Не прошло часа с тех пор, как почтовая тройка, привезшая меня в Ташкент, остановилась у ворот с трудом разысканной мною квартиры; на полу в беспорядке валялись еще мои запыленные и изувеченные чемоданы; сам я не успел сменить дорожного платья, а уже мысль найти опытного охотника, знающего места, с которым бы можно было при первом удобном случае отправиться на охоту, неотвязно засела у меня в голове. Осведомился я об этом у своего домохозяина, но тот не мог мне дать удовлетворительного ответа, так как сам охотником не был и охотой никогда не интересовался. Помог, однако, случай: пока я раскрывал чемоданы и приводил в порядок свои вещи, в дверях показался бравый солдат-артиллерист.
Сведения о «дикаре»
— Прачку изволили спрашивать, ваше благородие?
— Спрашивал; так что же?
— Прикажите взять белье! Хозяйка стирает.
Я стал записывать белье, которое он понемногу собирал в узел.
— А что, братец, нет ли у вас кого из солдатиков хорошего охотника, который места хорошо знает и не прочь был бы со мною съездить на охоту?
Солдат отвечал не сразу.
— Оно есть-то есть, ваше благородие, — отвечал он, слегка подумав и запнулся.
— Так попроси его побывать у меня; вот мы вместе и поохотимся.
— Вряд ли пойдет, ваше благородие.
— Отчего?
— Да не знаю, как сказать… — солдат снова замялся.
— Что такое? Говори, братец: в чем дело? — ободрил я его.
— С господами не охоч он больно ездить, ваше благородие! — отрезал, наконец, солдат, тряхнув при этом головою с таким видом, что во всей его фигуре сказалось полное одобрение к неохоте ездить с господами.
«Одному, значит, вольнее — это верно! Должно быть, настоящий охотник!» — подумал я, и тем более захотелось мне залучить этого «дикаря».
— Как его звать? — спросил я солдата.
— Унтер-офицер N артиллерийской батареи — Кузьма Севастьянов. Первый в городе охотник; на лету всякую птицу бьет; опять же и собаки у него больно хороши.
— Ну так вот что, братец: передай ты от меня Севастьянову, что я хоть охотник из господ, а пировать на охоте привычки у меня нет; времени терять зря не люблю; встаю до петухов и дичь у товарища не отбиваю, а стараюсь сам убить.
— Слушаю, ваше благородие; скажу ему, это точно, по эфтому самому он и не охотится с господами, что завсегда почесть с ними не охота, а скука одна выходит. Редкий потому господин из одной охоты ездит, а больше они для времяпровождения — выпить, стало быть, закусить, покуражиться! Ну опять и уважение господину сделать надо: иной раз от выводка свою собаку отозвать приходится, а его вперед пустить, а это нашему брату солдату не расчет, потому мы тоже охотой копейку добываем. А как вашему благородию все это известно, то я Кузьме Севастьяновичу так и скажу — с заправским охотником он завсегда с его удовольствием…
Личная встреча
На другой день утром я должен был отлучиться по службе и возвратился домой часа в три пополудни. На крыльце меня поджидал уже вчерашний знакомец, а с ним и унтер-офицер его батареи.
— Это ты, Севастьянов? — спросил я его.
— Так точно, ваше благородие.
— Пойдем, я тебе покажу свои ружья и собак; познакомимся, а там и на охоту, может, съездим вместе.
Севастьянов из хохлов Оренбургской губернии, человек выше среднего роста, лет 30, очень худощавый, с резким отпечатком малороссийского типа.
Ему, видно, сильно понравилось мое центральное ружье Веблея, но он выразил сомнение относительно силы боя.
— Эдакое ружье, коли оно с хорошим боем да по здешним утиным перелетам, — беда, что сделать можно!
На вопрос мой, по какой дичи он больше охотится, Севастьянов отвечал, что по птице.
— А за кабанами или за тиграми не случалось?
— Никак нет-с. — И, до тех пор словоохотливый, он вдруг как будто затаился и стал отвечать медленно и обдуманно.
Впоследствии, когда я сошелся с ним ближе, оказалось, что его заветной мечтой всегда было поохотиться на зверя, но что военное начальство не разрешает таких охот и в моем вопросе первое время он даже подозревал ловушку.
Снаряжение опытного стрелка
Дня через три рано утром на туземной арбе подъезжал я к канцелярии N батареи.
— Братцы, пошлите, пожалуйста, ко мне Севастьянова, — обратился я к кучке солдат.
Двое с охотою бросились в канцелярию.
Через минуту Севастьянов, который уже меня дожидался, вышел, придерживая одной рукой большой мешок, перекинутый чрез плечо, а в другой держа два ружья. Одет он был в пиджак и брюки, цвет и доброту которых определить не было возможности от долговременного употребления; на голове — старая войлочная шляпа; через плечо на широком кожаном ремне висела фляга с порохом, обшитая кожей; кожаный мешок с дробью, в конце которого из пустого патрона берданки была сделана мерка, жестяной патрон, заменяющий пороховую мерку, и маленькая тыква-горлянка, наполненная пистонами.
Аккуратная даже касательно всякой мелочи пригонка каждой из этих вещей обличала опытного охотника. С первого взгляда столько атрибутов на одном ремне казалось громоздко, но на практике оно выходило легко и удобно; фляга, дробовник, пистонница, хотя и затыкались пробками, привязанными на шнурке, но были сами по себе так привешены, что если бы пробки в поспешности выпали, то просыпаться мог разве какой-нибудь пустяк.
— Готов? — спросил я его, когда он бросил мешок на арбу.
— Готов! Вот собак только позвать надо. Разслоняй! Дианка! — крикнул он и засвистал.
С радостным лаем выскочила довольно непородистая легавая сука коричневой масти, а за ней — большой пес таких мудреных статей, что его трудно было назвать даже дворным, несмотря на все обилие и разнообразие в России собак этой породы. Темно-серый, мохнатый, на высоких, поросших длинною шерстью ногах, с хвостом, раскидывающимся султаном. немного отвислыми ушами и головою скорей борзой собаки, Разслоняй никак уже не походил на охотничьего пса.
— И ходит под ружьем? — спросил я, рассматривая с удивлением этого зверя.
Севастьянов, видимо, ожидал этого вопроса; вероятно, не раз ему приходилось изумлять охотников ладами Разслоняя.
— А вот увидите, ваше благородие, как ходит, — и он самоуверенно улыбнулся.
Вдоль бурной горной реки
Мы двинулись.
Тихо шла сартовская двухколесная арба; монотонно покачивался арбакеш (извозчик. — Прим. редакции), сидя верхом на тощей клячонке. Ехали мы по большой шоссейной дороге, пролегающей на Чиназ; по обе стороны дороги шли пахотные поля пшеницы и изредка хлопка. Чем дальше от города, тем чаще стали попадаться рисовые поля, которые около реки Чирчик уже составляют преобладающий посев.
Чирчик, впадающий в Сырдарью около Чиназа и протекающий в самом близком от Ташкента месте, верстах в восьми (около 8,5 километра. — Прим. редакции), представляет быструю горную речку с каменистым дном. Почти на всем течении она постоянно разбивается на несколько бурных рукавов, которые то сливаются в один поток, то снова дробятся, образуя посередине острова, поросшие густыми камышами.
Броды встречаются на каждом шагу, но нельзя сказать, чтобы они были легко переходимы: вследствие быстроты течения переходить речку делается чрезвычайно трудно, если вода становится выше колен; в тех же местах, где она доходит до пояса, нужно употреблять невероятные усилия, чтобы достигнуть противоположного берега, который зачастую отстоит сажен на 100 или на 150 (свыше 200-300 метров. — Прим. редакции).
Правый берег Чирчика возвышенный, степной, интереса для охотника не представляет; зато левый, низменный, заросший камышами и изобилующий болотами и озерами в продолжение уже десяти лет представляет для ташкентских охотников богатый садок дичи.
Верстах в 25 (около 26,7 километра. — Прим. редакции) от города мы свернули с шоссе и, проехав версты четыре (почти 4,3 километра. — Прим. редакции) полями, остановились часу в первом дня на отвесной возвышенности правого берега Чирчика.
Красивейшая местность
Перед нами расстилался роскошный пейзаж: шагах в двадцати от нашего привала, гладкая, без трещин и уступов, виднелась вертикальная круча, до подножия которой было не меньше 50 сажень (свыше 100 метров. — Прим. редакции); местами высота ее достигала более 100 сажень (свыше 210 метров. — Прим. редакции), поднимаясь вверх по Чирчику и спускаясь вниз по его течению в обе стороны версты на четыре.
Красновато-коричневая глина этой отвесной стены составляла резкий и эффектный контраст с ярким ковром окружающей зелени и с прозрачной синевой вод Чирчика, который извивался и переплетался множеством причудливых лепт. Все русло его, казалось, было забросано массою каменьев, между которыми поток тысячами изгибов изворотливо отыскивал себе проход.
Там и сям слишком большой обломок камня, казалось, выводил из терпения бурливые воды, и они бешено прыгали чрез него, подскакивая кверху, наполняя воздух столбом радужной пыли и брызг и образуя целую массу белой пены, быстро уносимой вниз по течению.
Левый низменный берег Чирчика виднелся, как на ладони, на большое пространство. Местами почва была возделана под рисовыми полями, но по большей части представляла камышовые заросли. Пространства, заросшие камышом, в здешнем крае не обусловливают непременного присутствия воды; здесь камыш в большинстве случаев занимает обширные, совершенно сухие равнины, и сорта его крайне разнообразны как по форме, так и по размерам.
На таких сухих местах он от двух и трех футов (от 60-90 сантиметров. — Прим. редакции) достигает иногда высоты 12, даже 20 футов (до 3,7-6 метров. — Прим. редакции). Такой крупный многолетий камыш растет обыкновенно густыми пучками на довольно больших кочках, образующихся временем от утолщения его кореньев и перегноя подсыхающих снизу листьев.
В середине такого букета возвышается цветовая ножка, раскидывающая на вершине своей метелкой белый невзрачный цветок, который, однако, встречаясь в массе по всему пространству, придает соломенно-желтой поляне крайне своеобразный и красивый вид. Кочки, на которых растет камыш, находятся обыкновенно одна от другой на расстоянии нескольких футов, и промежуток между ними наполняется подседом из более малорослых пород камыша, мелких трав и там, и сям разбросанных кустов колючки.
Выбор оружия
Таков характер местности левого берега Чирчика, и тут-то фазаны водятся в таком множестве, что до сих пор, несмотря на самый хищнический характер охот за ними в продолжение десяти лет, они только в последнее время стали заметно убавляться.
— А вот где камыш позеленее, там болота и озера, — объяснил Севастьянов, указывая на полосы камыша, зеленой окраской, густой и колоссальностью роста заметно отличавшиеся от желтизны полян.
Кое-где виднелось несколько киргизских аулов — большею частью или на берегу Чирчика, или у больших арыков, перерезывающих поля по всем направлениям.
— Ну что же, ваше благородие? Тронемтесь, видно! До вечера-то, даст Бог, успеем порядком поохотиться, — обратился ко мне Севастьянов, вытаскивая из арбы длинное, широкодульное, одноствольное ружье.
— Отчего же ты двухстволку свою не берешь?
— Привык больше к этому, — отвечал он, стаскивая сапоги и завертывая ноги в поршни (старинная кожаная обувь, внешне напоминающая лапти. — Прим. редакции).
Под властью азарта
Через четверть часа мы уже спустились к речке по узенькой тропинке, пролегающей в едва заметной расселине кручи и, перейдя по колено один из рукавов Чирчика, вступили на образовавшийся между этим и следующим рукавами остров, весь поросший густым камышом.
Собак течением отнесло саженей на 100 (свыше 210 метров. — Прим. редакции) книзу, и они по берегу спешили к нам. Кроме собак Севастьянова, с нами была моя сука — шотландский сеттер, очень породистый, но уже по одиннадцатому году, в последние два года у него стало заметно ослабевать чутье, которое прежде было изумительно тонко.
— Сейчас и фазаны будут, — объяснил Севастьянов. — Заравнивайтесь, — прибавил он и пошел в камыш, посылая собак вперед.
Должен признаться, что ожиданье фазанов сильно меня волновало; хотя проездом около форта Перовского я и видел их без счета, хотя и убил там несколько штук, расстреляв при этом с горячки патронов несть числа, но все это было мимоездом на скорую руку, а теперь наступила настоящая охота, и я, несмотря на все усилия оставаться хладнокровным, достигнуть этого не мог.
Собаки горячились, и их то и дело приходилось осаживать. Разслоняй и Ильда шли передом; Дианка искала тупо. Поиск у Разслоняя был совсем мудреный: он больше шел легким галопом. Пока я наблюдал за ним, он вдруг как-то засуетился и закачался на длинных ногах.
— Тише! — скомандовал Севастьянов; собака притихла и вдруг остановилась, пригнула голову на бок и, подняв переднюю лапу, замерла; вся ее фигура изображала сильнейшее удивление.
— Выводок! Идите ближе, берегите!
Едва я успел повернуться, как послышались оглушительно громкое хлопанье крыльев и звонкий гармонический треск: три самца взлетели по направлению против солнца, играя всеми переливами своих изумрудно-золотистых перьев. Шагов в 15 выпустил я оба заряда в вылетевших ближе ко мне птиц — и мимо. Выстрела Севастьянова за своими я не слыхал, но видел, как третий фазан, пораженный еще на воздухе мгновенною смертью, свернулся вниз, оставляя после себя вверху след от искрящихся и блестящих на солнце мелких перышек.
— Тише! Назад! Смирно! — кричал Севастьянов на собак, но напрасно; слушался только Разслонляй; Дианка кинулась подавать убитого фазана, а моя Ильда, разгоряченная новизною дичи, шныряла по камышам, не внимая моим увещеваниям.
Несколько штук фазанов поднялось еще, прежде чем Севастьянов успел зарядить ружье. Я в это время, пользуясь возможностью скоро заряжать свое, пропуделял еще два раза, Севастьянов молчал и снисходительно улыбался, глядя на мою горячку. Наконец, собаки несколько успокоились, я чуть не в сотый раз дал себе слово не горячиться, и мы двинулись дальше.
Ильда взяла новый след и бойко пошла по фазаньей тропе, которых бывает множество между кочек и корней тростника, в тех местах, где только фазаны водятся в изобилии. Севастьянов отправился по другому следу. Мне ежеминутно приходилось осаживать собаку; фазан, видимо, был недалеко впереди, но вылетать не хотел. Камыш становился все реже и ниже; под ногами стали попадаться гальки; показалась вода.
Удивительный случай
Собака раза два теряла след, делала круг, снова находила, наконец, повела верхним чутьем на совершенно голую гальку и сделала стойку в нескольких шагах от воды. Я ничего не мог понять; передо мною расстилалась небольшая ровная площадка с довольно крупной галькой, без малейшего признака растительности. Собака, характер которой я знал много лет, делает верную стойку, указывая дичь в нескольких шагах от себя.
В недоумении, не трогаясь с места, стал я рассматривать каждый камышок и, наконец, увидел шагах в пяти от Ильды неподвижно затаившуюся между двух круглышей серой гальки серую самку фазана, съежившуюся, спрятавшую голову в перья зоба так, что едва виднелся нос. Сначала я хотел бить ее сидячую, но меня остановила мысль, что по чрезмерной близости птица будет совершенно разбита, и я шагнул по направлению к ней, твердо решившись стрелять хладнокровно, с выдержкой.
Раздалось квоканье, захлопали крылья, прогремел снова неудачный дуплет, и фазан, цел и невредим, полетел назад, круто повернув у меня над головой. Я следил за его полетом: вот он, едва вздрагивая распластанными и как бы пригнутыми книзу крыльями, быстро несется по прямому направлению над только что пройденными мною камышами на высоте 50 или 60 шагов; вот он сейчас пропадет из виду; вдруг оба крыла подломились, птицу подкинуло кверху, затем она свернулась в камыш.
Клуб дыма вырвался вверх, и гулко донеслось эхо выстрела. Я повернул по направлению к Севастьянову и дорогой успел убить пару фазанов. Как только мы сошлись, я рассказал о только что описанном мною случае.
— Десять лет охочусь, а такого случая со мною не было, — удивился Севастьянов. — Приходилось и мне бить сидячих фазанов, и много раз; чаще всего на деревьях, а то и так: сарты (общее наименование части населения Средней Азии в XV-XIX столетиях. — Прим. редакции) где-нибудь камыш выжгут, выгорит не вплотную. По такому месту собака тянет по следу, станешь и начнешь разглядывать; часто и видишь его: сам между кочек затаится, голову под камыш заткнет, а хвост весь наружу торчит; ударишь и пришьешь его, где сидит. Вот опять сарты зимой их так же точно находят; голову и туловище в камыш да в снег спрячет, а хвост выставит… Ну а на гальке не видал, чтобы затаивались.
Удачные выстрелы
Перейдя еще несколько рукавов Чирчика, мы вышли на противоположный берег и скоро дошли до камышового озера с очень топкими окраинами.
— Идите направо по краю озера в обход: держитесь все около топи; я пойду налево. Часа через три сойдемся, обойдя озеро кругом. Будут тут попадаться фазаны, утки, пожалуй, и гуси, — указывал мне мой спутник.
Мы разошлись. Мне приходилось то пролезать через густой камыш, то выбираться на небольшие рисовые поляны, то по пояс переходить через широкие канавы, прокопанные, видимо, для осушки чересчур болотистой местности. По временам взрывались фазаны, но постоянно не в меру; видно, они не раз были пуганы.
Ильда горячо взяла след и, пройдя чрез небольшую камышевую заросль, вышла на рисовую поляну, посреди которой возвышался одинокий кустарник колючки. Собака потянула туда и стала перед кустом; вылетали два самца и оба свернулись под моими выстрелами. Я невольно оглянулся; мне очень захотелось, чтобы Севастьянов увидел, что и я иногда бью удачно, но, как бы в ответ на мою мысль, долетел едва слышный звук его выстрела.
Зарядив ружье и подняв фазанов, я пошел дальше; сквозь камыш виднелись верхушки невысоких таловых деревьев; я повернул туда и вышел на несколько более возвышенную местность, усаженную талом, заброшенными абрикосовыми (урюк. — Прим. автора) деревьями и кое-где одичалыми виноградными лозами. Там и сям, заросшие зеленью, выглядывали остатки обрушившихся глиняных стен и саклей (домов, сооружений. — Прим. редакции); по всему было заметно, что тут когда-то был киргизский аул, теперь брошенный.
В самой середине опустелого кишлака резким квадратом выделялись выбеленные, полуразрушенные стены какого-то строения — по-видимому, мечети. Шагая через переплетающиеся на земле виноградные лозы, через груды и комья глины, я подошел к этой постройке, завернул за угол и очутился перед дверью, обратившейся от разрушения скорее в пролом; я шагнул внутрь и замер: поднялись оглушительный шум, треск, хлопанье и квохтанье — десятки фазанов взорвались из-под моих ног; перепуганные, они изо всех сил стучали крыльями о бока, чтоб подняться вертикально на воздух.
Выбравшись вверх, они в нерешимости замирали на минуту в пространстве, затем стремглав неслись в разные стороны. Не успевали скрыться одни, как новые партии поднимались из сакли, исчезали, за ними следовали еще и еще. Казалось тут был искусственный садок, в котором я открыл дверцы.
Вообще это походило на какой-то оживленный фейерверк; летели золотистые самцы, летели самки, подростки от больших до самых маленьких — величиною с перепелку. Прохлада сакли сманила их укрыться от зноя. Наконец, садок опустел, лишь издали доносились задорные крики самцов, будто гневавшихся за то, что нарушили их покой.
Грациозное животное
Я оглянулся. Ильда стояла около меня в таком же остолбенении, как и я; о ружье я совсем забыл.
Дело было к полудню; солнце жгло нестерпимо, и, порядком усталый, я готов был лечь около своей собаки, которая, выбрав тенистое место, растянулась пластом и тяжело дышала, зажмурив глаза и непомерно высунув язык. Я уже распустил кожаный пояс, за которым головками были заткнуты фазаны, и дичь попадала на землю, как вдруг шагах в 20 от меня под нагнувшимся талом заметил я силуэт стоящего животного. То был сайгак.
Он, очевидно, заметил меня раньше и теперь стоял неподвижно, уставив на меня свои большие, красивые глаза и насторожив уши. Еще момент — вдруг он затопал и застучал передними копытами, как бы с целью меня напугать, затем быстрым, как молния, скачком перескочил через свалившуюся на землю густую виноградную лозу.
Два верных выстрела мелкою дробью, пущенные ему вслед, подействовали, как два удара бичом; после каждого из них последовал удивительнейший прыжок, и… в секунду животное исчезло из глаз. Ильда бросилась за ним. Смешно было смотреть на ее неуклюжие прыжки, сравнивая их с чудной грацией, непостижимой ловкостью и быстротой исчезнувшего животного.
Камыши становились все гуще; я боялся сбиться с дороги и упорно держался ближе к воде; скоро, однако, послышался гул отдаленного выстрела моего товарища; это доставило мне немалое удовольствие, так как полтора десятка убитых фазанов сильно меня тяготили и отбили всякую охоту продолжать стрельбу.
В камышах становилось невыносимо душно; ветер не проникал в их чащу, и воздух стоял неподвижно, раскаленный и наполненный душными болотистыми испарениями. Его не хватало для дыхания. Пот лил с лица буквально ручьями и заливал глаза. Местами приходилось проходить топкие пространства, и тут ежеминутно казалось, что не хватит сил выбраться: каждое усилие было в высшей степени тягостно; голова кружилась, в виски стучало. Но, чуть пахнет струя свежего воздуха, жадно поймаешь ее полной грудью, и снова на минуту легче, и чувствуешь себя бодрее.
Утки и фазаны то и дело взрывались, но я уже не стрелял. Выбравшись на небольшой пригорок, я лег и с нетерпением стал дожидаться приближения Севастьянова. Выстрелы раздавались недалеко.
Маскировка местных жителей
Я подал голос, и через несколько минут в камышах замелькала поярковая шляпа и показалась фигура моего приятеля. Он был увешан дичью буквально с ног до головы; через оба плеча на ремнях висело ее по большой вязанке; из-за крепко подтянутого пояса высовывалось бесчисленное множество фазаньих и утиных голов, туловища которых сплошной массой охватывали кругом стан охотника.
— И не устал ты тащить этакую пропасть? — спросил я.
— Малость тяжеловато, да податься некуда, оставить негде; верст с пять отсюда (свыше 5,3 километра. — Прим. редакции), и то в ауле покинул два десятка. Туда и арбу направил; там уж всю дичь покладем да и назад тронемся.
Он прилег рядом со мною. Пот обильно струился с его лица, но утомления в нем заметно не было. Я рассказал свою встречу с сайгой.
— Забегают сюда, да редко; больше по правому степному берегу держатся; кабаны чаще попадаются, да взять их тут нельзя, уж очень места крепки; я сейчас спугнул тройку; пошли в самую топь, куда и не пролезешь.
Когда жар значительно спал, мы тронулись в путь. Не прошли двухсот шагов, как невдалеке в камышах обрисовался значительный холм, на который Севастьянов, опередив меня, взошел и стал осматривать окрестность, защищая рукой глаза от ярких лучей заходящего солнца. Немного спустя он дал мне знак подойти.
— Смотрите, — указал он на какую-то массу в камышах шагах в 50 от нас.
Я с трудом разглядел в чаще черного быка.
— Ну, что же?
— Это здешний охотник.
— Бык-то? — спросил я в недоумении.
— Какой бык? Вы посмотрите ближе.
Мы спустились с холма и стали подвигаться, стараясь идти по возможности осторожно.
Скоро совершенно ясно обрисовалась шагах в пятнадцати от нас фигура быка; он спокойно щипал траву. Тогда я рассмотрел, что рядом с животным в такой приблизительно позе, в какой женщины доят коров, сидел на корточках киргиз задом к нам.
— Что ж он делает? — спросил я.
— А вот… будет бить фазанов.
Любопытство мое было затронуто, я сделал движение вперед.
— Не ходите, помешаете! — останавливал меня Севастьянов.
Но я не послушался и, соблюдая возможную тишину, подошел вплоть; киргиз оглянулся на нас и дружелюбно закивал головой, не меняя позы.
— А, тамыр, секен! («Тихонько». — Прим. автора) — прошамкал он, кивнув головой в направлении под брюхо быка, куда и принялся снова пристально смотреть.
Мы тоже присели рядом с ним. В правой руке он держал нечто вроде ложа винтовки местного производства, конец который опирался на распорку, воткнутую в землю, под брюхом животного; ствол винтовки длиною не больше аршина (около 70 сантиметров. — Прим. редакции) был необыкновенно массивен; калибр не больше 3,5 линии (8,89 миллиметра. — Прим. редакции) с самыми глубокими нарезами; ложе прямое, равняющееся по длине стволу, тонкое, неуклюжее; громадный курок, с прикрепленным к нему куском фитиля, поднят был над пороховой полкой.
На распорке был укреплен веерообразный щиток из желтой полосатой массы под цвет камыша. В щитке были проделаны два небольших отверстия: в одно был просунут ствол винтовки, в другое старик посматривал правым глазом, держа винтовку в таком положении, что прицел ее был ему виден как нельзя лучше.
Отличная охота
Солнце садилось; в воздухе воцарилась полная тишина; это было время, когда фазаны выбираются из чащи на пробитые ими в камышах тропы и снуют по ним в разных направлениях, отыскивая пищу и отправляясь на водопой.
Старик был весь внимание; ни один волос его седой бороды не шевелился; остроконечная киргизская войлочная шляпа была сдвинута на затылок; старые подслеповатые глаза зорко выглядывали из глубоких впадин и пристально следили за всем, что могло произойти на фазаньей тропе, расстилавшейся шагов на 30 перед ним по прямому направлению. Вся наша группа как бы окаменела; только бык шевелил челюстями, пережевывая жвачку.
Вдруг несколько стеблей камыша заколыхались; старик заметил это; левой рукой он чиркнул по коленке, спичка вспыхнула, и фитиль затлел. Самец-фазан, грациозно переступая с ноги на ногу, вышел на тропу; он зорко поглядывал в траву, высматривая корм; немного пройдя, он остановился и начал раскапывать землю клювом и ногами, как копаются куры; я засмотрелся на птицу. Вдруг что-то зашипело и слабо щелкнуло… Фазан, будто скошенный, прилег к земле, только роскошный хвост его судорожно передернуло два раза.
Старик уже радостно заколачивал новый заряд. Минут десять просидели мы около него, и еще трех фазанов постигла та же участь; бык все время стоял, как вкопанный. Старик фазанов не собирал; убитые лежали на тропе и немало способствовали успеху дальнейшей его охоты: новый самец-фазан останавливался в недоумении каждый раз, как натыкался на убитого, а этой остановкой с успехом пользовался старик и укладывал любопытного рядом с прежде убитым.
Становилось темно; с трудом можно было различать очертания выбегающих на тропу птиц; старик дал промах, тотчас поднялся и, положив винтовку и щиток, хотел отправиться собирать дичь, но Разслоняй, который до того времени скромно лежал на почтительном расстоянии, по знаку Севастьянова предупредил его и быстро принес фазанов одного за другим.
— Вот так всегда и охотятся, — объяснил насчет старика Севастьянов; — без быка ни на шаг, с быком и к уткам, и к гусям подходят так близко, что нам ни за что так не подойти.
Старик, видно, догадался, что мы говорим о его быке, потому что с любовью потрепал животное по спине.
«А, бале («Молодец». — Прим. автора); акалык («Умный». — Прим. автора), — проговорил он, добродушно улыбаясь и покачивая головой.
Я взял фазанов и стал рассматривать: у трех пулька пронизала голову, задев, кроме того, у двух из них и другие части тела; четвертый был пронизан насквозь: пуля попала в зоб, а вылетала сзади около ног.
Знакомые звуки в ночи
Тем временем в камышах стало совсем темно; луна еще не всходила; мириады звезд мерцали по небосклону, но их свет был слишком слаб для того, чтоб им можно было довольствоваться при отыскании пути.
— А что мы не собьемся с дороги?
— Да ведь с нами киргиз! — успокоил меня Севастьянов. — Они никогда не плутают; и тут ему и места-то знакомы, как пять пальцев: до аула всего с полверсты.
Он заговорил со стариком по-киргизски; тот утвердительно кивнул головой и пошел вперед, взяв за конец веревку, привязанную к рогам быка; мы последовали за ним.
Подвигались мы очень медленно; ни вожатый, ни бык нисколько не торопились. Чересчур резкая свежесть особенно чувствовалась после томительно-жаркого дня, но это не мешало мне наслаждаться красотой чудной ночи.
Звезды загорались все ярче и лили целые потоки фосфорического света; тишина полная; камыш стоит неподвижно; вдруг по верхушкам его скользнул луч света; белые цветовые метелки заалели: это всходит луна; в камышах на время стало темнее. Но вот алая окраска лучей сменяется зеленовато-голубой, луна поднимается выше; кругом падают резкие тени от стеблей камыша, сквозь промежутки которого потоками прорывается свет.
А кругом все полно жизни; фазаны ежеминутно взрываются из-под ног; то тут, то там слышен звонкий крик самца; в ближней топи стон стоит от говора бесчисленного множества болотной дичи; вот пронесся резкий вой шакала; своеобразные крики лягушек без перерыва оглашают воздух. Это не кваканье и не заунывное ауканье, какое можно услышать в России весной на дупелиных болотах, — это совсем особый крик, который незнающий ни за что не припишет лягушке.
Вдруг вдалеке послышался резкий не то визг, не то рев; ему ответил такой же; по временам вперемежку с этими звуками как будто что-то ухает. Я невольно остановился и в недоумении стал прислушиваться.
— Что, знакомое что-нибудь слышите, Ваше благородие? — спросил, улыбаясь, Севастьянов.
Я стал прислушиваться еще внимательнее: действительно, в этих звуках было что-то знакомое, но что — я не мог себе дать отчета. Вдруг к ним примешался резкий визг.
— Свиньи!!.. — вскричал я.
— Да, кабаны дерутся; какому-то совсем, видно, тошно пришлось, — он уж вовсе на свиной лад взял.
Отдых у огня
Сквозь камыш на открытой поляне замелькали костры. Кругом огня сновали человеческие тени; огонь то ярко вспыхивал, по мере того как в него подбрасывали колючку, то почти потухал, когда она прогорала. Мы вошли в освещенный круг.
— А, ата! («Отец». Это слово употребляется туземцами в тех случаях, в которых у нас в России употребляется слово «дедушка» — следовательно, оно не означает родства. — Прим. автора) — раздалось около нас чье-то восклицание, и проводник наш промычал что-то в ответ и подошел к костру. При виде нас несколько человек ребят и женщин разбежались.
Через минуту мы сидели около огня на новых, нарочно постланных для нас кошмах (войлочных коврах из овечьей или верблюжьей шерсти. — Прим. редакции); разбежавшаяся публика, успокоившись, сошлась и вплотную обступила нас; раздались восклицания при виде количества убитой нами дичи. Аульный старшина (амин), крупный киргиз лет сорока в шелковом халате, расположился рядом со мною и вступил в оживленный разговор с Севастьяновым.
По моей просьбе Севастьянов расспросил у киргизов относительно охоты на кабанов и тигров и передал мне, что стрелять кабанов киргизы приглашают хоть сейчас; для этого нужно было только покараулить ночь на рисовом поле, расположенном невдалеке. Искушение было сильно, но велика была и усталость, следовательно, полное вероятие заснуть в засаде. К тому же луна стала заходить, и стрелять пришлось бы в полной темноте. Мы посоветовались и отложили эту охоту до другого раза.
Про тигров сообщили киргизы, что верстах в десяти они заприметили троих, но что до наступления холодов тигры неохотно нападают на скотину, а держатся в крепких местах и встретить их трудно.
Дело было за полночь; строя воздушные замки насчет будущих охот на зверя, мы не заметили, как прошло время.
— Ваше благородие, нам не переночевать ли тут, а утром пораньше подняться, да и домой? — обратился ко мне Севастьянов. — А то темь непроглядная; лошаденка у арбакеша плохая — недолго где-нибудь и в арыке переночевать.
Я вполне согласился с его доводами.
Плотно поужинав пловом и запив его чаем, вскипяченным, как щи в котле, мы завернулись в тулупы и растянулись около потухающего костра. Киргизская мелюзга, вдоволь надивовавшись на нас и на наши ружья, разбрелась по юртам, около огня осталось только человека три-четыре пожилых киргизов. Один монотонно тянул какой-то заунывный мотив, позвякивая на двухструнной балалайке-самодельщине; остальные смотрели на потухающую груду пепла, по которой все реже и реже перебегали искры огня.
Н. Ильин, 1879 г.
