На токовище

Токовик

С наступлением весны и тепла, как только начнет пригревать солнышко, начнутся потайки, покажутся оголенные места в полях, зашумят мелкие ручейки, все желания, все помыслы охотника уносятся в лес; ему постоянно мерещатся чуфыканье тетеревей и тому подобные звуки, столь известные и дорогие каждому охотнику; душа его замирает от нетерпения: непомерно долго тянутся и бесконечно длинными кажутся скучные дни ожидания вскрытия реки, после чего уж можно будет закатиться на охоту.

Что заставляет терпеть усталость, холод и голод?

А и охота-то какая? Большая часть времени проходит в шлепанье по рыхлой земле, и редко-редко попадет в сумку охотника разве лишь какой-нибудь зазевавшийся чирок. Как же объяснить себе это стремление в лес, это шатанье, повторяющееся почти изо дня в день, часто в сырость и холод. Что такое влечет, что манит охотника за город, что заставляет его утомляться до изнеможения, терпеть стужу, ненастье, а подчас и голод? Право, не знаю, но знаю, что в охоте — чарующая сила и прелесть.

Совсем оживляешься, чувствуешь себя легко и весело, забываешь все неприятности, все дрязги и скорби, стряхиваешь с себя всю житейскую тину и словно обновляешься среди природы и ее бессловесных обитателей. Да, охота — великая вещь!

Разве передашь словами, что чувствует охотник, когда, например, в теплый, светлый, весенний день едет он в лодке: перед ним проносятся стаи шилохвостей, кряковых, чирков; тянутся треугольником вереницы гусей, в отдалении переливается звонкий крик лебедей; а там, вправо, на гривке снуют и дерутся в своем великолепном весеннем наряде турухтаны!

Как замирает сердце охотника, когда он начинает подбираться к драчунам на выстрел; когда весла тихо опускаются в воду, лодка незаметно сворачивает на затопленную часть леса, тихо поднимается ружье, еще тише щелкают курки, там выстрел и победа. Или когда, вышедши из лодки, вдруг в небольшой «лывинке» (временном озерце, образующемся от таяния снега. — Прим. редакции), у леса, заметит он пару уток, тихо плавающих у берега, красиво изогнув свои шейки.

Каких трудов ему стоит подкрасться к этой влюбленной парочке, с каким старанием ползет он к ней на открытом месте, с каким замиранием сердца подвигается сажень за саженью, прячась за всякий кустик, за всякую кочку, приподнимаясь, осматриваясь, опять двигаясь дальше, не замечая усталости, не замечая, как градом катится с него пот.

Ну стоит ли таких страданий какая-нибудь утка? На что она нужна охотнику-любителю. А подите ж вот! Из-за нее забудешь все на свете. А тяга с ее чудной обстановкой? Солнце склоняется к западу, восьмой час на исходе. Чаще мелькают перелетающие утки. Невдалеке токует бекас; за лывиной слышится шипение тетерева. Кругом тишина. Вдруг с шумом проносятся утки, и опять все тихо. Но вот заслышал охотник знакомое хорканье; и над потемневшим лесом тянет трепетно ожидаемый красавец вальдшнеп…

Да и мало ли минут, волнующих на охоте сердце охотника! Всего не перечислишь, к тому же все они известны более или менее каждому охотнику; в руки же не охотника едва ли попадутся эта строки. Итак, довольно об этом. Я лучше поделюсь теперь с любезными собратьями по страсти моими личными впечатлениями. Начну с весенней охоты на токовище.

Чудаковатый приятель

Весной 1877 года в один из теплых, веселых дней половины мая ваш покорный слуга, занимающийся обучением юношества, по приходу из училища перехватил наскоро кусок-другой съестного и отправился к одному знакомому охотнику — Петрову, где, по предварительному условию, должен был встретиться еще с товарищем по службе и страстным охотником Михайловым. Там мы все втроем сговорились ехать на ночь в деревню Башгалы, где, как слышал Петров, есть хорошее токовище и где знакомый ему крестьянин обещал к нашему приезду поставить два шалаша.

Приготовивши все необходимое, как-то: ружье, порох, дробь и всю охотничью амуницию, а также запасшись неким количеством питательных веществ, мы в 5 часов вечера тронулись в путь. Ехать приходилось в лодке рекой, так как деревня стоит на берегу реки Холуницы, впадающей верстах в трех от города в Вятку. Я сел в корме править, Петров — на весла грести, а Михайлов важно уселся посредине в качестве пассажира, наслаждаясь прекрасным майским вечером.

Михайлов, как уже известно читателю, занимался насаждением премудрости в юные головы подрастающего поколения. Ему лет 25, на вид можно, однако, дать больше. Среднего роста, ноги колесом, немного неуклюжий, широкоплечий, он по наружности представлял собой человека, про которого обыкновенно говорится: «Неладно скроен, да крепко сшит».

По окончании курса в семинарии в попы он не пошел: не было призвания, а главное — нельзя было бы охотиться. Охотник он, что называется, наистрастнейший: его ничто не может удержать, если только он соберется на охоту; но редкая охота проходила у него без приключений. Чудак он был большой руки.

На привале или на ночевке он держится особняком, никогда почти не вступает в разговоры, а все больше помалкивает; устремит все свое внимание на костер, накидает в него громаду сухих ветвей… и любуется, как огонь мало-помалу увеличивается и, наконец, переходит уже в полымя так, что стоящие вблизи, не обращавшие внимания на костер, стремглав вскакивают и напускаются на Михайлова:

— Помилуйте, Михайлов, что вы делаете? Вы спалите нас, да и крестьяне не поблагодарят нас, подумают: стог горит и т.п.

Но эти возгласы и укоры не особенно беспокоили нашего спутника.

Чем грозит любовь к огню

Иногда эта страсть разводить костры бывала причиной печальных происшествий. Так, раз на Александровском озере, где я был с Михайловым на ночевой, утром, почти не убивши ничего, мы решили застрелить хоть одного беркута; гнездо их находилось саженях в 100 (более 200 метров. — Прим. редакции) от берега на громаднейшей сухой дуплистой сосне, слывшей у охотников под названием «куфты» и служившей им маяком, так как местность около озера крайне однообразна — нетрудно и заблудиться. Поэтому охотники этой куфтой очень дорожили.

Туда-то мы и направили стопы свои, тем более что невдалеке от куфты всегда бывали дупеля. Пришедши к беркутам и не нашедши их у гнезда, — уж не знаю, задумал ли Михайлов воспользоваться их птенцами или просто обуреваемый своей страстью к огню, — только он вырвал сухой травы, напихал ее в дупло и зажег.

Особенно ли много положил он ее, или ветер не благоприятствовал, но через несколько минут дерево запылало. Огонь был так велик, что нельзя было подступиться, чтобы затушить его; оставалось одно — сложить пожитки и убираться подобру-поздорову, что мы и сделали.

На все мои замечания, что так делать не годится и прочее, я услышал только одно:

— А черт его знал, что оно загорится! Ведь жгли же раньше, ничего не было.

Через несколько времени мне случилось быть опять на озере, я поинтересовался взглянуть, что сталось с куфтой. Увы, ее уже не существовало! И сама поляна, на которой она стояла, была выжжена дотла.

Впрочем, несмотря на некоторые странности, Михайлов был все-таки неоцененный товарищ на охоте: никогда не жаловался на усталость, не падал духом, скоро и ловко доставал в первой деревне съестного, если в нем оказывался недостаток на охоте; никогда не желал идти влево, если товарищ его хотел идти вправо, — словом, был товарищ отличный.

Мастер на все руки

Петров, другой мой спутник, был тоже страстный охотник: по целым неделям скитался он по озерам и болотам. Дело его, однако, от этого не страдало, ибо, явившись домой, он так усердно принимался за работу, что успевал вознаградить потерянное на охоте время.

Работа у него была не особенно добычлива, Петров был мастер на все руки: недурной столяр, слесарь, вставлял стекла, правил бритвы, чинил и чистил ружья, играл на вечеринках на контрабасе (когда и где он этому выучился, Аллах ведает!); был необходимый помощник при переездах с квартиры на квартиру: упаковывал. устанавливал мебель, тут же и чинил ту, которой привелось познакомиться с аккуратностью в осторожности русского извозчика-ломовика. Словом, был известен в городе почти всем.

Замечательной, отличительной чертой его характера было бескорыстие: он никогда не запрашивал и не ломил несоразмерную цену, а довольствовался самым умеренным вознаграждением за свои труды. Охота же для него была удовольствием, а не промыслом.

Стрелок и охотник он был посредственный, больше за утками; обладал замечательной дальнобойной двухстволкой, которую оставил ему в наследство его старик-отец, тоже бывший слесарем и, как рассказывают, мастером недюжинным. Упомянутая двухстволка была собственноручно составлена им из подобранных «шведок», то есть шведских стволов; била она действительно «анафемски», вполне оправдывая полученную ею кличку «смертодава», но была страшно тяжела и годилась разве только для весенней охоты на уток и гусей.

Сигнал от косачей

Переехав реку Вятку, мы вскоре вступили в затопленные покосы, которыми приходилось до Холуницы протащиться версты три (3,2 километра. — Прим. редакции). Быстро скользила наша лодка, рассекая мутную воду; поминутно доносился до нас крик куликов и уток, но мы не соблазнялись попробовать подъехать к ним, так как они были и далеко, да и место открытое. Было часов 8. Понемногу темнело.

— Ишь, шельмецы, как раскричались, — заметил Михайлов.

— Кто? — спросил я.

— Да, слышите, как тетерева-то надсажаются?

Действительно, невдалеке в лесу слышалось постоянно знакомое шипенье и чуффыканье тетеревей.

— Ведь они, знаете, где? На высокой версте, около Бездонного озера; у них тут токовище; я их выслеживал с начала весны, да все неудачно: больно напуганы. В городе-то охотников больше, чем тетеревей в лесу. Сколько ни подлаживался, толку не было. К тому же и утренники, как назло, приходились холодные. Сидишь это, бывало, в шалаше, заберешься-то рано, ноги совсем окоченеют, зуб на зуб не попадает. Раза два ходил, надоело — бросил.

— Убили ли хоть одного? — спросил Петров.

— Черта с два, убил! Ни одного и не видал.

— Мне тоже эти тетерева-то, — заметил Петров, — в третьем году дали себя знать. Век не забуду.

— А что? — поинтересовались мы.

— И не приведи Бог кому испытать, какая с нами оказия состряпалась! А все виноват этот мужичонка Ванька Беспалый, чай, знаете его?

— Как не знать! Эта шельма всем охотникам известна: с нас одних сколько водки выпил; все обещал на токовище сводить; мы-то его накачиваем (к водке-то ведь он больно падок), а он-то нас ублажает! Таких чудес насказал, такие токовища размазывал, что только бей — не ленись! А приехали — шиш! И самого-то его дома не нашли.

Поездка в деревню

— Так вот оно было и с нами. Незадолго до Святой Пасхи посылает за мной Александр Гаврилович, что-то нужно было ему поправить. Работишки-то в ту пору у меня не было; я сейчас же и побежал. Прихожу: застаю у него этого самого Ваньку. Идет речь о косачах да о токовище. Ванька так и поет, соловьем заливается; графин перед ним стоит (должно быть, пропустил уже порядочно-таки).

— Приезжайте, — говорит, — только на такие места свожу, что останетесь довольны, станете меня благодарить: шалаши, как прибегу, сегодня же излажу — все будет готово.

Ведь как божился-то! Ну, как не поверить? Опростал графин и ушел.

— Что, Петров, махнем? — спрашивает меня Александр Гаврилович.

А чего… махнем!

У меня давно уже глаза разгорелись.

— Отчего, — говорю, — не махнуть? Можно; да только мужик-то верный ли?

Я еще его тогда не знал.

— Да ты слышал? Божится человек, и с чего ему обманывать? Собирайся-ка, да вечерком и закатимся.

— Ладно, — говорю, — явлюсь.

Вечерком, отделавшись, захватил «смертодавку» и марш к Александру Гавриловичу. Он уже был готов совсем. Митрофаныч, приказчик его, тоже с нами. Кое-как устроились в санишках — и в путь. Ехать нужно было верст восемь (свыше 8,5 километра. — Прим. редакции). Дорога уже сильно испортилась. Мы с Митрофанычем почти все время шагали пешком, ну да это не беда. Все же, наконец, дотащились-таки. Прямо к Ваньке.

— Дома?

— Нет, — говорят, — в город убежал.

Ах, черт возьми, досадно! Что делать? Не обратно же домой ехать.

— Есть ли еще кто дома-то? — спрашиваем.

— А вы, господа, охотники что ль будете? Брат мне наказывал, что, буде приедуть из города охотники, сводить на косачей.

— Ладно, — говорим, — это-то и нужно, веди в избу.

Самовар, по счастию, в деревне нашелся. Александр Гаврилович чаю захватил с собой. Занялись чаепитием.

—Есть ли тетерева-то? — спрашивает Александр Гаврилович.

— Как не быть, есть! Тетеревей у нас довольно: в лесу живем.

— А шалаши готовы?

— И о шалашах не сумневайтесь, шалаши смастерим; пойдем на Митькины покосы, там давнишнее токовище, старых шалашей найдем.

— Да ты сам-то охотник?

— Когда время сложится — шляюсь; мы боле сильями; порох-то больно дорог, где его взять?

В шалаше

Потараторили эдак мы часика два и завалились спать. Чуть свет поднялись. Григорий, брат Ваньки, уж был готов. До токовища идти было версты три от деревни; снегу было еще хоть и порядочно, но утренничком его поддержало, и идти было хорошо.

Пришли на Митькины покосы — еще не рассветало. Григорий скоро отыскал прошлогодний шалаш, вырубил две-три елочки и подновил его. Мы с Александром Гавриловичем засели в один, а Митрофаныч — сажень за 70 (около 150 метров. — Прим. редакции), уладил себе другой шалаш и вместе с Григорием забрался туда.

Прошло часа полтора. Вдруг с шумом пронесся косач, должно быть, токовик и где-то невдалеке за лесом сел. Через несколько времени послышалось оттуда бормотанье. Скоро другой, потом — третий… и пошла писать! Да все туда, да все туда, а к нам… хоть бы один!

— А ведь дело-то, брат, выходит дрянь, — говорит Александр Гаврилович, — токовище у разбойников дальше.

— Вижу, — говорю, — да теперь уж поздно; будем сидеть! Авось, и к нам прилетят.

Ну вот и сидим мы… Сидели, ничего, конечно, не высидели. Вылезли. Совсем уже было светло. Задумали было подкрадываться к тем косачам, благо у них стон стоит. Да где уж было подобраться? Оно, положим, тетерев, как растокуется и больно глуп бывает, да все же его скоро не проведешь. Проваландались мы эдак-то часов до девяти и не заметили, как солнышко припекать начало.

В снегу по пояс

Глядь… а насту-то ровно и не бывало! Тетерева потоковали, потоковали да и разлетались, а мы, рабы Божии, остались с носом да вдобавок еще горя-то что напринимались! Что ни шаг — то по пояс в снегу! Одну ногу вытащишь, а другая увязла. Просто хоть в рев, так и то в пору! Лыжи бы захватить, да вишь русский-то человек, есть пословица, задним лишь умом крепок. Пробились с версту (более километра. — Прим. редакции) — измаялись.

Александр Гаврилович ругается на чем свет стоит. Ваньке этому досталось-таки на калачи: помянули не один десяток раз. Уж Александр Гаврилович и величал же его! Откуда что бралось? Что грех таить? Ввернул и я разок-другой. Поругались, поругались и снова потащились. То есть, что мы только натерпелись, не приведи, Создатель! Чуть добрели в деревню.

А Ванька из города все еще не бывал. Отдохнули мало-мало да обратно в город. Так вот, батюшка, какая притча стряслась с нами, а все неймется! Уж охота, так она, одно слово, охота и есть! Недаром пословица: «Охота — пуще неволи».

— Ну, да ты, брат, как я вижу, и неженка! Эк удивил: три версты! — с презрением произнес Михайлов. — Ты прошагай 15 верст (16 километров. — Прим. редакции), да в октябре месяце, да чтоб дождь лупил тебя и вдоль, и поперек, да чтоб кругом ни зги не видать было — вот это так похоже на дело: пожалуй, годика три и помнить можно; а то ишь нежности: три версты — и раскис!

Стычка с собаками

Солнце уже скрылось за нагорный берег Вятки. Темнел мало-помалу лесной берег Холуницы, до которой оставалось еще с версту. Вечерний свежий ветерок весело подгонял нашу лодку, и мы вскоре, окончив водное путешествие, вышли на берег.

Тщательно спрятавши весла, вытащили мы на берег лодку и направились к деревне. Прямо идти в деревню было нельзя, приходилось делать большие обходы: всюду весенняя вода образовала небольшие озерки или лывины. С шумом проносились утки и, завидя нас, быстро взвивались кверху. Стрелять уж было невозможно: темень легла повсюду.

— Скоро ли деревня-то? — спросил я.

— А вот пройдем этот лесок, там сейчас и деревня, — ответил Петров.

Действительно, минут через 10, только что мы вышли из лесу, на небольшой возвышенности обрисовались в темноте две или три крестьянские избы. С гамом бросились к нам собаки, и одна из них, слишком зарвавшись, наскочила на Михайлова, но, сраженная его могучей ногой, кубарем покатилась и исчезла в первой подворотне; вмиг рассеялись и прочие, только несколько времени слышно было жалобное повизгивание пострадавшей.

— Эк Вы ее угостили-то! — промолвил Петров.

— А черт ее совал; лаяла бы издали, а то бойка больно.

— В которую избу-то идти? Должно быть, спят уже все. Надо стучаться.

Черев несколько минут показался огонь в избе, щелкнула затворка, и мы вошли на двор. Пробравшись сенями, с трудом ощупали мы дверь и вступили в жарко натопленную и наполненную деревенским запахом избу.

Изба была, как и все почти крестьянские избы зажиточных семейств, просторная, пол и стены были начисто выскоблены, как это всегда делается перед Светлым Воскресением; в переднем углу, по обыкновению, стоял стол, кругом стен — лавки, а на стенах красовалось несколько картин, содержание которых, «благодаря» неблаговоспитанности обитающих в избе мух и тараканов, оставалось почти непроницаемой тайной.

Беседа за столом

Семейство состояло из старика-хозяина (который в это время был в городе), старухи-матери и двух женатых сыновей, из которых старший Алексей должен был быть нашим проводником. Хозяйка мигом подняла обеих снох; начались суматоха и беганье.

Скоро согрели самовар, достали молока и сливок, и мы, важно усевшись вокруг шипящего самовара, принялись чаевничать. Старуха, поломавшись, по русскому обыкновению, присела к нам.

Разговор завязался, понятно, про войну (Русско-турецкая война 1877 — 1878 годов. — Прим. редакции), которая только что была объявлена и составляла, таким образом, самую животрепещущую новость.

— У нас вот тоже одного солдатика с деревни взяли, соседа, — промолвил Алексей. — Тоже охотник был.

— Вот оно и кстати, — заметил Петров, — там будет за чем поохотиться.

— А как самого уложат?

— Волков бояться — в лес не ходить. Не каждого бьют. А может, Георгия схватит! — успокоил Петров.

— А что, охотник-то он хороший был?

— Самый что ни на есть первейший; на медведей хаживал. В запрошлом-то лете с охотником Егоркой такого медведя улобанили: лошадь чуть до деревни доволокла.

— Да разве около вас есть медведи?

— В запрошлом-то лете почти до Спаса озорничал… что скотины попортил! Уж и смелый же был, черна немочь! На поле приходил. Бабы-то в лес ходить боялись; да и громадина был, страсть!

— На лабазе убили? — спросил я.

— На лабазе. Солдат-то нонешний сказывал: с первого выстрела свалился, не пикнул: знатно пришлось.

— Вот, — обратился ко мне Михайлов, — земству-то следовало бы позаботиться о средствах к истреблению хищных зверей. Ведь, в самом деле, сколько вреда приносят они в лето-то: одних коров десяток, а то и побольше положит; а корова в крестьянском хозяйстве чуть ли не главное.

— Однако, господа, уж двенадцатый час. Не пора ли и вздремнуть маленько? — предложил я.

Разместившись кое-как вдоль лавок, мы погасили огонь.

Впервые на току

Было еще почти темно, когда в два часа утра поднялись мы и, наскоро собравшись, отправились на токовище. Только на востоке виднелась белая полоса, признак скорого рассвета. На открытой поляне у леса в версте от деревни в расстоянии один от другого сажен на 100 (свыше 200 метров. — Прим. редакции) стояли два шалаша.

Разместившись кое-как в шалашах, мы осмотрели ружья и терпеливо стали ждать. Прошло, я думаю, часа полтора, тетерева не летели. Утренний холодок мало-помалу начал меня донимать. Вдруг невдалеке, словно из земли, вырос токовик, и раздалось знакомое «чуф-ф-ф-ш-ш!». Мы пригнулись и замерли. Вскоре явились еще два и еще… и пошла потеха.

Я сидел ни жив, ни мертв: на токовище привелось быть впервые. Петров сдерживал мой пыл и уговаривал дать им растоковаться. Часто случалось от охотников-очевидцев слышать рассказы о токующих тетеревах; но, признаюсь, того, что происходило у меня перед глазами, я никак не мог себе представить. Тетерева словно ошалели: скакали и прыгали, налетали друг на друга, отскакивали, выделывая невообразимые пируэты, и носились по токовищу в последнем периоде своей любовной горячки.

Уговорившись стрелять вместе, мы спустили курки. Разом грянули два выстрела, и два краснобровых молодца повалились на землю. Вслед за тем раздался выстрел из другого шалаша, и Михайлов, выскочив из шалаша, начал бегать по токовищу. Конечно, оставшиеся тетерева вмиг все разлетались. В страшной досаде закричал я Михайлову, чтобы он убирался в шалаш; но было уже поздно.

Охота все равно была вконец испорчена. Оказалось, что Михайлов выскочил ловить подстреленного косача, который вприпрыжку, иногда взлетывая, направлялся к лесу, где скоро и скрылся. Алексей выскочил на подмогу, и оба с Михайловым убежали. Мы с Петровым тоже вылезли (сидеть уже было нечего), подобрали убитых тетеревей и послали к чертям виновников скандала.

Горячая голова

Через несколько времени послышался выстрел, и вслед за тем из лесу показались наши охотники. В руках у Михайлова болтался тетерев.

— Что вы наделали! — напустились мы на них. — Ведь вы всю охоту испортили.

— Что ж делать, — смиренно отвечал Михайлов, — хоть режьте: не мог утерпеть, не помню, как из шалаша-то выскочил. Уж и задал же он мне жару! Побегал за ним! Еще немного — ушел бы. Вот посмотрите, как разбил: близко больно; да что делать? Прыгает шельма между березок, никак не поймаешь.

— Эх, вы, охотники, охотники! — с досадой покачал головой Петров, — а токовище-то какое было устроилось!

— Да, толкуй! Побыл бы ты в моей шкуре: ведь первого косача хлобыстнул, да и тот было ушел. Тут, брат, не высидишь.

— Знамо, где высидеть? — поддержал его Алексей. — Как косач-то прилетел, так у него руки ровно ходуном заходили.

— Ну да уж ладно. Давайте-ка опять засядем, авось прилетят, — предложил Михайлов.

— Дожидайтесь, как бы не так! Не сумели дело сделать, так теперь уж нечего поправлять.

— Домой надо отправляться, — решил Петров.

Обратное наше путешествие совершилось без всяких приключений, и в 7 часов я уже сидел дома, негодуя на Михайлова и его излишнюю горячность.

А. Макаров, 1878 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий