Отставной майор Иван Иванович Вильд очень любил охоту, и хотя злые языки «настоящих» охотников болтали порой, что Иван Иванович охотник не очень хороший, но я с этим не могу согласиться, так как чувствую всегда некоторую слабость к охотникам по страсти, а таким именно и был Иван Иванович.
Охотник неудачливый, но честный
Хотя по служебным обязанностям ему и нечасто можно было предаваться этой благородной страсти, но он удовлетворял ей отчасти разговорами с приятелями об охоте или чтением Вавилова, сочинение которого подарил ему один русский иностранец, прозванный «Савояром». Вавилова Иван Иванович знал наизусть.
Не знаю, последствием ли чтения Вавилова, горячности ли Ивана Ивановича, столь свойственной страстным охотникам, но он плохо различал виды и породы птиц. Случалось, например, что, ходя по болоту, он зачастую принимал бекаса за утку, турухтана — за куропатку, а раз даже убил дупеля, скрывшегося в густых ветвях сосны. Рассказывали даже, что на тяге, да простит ему Создатель, он стрелял в летучих мышей, принимая их за вальдшнепов.
Все эти и подобные им приключения, быть может, и подали повод охотникам неуважительно отзываться об охотничьих поползновениях Вильда. Но Иван Иванович был при этом самым искренним и правдивым из охотников. Он никогда не лгал, не хвастал своими подвигами, смиренно признавая, что он плохой охотник, но что он любит охоту и почти все случаи, когда ему приходилось стрелять дупеля на сосне, мышей принимать за вальдшнепов, приписывал коварству долговязого Павла и его фляжке с коньяком.
Иван Иванович и волки
Но предметом страстных преследований Ивана Ивановича были волки. Стоило зимою сказать «Ночь-то какая, Иван Иванович, на волков бы», как Вильд преображался. Его небольшая толстоватая фигура преисполнялась энергией: он принимал свирепый вид, бакенбарды его цвета мокрой губки начинали топорщиться, глаза, из-под надвинутых бровей метали молнии, он, уставивши правую руку в бок и глядя исподлобья, говорил: «Да-с, волки… хорошо, черт возьми! Да нет, что теперь! — прибавлял он обыкновенно. — Вот, когда мы с моим приятелем, «волкодавом», ездили на волков — это была охота, я вам скажу!».
И начинался бесконечный рассказ, как они со своим другом «волкодавом» убили волка, но взять не взяли: снег был по пояс, волк был шагов за двести в лесу… Идти не хотели, послать некого. Плюнули и поехали.
Этот рассказ единственный, в котором Иван Иванович являлся ниже своей репутации правдивого охотника. По рассказам опять-таки Павла, они, то есть Иван Иванович и «волкодав», упустили не только волка, но и поросенка. Вынуждены были по нему стрелять, «чтобы не пропал заплаченный за него полтинник», но поросенок благополучно убежал, приблудился затем к клубному буфетчику, и на другой же день вечером участковые и почетные судьи, собравшиеся в клубе по случаю съезда, с удовольствием читали на карточках: «Порция поросенка — 30 коп.».
Решаем идти на волка
В этот год стояла прекрасная зима. Дорога установилась с ноября. Пороши перепадали чуть не каждый день. На улице лежит пушистый снежок, вершка на два, не больше.
В один из таких дней я не выдержал, наконец, и отправился к Вильду.
Иван Иванович сидел на диванчике с неизменным Вавиловым в руках. Поздоровались.
— А что, Иван Иванович, — начал я, недолго думая, — какова пороша-то, а?
— Да что пороша, — апатично отозвался Вильд, — что нам в пороше. Гончих нет, черта ли в ней, в пороше?
— Да как же, — молвил я не без ехидства, готовя верный удар, — теперь ведь время волков!
Слово «волк» как будто передернуло Ивана Ивановича.
— Знаете что, — сказал Вильд, взъерошивая бакенбарды и принимая свирепый вид, — едем к Павлу, там будут волки! Ну, батенька, марш и собирайтесь живо, а я распоряжусь насчет лошадей.
Сборы мои были недолги: ружье и патроны, давно уже готовые, и через полчаса я был уже у Вильда. Подъехала тройка почтовых, и мы двинулись в путь.
Белая, снежная равнина, трепетно светит луна. Холодна и безжизненна она теперь, не чаруют ее переливы, не манит уже к себе. Однообразно дребезжит колокольчик, покачиваясь из стороны в сторону, сани довольно чувствительно постукивают на ухабах.
У Петуховского
Прибыли к Павлу. Нас встретила знакомая нам экономка Арина Васильевна со свечою в руке. Кутаясь в полушубок и щуря заспанные глаза, она на вопрос, дома ли «пан», заявила, что «пана» уже третью неделю нет дома, гостит в Железнянке. Приедет на часок, переоденется и опять туда же.
— А что, — спросил Вильд, — у вас разве никого теперь нет?
— Как не быть, — ответила Арина Васильевна. — Николай Иванович ночует.
— Он здесь! — воскликнул Иван Иванович. — Что же вы не сказали?
Вильд вошел в гостиную, другую переднюю и в комнату близь ее. Я вошел за ним.
На одной из кушеток, покрытый огромной шубой, лежал наш старый приятель Петровицкий. Он радостно поздоровался с нами и сообщил, что он здесь другой день, что Павло уехал и когда вернется — неизвестно.
Во время закуски мысль о волках не покидала Вильда.
— А скажите, Арина Васильевна, часто у вас про волков слышно?
— О, часто! Позавчера кабана на селе съели, добрый был кабан: гладкий, белый, как лебедь, — съели. На болоте что ночь — гудят. А в городе сколько они коз жидовских перерезали — страсть! Я вам завтра Кондрата позову, — добавила она, — ведь вы же на охоту приехали.
Наутро, я, хотя и проснулся ранее своих соночлежников, но все-таки поздно: было 11 часов. Первым за мною проснулся Петровицкий… Позвольте вас, читатель, познакомить с Петровицким, как с охотником.
Байки у камина
Николай Иванович Петровицкий, как и Вильд, был отставной майор. Но на этом и кончалось их сходство. Первый был женат, а второй — холост. Обоим было лет по сорока с небольшим. Петровицкий был высок и худ. Лицо имел продолговатое, цвета суконки, которая неизбежно должна храниться в ягдташе каждого порядочного охотника. Был даже согбен немного станом, что происходило, вероятно, от более или менее постоянного спанья под шубой, в скорченном положении. Лицо Вильда, напротив, дышало здоровьем и походило на латунную пороховницу тульского изделия.
Как охотники, они также были не схожи: Петровицкому ничего не стоило на охоте за рябчиками целый день проходить с берданкой, хотя он был и плохой стрелок. Вильд на охоте был весь страсть. Вильд никогда не прославлял себя, не преувеличивал своих подвигов, не выдумывал их, кроме случая с «волкодавом». Петровицкий отличался необузданной фантазией. Его сеттер Бекас собственной энергией и трудом, без участия хозяина, развивши в себе все качества хорошей собаки, был действительно прекрасен. Но как, думаю, негодовал благородный пес, слушая, когда хозяин все развитие его способностей приписывал себе.
Еще Петровицкий рассказывал нам, как он ловил форелей, а когда Вильд с самым невинным видом спросил, каковы на вид эти форели, Петровицкий объяснил, что бывают всякие: большие и малые.
Раз он в речке Воробейке поймал форель в пятнадцать пудов, и в желудке у нее нашли борзую собаку одного из судей: узнали по ошейнику с надписью…
— Не верите — спросите у судьи: он ему ошейник на другой же день отослал. Ну и повозился я с нею, — говорил Петровицкий, вспоминая приятную ловлю «форели», — если бы кучер Апонас не помог, сорвалась бы.
— Чем же помог? — спросил Вильд.
— Отцепил от повозки дышло и прибежал ко мне. Ну, мы и сунули ей это дышло в морду, а она его и сцапала лапами, да так впилась когтями, что мы ее и на берег вытянули… ну, а тут уж ее и прикончили.
— Сам ты, брат, дышло! — сказал Вильд на эту баснословную историю.
Рассказ батюшки
В столовой мы застали знакомого батюшку из соседнего села.
Нужно заметить, что дом Петуховского имел все признаки постоялого двора, с тою только разницей, что платы не взималось. Приехавший в отсутствие хозяина располагался, как дома: выпьет, закусит, выспится и уедет с Богом, часто даже забыв спросить, где хозяин. Вернувшийся хозяин также не интересовался, кто у него был. Приехавший батюшка сообщил нам, что сегодня он, возвращаясь откуда-то рано утром, чуть не был съеден волками.
— Сам Бог, видно, спас меня, — рассказывал батюшка, — подводы ехали навстречу, отогнали. А то штук шесть: стоят и сидят на дороге, и никакого у меня, примерно, оружия. Я прежде пушталет (пистолет) возил с собою, а теперь матушка взяла да шпринцовку из него приправила, да клопов керосином в щелях, примерно, и поливает, а клопы-то этого не любят. Да что и поделал бы с пушталетом, когда такая армада?
Специалист по поросячьей охоте
Было часов около 7 вечера. Мы сидели в столовой. В передней послышалось сдержанное покашливание. В дверь столовой просунулась громадная фигура Кондрата. Плутовато-добродушные глазки его метнулись по нашей компании, и он, кашлянув в руку, степенно поклонился.
Кондрат вовсе не был охотником, но без него охота на волков с поросенком была немыслима. И Кондрат, надо отдать ему справедливость, с достоинством поддерживал это мнение. А главное, кажется, импонировал охотникам торжественный и таинственный тон, который принимал Кондрат при обсуждении вопроса о такой охоте.
— Ну, что, Кондрат? На волков мы, брат, собрались, — заговорил Вильд.
Кондрат поклонился и проговорил:
— На волков недолго, я уже изготовил все: кулёк, поросенка, сани. Только доложу вашей милости, ехать нужно заранее… часов этак в 9. Они об эту пору и начинают шататься. Али, примерно, под свет тоже.
Петровицкий с полнейшим равнодушием относился к нашей охоте, подтрунивал над Иваном Ивановичем, но тот не обращал на него никакого внимания.
Выезжаем
Без десяти девять явился Кондрат. Он уже проникся важностью наступающего момента и говорил шепотом. Мы вышли.
Парные дышловые сани были устроены так, что мы могли свободно поместиться в них спиной к лошадям; сын Кондрата, парень лет пятнадцати, предназначался давить поросенка.
Что-то он смирен больно, — заметил Иван Иванович, толкнув мешок.
Какое! — сказал Кондрат и, взяв мешок, что-то проделал с ним, и поросенок залился так, что собаки во дворе и на селе взбудоражились.
— Славно поет, — заметил Вильд.
— Ну, с Богом!
Мы тронулись. Мороз был небольшой. Свинцовое хмурое небо повисло над нами. Изредка прорывался снежок. Ветер глухо шумел в вершинах сосен. Проехали спящую уже деревню, где собаки с лаем бросались на лошадей и, увидев спущенный, волочившийся и подскакивающий кулек, в испуге скакали через плетень, а одна, посмелее, насела даже на кулек.
Выехали в поле. В этих местах, по словам Кондрата, нечего было ждать волка, а потому ехали рысью.
Нерешительный волк
Необозримая снежная равнина как будто сливалась вокруг нас с нависшим на нее небом. Кругом ни звука. Скрипа саней, шагов лошадей даже не было слышно: начиналась оттепель. И в этом сером, мглистом воздухе ничтожные предметы принимали фантастические размеры: бурьян на меже казался кустарником, столбик близь дороги вырастал в волка, и руки невольно стискивали ружье.
Но мало-помалу зрение привыкло, и Иван Иванович перестал уже вытягивать шею и вглядываться в комок земли на поле, обнажившийся от снега. Хотелось курить. Поросенок лениво повизгивал, а когда его оставляли в покое, немедленно засыпал, как и мальчуган, его мучитель. Но что это? Сердце трепетно екнуло, и в то же время легкий толчок локтя соседа дал мне знать, что и он заметил появившийся сбоку нас предмет. Вправо от нас, шагах в ста, за небольшим возвышением, — темная, движущаяся фигура. Сомнения не было: это — волк.
— Волк! — задыхаясь, прохрипел Иван Иванович.
Кондрат, зорко смотревший по сторонам, заметил волка; он, не торопясь, молча передал вожжи в руки мальчика и взял мешок с поросенком. Раздался раздирающий уши крик. Но волк исчез.
Мы продолжали ехать. Силуэт волка вновь обозначился на пригорке и снова скрылся: очевидно, он шел параллельно с нами, но броситься еще не решался. Поросенок просто пел в искусных руках Кондрата: то раздавался визг, то стихал понемногу, как будто удаляясь, и переходил в предсмертное хрипение. Затем слышалось радостное хрюканье: жертва вырвалась и бежит, но опять крик — снова пойман! Нашему волку должно было казаться, что другой, более смелый товарищ, пользуясь его трусостью, завладевает лакомой добычей.
Развязка
Мы въезжали в лес. Здесь волк редко бросается на кулек. Я сообщил об этом Кондрату. Он свернул на опушку, и мы снова выехали в поле, но уже на другую, едва заметную дорожку. Иван Иванович так волновался, что я уже потерял всякую надежду на удачный выстрел.
Направо от нас темнел молодой и густой сосейник; налево от самой дорожки начиналось поле, поросшее бурьяном. Поросенок отчаянно визжал. «Отличное место для нападения», — подумалось мне. Я с особенным вниманием стал смотреть на бурьян. Вдруг на одном месте бурьян как будто потемнел. Какая-то темная масса, как бы скользя по снегу, едва выделяясь из бурьяна, быстро, без малейшего шума, неслась наискосок к кульку.
— Волк! — шепнул сзади голос Кондрата.
Я поднял ружье, выжидая, когда волк насядет на кулек. Он был от него шагах в трех. В это время дым от выстрела справа на мгновенье скрыл от меня волка.
Я совсем забыл о существовали Ивана Ивановича! Когда пронесся дым, я увидел волка шагах в пятидесяти от нас на дороге и выстрелил. Он сделал неловкий, тяжелый скачок в сторону и скрылся в лощине, затем опять мелькнул в тумане. Я послал другой выстрел по этому направлению, но волк, конечно, исчез.
Надо было одному ехать!
Мы выскочили из саней и побежали смотреть следы. Перед тем местом, где волк соскочил с дороги, при свете зажженной соломы можно было различить по мягкому снегу следы картечи: заряд прошел чересчур низко, однако правая задняя нога волка, ниже колена, была перебита. Огромные следы волка ясно виднелись на снегу: видно было, как на скачках он с силою вырывал из-под снега когтями куски земли и травы.
Прошли еще шагов двести. Перебитая нога волка, как маленький башмачок, билась по снегу. Дальше он несколько раз повалялся в снегу: верный признак, что зверь ранен.
Мрачные, молча мы сели в сани. Кондрат — ни слова. Тут я заметил, что Иван Иванович без шапки.
Шапку нашли под поросенком, который теперь, нетревожимый, мирно спал.
— Эх! — со злостью произнес Кондрат и с ожесточением стегнул лошадей.
Всю дорогу никто из нас не проронил ни слова: мы чувствовали себя как бы виноватыми и стыдились друг друга. Я в душе бранил себя за то, что нарушил свое правило: никогда ни с каким охотником не ездить вдвоем на волка с поросенком.
Григорий Ползунов, 1888 г.
