— Из города Б., — так начал свой рассказ Семен Петрович, — машина отходила только единожды в шесть вечера, и хотя перспектива ночного бдения для нашего брата, зверового охотника, дело привычное, но все-таки при настоящих обстоятельствах вовсе нежелательное. После душного вагона, с вероятной пассажирской перебранкой, предстояли избитой дорогой почтовые, а прямо с этих изможденных тварей — «номер» уже подготовленной приятелем волчьей облавы.
Серые разбойники
В тот год суровая зима одолела грешную землю, сковав ее морозами и накрыв давно небывалыми снегами. Леса, овраги и даже сами деревни — все просто изнемогало под белым саваном. Дороги так разухабились, что тройка, на которую я пересел с поезда, едва кое-где трусила, а самый путь являлся скорее каким-то взбаломученным морем, чем зимней дорогой. Беспомощно колотясь то об задок саней, то тыкаясь головой в ямщицкую спину, то, наконец, бросаясь ухабами из стороны в сторону, я, если и не валялся по снегу, то исключительно спасаясь широкими отводами надежных почтовых саней. Ругательски ругаясь, проклиная жизнь, охоту и тех волков, что были главными виновниками настоящей беды, я пустяшное 50-верстное расстояние плелся 10 часов и добрался до деревни с опозданием, исключавшим охоту на сегодня. Возблагодарив Бога за целость костей, я клятвенно порешил бросить безобразную почтовую дорогу и возвращаться восвояси дальним проселком, дававшим надежду на лучшую судьбину.
Прибыв к месту назначения уже в сумерках и возложив себя на хозяйскую перину, пока «наставляли» самовар — покрыватель всех дорожных невзгод, я принялся за расспросы. Меж тем один по одному прибывали и прочие запоздавшие голуби, выпущенные временно на свободу своими Ноями. Стеная, как души гомеровского тартара, они тоже пристраивались к самовару. Рассказы окладчика смягчили злобу надеждой гнать завтра 8-головую волчью артель, а это для нас, зверовых охотников, не баранья рожа! Помимо сих, на закуску имелся матерый волчина, столько же старый, сколько и хитрый зверь-грешник, уже много лет сокрушавший крестьянских овечек и с легкостью разрушавший все козни простив своей серой особы.
Для предстоящего наслаждения снег не был помехой, так как частые осадки, уплотнив его, дали удовлетворительный лыжный ход. Помимо этого выпала отличная пороша. Снег, запуршивший с вечера, в 3 часа ночи стих нам на радость, наполнив душу каждого мечтою сокрушить дублетом пару заклятых крестьянских врагов. На утро их, голубчиков, обложили. Покушав привады досыта, до отвала, дорогие гости, чуть заря чиркнула на небе, тихо таща набитые падалью чрева, пошли себе на покой и залегли на бугре, провожаемые зорким окладчиком. Старик, шатавшийся где-то ночь отдельно от артели, вероятно, за свежинкой, что ему было более по зубам и вкусу, тоже был обложен в лежке далеко от других волков; лежа на бугре в версте от довольно широкой и до того быстрой реки, что, несмотря на суровую зиму, по ней шли полыньи, местами довольно широкие, он мог далеко наблюдать окрестность и чуть что, задать тягу. Сначала решили пытать счастья на артель, и когда уже оно было так близко, так возможно, то все дело пропало на сегодня. Какая-то каналья поехала в лес за хворостом и, напоровшись на волков, их стронула.
Наградив мужичонка добрыми заочными пожеланиями, поехали на матерого. Как я уже и сказал вам, он лежал на чистом бугре; ряды их, постепенно понижаясь, вплоть подходили к реке, составляя ее нагорный берег. Решили встать на реке, замаскировавшись снежными городками. Рассчитывали, что зверь, стронутый в нашу сторону, сползет с последней цепи прямо к нам в ноги, а по крутизне спуска не очень-то станет выслушивать, вынюхивать и высматривать затаившихся врагов. Всех нас по реке встало четыре «номера», пятый пожелал расположиться на другом берегу на случай прорыва зверя. Мой сосед, покопавшись дольше других с устройством городка, успокоился и только знаками показывал мне, как ловко покончит со стариком.
Матерый
Линия замерла. Каждый, стоя неподвижно у городка, в любую секунду мог запасть за него. Каждый, мечтая о выходе зверя на себя, жил надеждой метким выстрелом повалить волка. Так прошло с час, и положение напряженного ожидания, видимо, стало прискучать всем. Успокоившиеся охотники один по одному вновь стали проявлять нетерпение, как со стороны гор донесся едва уловимый ухом не то стон, не то крик. Все встрепенулись и застыли в ожидании. Прошло минут пять напряженного ожидания, и услужливый ветерок снова донес нам тот же звук, но этот раздался как-то яснее и был несомненный сигнал подымать облаву. Радостью дрогнули сердца охотников, и вся линия будто по команде залегла по городкам. Вот неторопливо, но почти равномерно пошли покрикиванья опытных загонщиков.
Надвигаясь в нашу сторону, они, как бы чувствуя сближение со зверем, сами воодушевлялись и учащенными криками все больше и больше волновали нас. Каждый, полный внутренней тревоги, приготовился стрелять или завидовать стрелявшему, нервно всматриваясь в ожидании выхода волка. В эти немногие минуты червяком ползет время, но вместе с тем радостью ожидания горит душа охотника. Вот, наконец, сигнал окладчика, что волк стронулся. Теперь если он пойдет ходко, то через несколько минут может быть и на линии. Кому-то выпадет счастье метким выстрелом положить серого, на кого-то ляжет стыд промаха по редкой добыче? Облава, покорная сигналу окладчика, заголосила вовсю; она, то, западая по долинам, становилась едва слышною, то, поднимаясь на бугры, доносилась ясно. По-видимому, пока дело шло исправно, зверь, конечно, уже стронутый, лез правильно, не направляясь к прорыву, не боча на фланги, а то бы отчаянные крики выдали маневры серого. Каждый зорко смотрел перед «номером», изредка с тревогой взглядывая по линии, не идет ли счастье к другому. Напряженные нервы, завладев зрением и слухом, довели их до болезненной чуткости, и вот в эти самые тревожные минуты с недалекого бугра раздался могучий крик: «Идет, идет… Береги, береги, Фридрих Николаевич, на тебя лезет!..»
В ту же минуту из-за последнего перед нами бугра, поросшего редким кустарником, действительно вылез волк и не спеша стал спускаться к реке. Громадный волчина как раз направлялся на штык моего соседа, теперь уже давно покойного Фридриха Николаевича. Ишь, проклятый, куда прет, позавидовал я, однако зверь чуть стал бочиться в мою сторону и, наддав, выскочил на линию между мной и соседом. Опытный бродяга, живой, очутившийся меж нами, мертвыми, удивил всех — взял да и сел. Устал ли он, с сытым брюхом переправляясь чрез многочисленные овраги, где, должно быть, сильно вяз по склонам, или желал осмотреть преграду, но только на глазах у всех волк присел между мною и Фридрихом Николаевичем в каких-нибудь 10 шагах от последнего. Видя ход зверя с бугра и его остановки на линии, я не мог стрелять, сначала как по чужому зверю, а потом еще и потому, что зверь сидел на линии охотников. Радость надежды и страх, что сосед взглянет же, наконец, слева направо, то есть в мою сторону, увидит гостя и тогда, конечно, первый его скачок будет последним в жизни, терзали меня. В эти секунды облава, выйдя на последнюю цепь холмов, заорала нечеловеческим криком, волк шарахнулся наискось реки, не смущаясь впереди лежавшей значительной полыньей. Сразу забрав махами в мою сторону, волк через несколько секунд подставил мне свой левый бок, и я раз за разом ударил в него мелкой картечью. Зверь после каждого выстрела только горбился, но шел, не сбавляя хода. Вот, подскакав к полынье, волк громадным прыжком махнул через воду. Час смертный, час ужасный пробил для него. Не выдержал лед тяжести разогнавшегося губителя, тонкая противоположная закраина полыньи хлынула, и зверь стал беспомощно барахтаться в холодной воде.
Прибежал я, прибежал злосчастный сосед мой, так приятно для меня проворонивший волка, набежали с того берега мужики-тенетчики (тенета пометаны были на другой стороне) и вытащили на лед уже мертвого волка, левый бок которого сейчас же засочился кровью. Собрались и остальные охотники с неискренними поздравлениями, собралась облава, полная радости. Из числа последней выступил седой старик, снял шапку и, подойдя ко мне, сказал:
— Спасибо тебе, барин, убил ты у нас его, окаянного, много он нашего добра прикончил, много бабьих слез выжал!
Когда ошкурили зверя, то под лопаткой глубоко в туше нашли 9 засевших картечин, и с такой-то раной волк, идя полным ходом, перемахнул через двухсаженную полынью.
Полнейшее разочарование
…Вновь двинулись за волками. При нас было все для успеха предстоящего странствия: от белых балахонов, пугающих встречных коней и несказанно удивляющих глупых баб, до обычного плутоватого псковича включительно. И вдруг полнейшее разочарование: не нашлось самого главного?— волков; то есть собственно, если хотите, волки-то были, но, изволите ли видеть, эти необразованные твари по-своему оценили нашу отеческую о себе заботу и не пожелали вкусить от уготованных им жидовских кляч, безвременно кончивших свое земное странствие; волки предпочли голодное шатанье под покровом собственных шкур. Надеясь, что пскович, не переняв «сокмы» у привады, все-таки окажется на высоте своего призвания и успеет еще до полудня отыскать где-нибудь волчью штаб-квартиру, мы в своей занялись, смотря по влечению: кто, играя в карты, мирно перебранивался с партнером, кто повествовал обычного свойства анекдоты, интерес коих, кажется, возрастает прямо пропорционально возрасту, кто чем, а я отправился по деревне скоротать невольный досуг…
Удачный выстрел
Пскович оказался на высоте своего призвания. Волки были обойдены, но пока мы собирались, ехали да расставлялись, наступили сумерки короткого дня. По счастию, звери, выходя на линию, должны были перемахивать большую поляну с очень редкой сосновой порослью, которая только против меня переходила в непролазную гущину смешанного леса. Эта чаща перерезывалась всего одной дорожкой не более двух шагов ширины, против которой я, будучи предпоследним «номером», и расположился. Если бы волк полез именно этой трущобой, то стрелять по нем можно было бы только на ней.
Гон начался. Вот где-то на левом фланге стукнул негромкий зимний выстрел. Значит, вышли туда, с завистью мелькнуло в моей голове; но что это, вот другой, третий выстрелы! Слава Богу — по линии, и следом за этой мыслью вижу, как волк, напрягая полный мах, несется в мою сторону. Я ожил и приготовился. Зверь, видимо, торопился к спасительной гущине. Вот еще перепрыжка, и он скрылся. Приложив приклад к плечу, я замер в ожидании волка на тропинке. Что-то мелькнуло через нее, и в ту же секунду я нажал спуск. Откинутый назад сильным толчком, не видя результата выстрела и не сознавая причины такой отдачи, я продолжал стоять, ожидая окончания гона. Скоро все смолкло. Направившись по дорожке к гущине, мне представился приятель уже мертвый. Волк, перемахивая через дорогу, захваченный удачным выстрелом, как сунулся, так и лежал, пораженный картечью, как громом. Никогда ни до сего, ни после мне не удавалось брать зверя столь чисто. Снег оказался для волка точно сделанным футляром; агонии не было: ни лапой, ни мордой, ни поленом не шевельнул зверь и умер, не чиркнув снега.
Стреляя по волку, я как-то задел и второй спуск: вот отчего получилась отдача и что, может быть, отразилось на моментальной смерти хищника, получившего под лопатку две порции картечи.
А. Нестеров, 1905 год
