею объяснить почему — я с большим удовольствием убиваю стреляного зверя; и, наконец, я всегда верил и верю в свое счастье: чему быть, того не миновать, а тогда… тогда я верил еще и в моих гончих.
С нетерпением ждал я, что вот-вот загудит Громила или резкой ноткой ударит прямо в сердце тонкоголосая Задира… Но гончие молчат. Пусть их полазят, имейте терпение и знайте, что ни одна из них не врет!.. Да и могут ли врать такие гончие! Отец Ворона — известный Чернец, с великими трудами добытый человеком, не дорожившим деньгами, меленьким щенком из Гатчинской охоты. Задира — дочь Ворона и Швенды, водившей стаю А. П-ча; а Громила, хоть и от неизвестных родителей (куплен А. П-чем в Твери), но и Ворону, и Задире я не смею отдать пред ним преимущество…
Да и вглядитесь, что за красавцы эта тройка! Рослы, мускулисты, выносливы, полазисты, параты и одной ноги. Все как нарисованы — серо-подпалые под чепраком. Правда, Ворон и теперь по старине гнал иногда по русаку в отбой, но он умел различать собачьи мотивы, и если его товарищи давали голос по красному зверю, он раньше других подваливался и гнал насмерть.
Как сейчас вижу и будто слышу вас, дорогие мои собаченьки. Давно сошли вы с мирской сцены, прослужив безупречною правдой… Задиру безвременно разорвали волки, и она погибла честною смертью в гоньбе хищников. С Громилой и Вороном разлучили меня людские обязанности, и не скажу, чтобы с людьми всегда лучше жилось, чем с собаками. Собаки не отравляли мне жизни, даже мимовольно, а люди — люди отравляли ее умышленно…
По волчьему следу
Между тем Семен Петрович — давно на лазу, а мы с Терентием продрались болотом на средину его… Все та же невозмутимая тишина, та же нетронутая гладь снега, прикрывшего кочковатую площадь… Густо расползлась корявая лоза, еще гуще засел тростник, вознося ввысь свои метелочки. Вот характерная тропка мышонка, вот и дырочка в снегу, куда только что зарылся малютка…
Терентий тихо и протяжно свистнул… Надобно, стало быть, перемолвиться, и я направился к нему.
— А посмотрите-ка, який кат (палач) прошел… Это он теперь, печатный.
И я увидал след волка, и след весьма внушительный. Видно было, что зверь шел, нажравшись до отвалу свинины, потому что кое-где виднелась отрыжка с комками свиной шерсти.
Идя следом и внимательно его разглядывая, я заметил, что зверь должен был лечь, понятно, в этом болоте. Да и где же, как не тут, лечь ему? Из такого угодья в мелоча не пойдет днем: идти чистым полем, нажравшись, тоже не с руки, да и далеко: до Гоготова болота — пять верст.
И я понял, что ставка моя проиграна: волк — не лиса, путаться не станет, и нет сомнения, что он нас слышал… Полезет прямо на Лебеду. Уйдет, думалось, и эта мысль была всего обидней… Оставалось одно: старым своим следом выбраться из болота, без всякой надежды поспеть вовремя к лазу, на подмогу моему приятелю.
Оставив, на всякий случай, Терентия на волчьем следу и наказав, насколько возможно, даже не дышать, я кинулся назад, но не прошел и ста шагов, как отозвался Громила — раз, другой… Раздирающим воплем разлилась Задира… Сердце во мне застучало, дух захватило, и я не мог идти дальше. Я онемел. Гончие живо свалились, и характерный гон — с подлаем — потек прямо на Лебеду. Зачем я не ошибся в моих предположениях!..
Передохнув несколько секунд, я опять бросился бежать по направлению Семена Петровича.
Бегать я был мастер и поэтому быстро продвигался к цели. Вот уже виден поросший кустарником бугорок, за которым широко раскинулись мелоча; еще 200—300 шагов, и я буду, по крайней мере, видеть, как на ладони, лощинку, где притаился мой приятель, и его действия…
Но я не успел.
Глухо охнули два выстрела, и сердце опять оборвалось. Приостановившись (теперь, как мне казалось, спешить было некуда), я ничего уже не слыхал ни впереди, ни сзади; но, едва взобравшись на бугорок, ясно различил, что гоньба гремит уже позади, на противуположном конце болота, откуда я бежал, а на лазу у Лебеды азартно и грозно бушует Задира.
Я ничего не мог сообразить. Что делать: идти на гоньбу или вперед?.. Пошел вперед, потому что до меня донесся призывной крик Лебеды, в котором, как и в лае Задиры, слышались грозные нотки и встречались те чисто русские ругательные выражения, часто не имеющие смысла, которыми мы так любим изливать накипавшую злобу, и не одну только злобу…
Вскоре выяснилось, на кого ругался Семен Петрович.
Схватка на снегу
Я быстро пробежал бугор, спустился в лощину, спотыкаясь и падая, пробрался чрез заросли лозняка и прямо вышел на небольшую прогалину — арену действий моего приятеля совместно с Задирой.
У небольшого, раскидистого лозняка сидел на заду волк. Задира, злобствуя как бешеная, тормошила его за задние лапы. Семен Петрович, оседлав зверя и несколько наклонившись вперед над лобастой башкой, как мне казалось, душил его обеими руками. Шапки на Лебеде не было, ружье валялось тут же с перебитой ложей. Снег был утоптан, но крови совершенно не заметил. Лебеда был бледен, как этот снег, и глухо, как-то хрипло, ругался. Искаженный злобой, взъерошенный, растрепанный, он был страшнее волка, который под хватками озлобившейся гончей подергивался, но не мог сдвинуться с места.
Только подбежав вплотную, я разглядел, что левая рука Семена Петровича между локтем и кистью зажата волчьей пастью, а правою он душит зверя за горло.
Отцепив от своего пояса небольшой складной нож, я вложил его в руку Лебеды и, еще не соображая сам, что делать, ухватил волка за уши и начал валить наземь. Стрелять не было возможности ни в лоб, ни под лопатку… Оставался зад, или пах, но около ног вертелась Задира, тогда как сам приятель, испытывавший при движениях зверя страшную боль, кричал не стрелять.
Однако стрелять все-таки пришлось: ни я пустыми руками, ни Лебеда ножиком ничего не могли поделать.
Напрасно, злобно скрежеща зубами, Семен Петрович колол волка и в горло, и под лопатку. Полуторавершковый клинок, предназначенный для строганья палок, отлично отнимал русачьи пазонки, но против волка пасовал.
Видя безуспешность уколов, Лебеда, сложив нож, со всего маху ударил волка между ушами зажатым в руке черенком. Зверь заколыхался, но, должно быть, и охотнику нелегко обошелся этот удар: рука взметнулась, и произведение Завьялова полетело черт знает куда, мелькнув над кустом.
Теперь мне пришло в голову, что волка без труда можно убить ложею от ружья Лебеды. Да, но каждый удар по голове зверя причинял бы страшную боль моему приятелю, а так или иначе нужно было кончать.
Да, ведь брюхо можно было распороть серому дьяволу!.. Но пороть было уже нечем…
И, ухватив мою коротенькую бланшаровскую двустволку, мы кое-как приспособились, и, улучив удобный момент, я в упор выстрелил картечью в брюхо волку, пусть и рискуя зацепить Задиру. Но, слава Богу, заряд не прошел навылет — он разорвал все внутренности и прикончил зверя.
Почти в этот самый момент Громила и Ворон подвели к нам лисицу, но нам было не до кумы, которая, наткнувшись на нас, опрокинулась в болото и вскоре была убита Терентием.
А мы в это время освободили из хищных тисков руку приятеля.
Охотник — он всегда охотник! Куда только подевались злоба и раздражение — мой приятель, несмотря на то, что рука его была порядочно помята и только благодаря полушубку и толстой бекеше сверху не изуродована, может быть, навсегда, казался счастливейшим из юношей.
С помощью снега и носовых платков я делал ему перевязку, пока он восторженно повествовал о своем первом в жизни подвиге. Семен Петрович рассказал мне, что с самого начала гона все гончие вели прямо и дружно на него, но саженях в сорока Громила и Ворон кинулись назад, а Задира вывела волка почти на том самом месте, где я примкнул к их группе; что выстрелил он шагах в десяти, почти сразу, из обоих стволов, и волк моментально сел. Обрадованный удачей, он, вместо того, чтобы зарядить ружье и добить хищника (как теперь всегда будто бы будет делать!), кинулся к зверю. Помнит, что зашел сзади и хотел ударить острым затылком ложи между ушами хищника. Каким же порядком попала его рука в зубы волку — ничего не помнит…
Окончание охоты
Балагурить долго было, однако, недосужно.
Мы нашли парня, по-прежнему стоявшего на дороге, снабдили его двугривенным, взамен которого Лебеда получил в распоряжение его одностволку, и пошли угонять русаков, сложив предварительно волка и лису, убитую Терентием, в сани и оставив их под надзором малого, продавшего за двугривенный свою чечевичную похлебку.
Хоть русаки будились не особенно легко, гончие работали отлично, и до вечера мы беспечально застрелили 11 русаков и еще засветло возвратились с удачной охоты.
При осмотре волка, на которого сбежались смотреть и стар, и млад, оказалось, что Семен Петрович повредил ему спину, и поэтому он потерял способность двигаться. Рука Лебеды, несмотря на незначительность покуса, порядочно разболелась и лишь благодаря опытности местного фельдшера чрез пять недель была вылечена; в промежуток этого времени сделана была новая ложа к его ружью, а мы с Терешкой «завоевали» до полусотни русаков, семь лисиц и три диких козы. И это было во времена не столь отдаленные!..
Эпилог
Унеслись за годами года. Нет ныне ни людей тех, ни гончих… Приятель мой, Семен Петрович, честно закончил жизнь в минувшую кампанию в чине майора на штыках изуверов. Терентий опился в каком-то кабаке, а я, как видите, между новыми людьми…
Александр Добровольский, 1879 г.
