Угрюма и малолюдна наша глухая сторона! Десятки верст печальной «удельной елки» изредка разнообразятся маленькими, грязными, полуголодными деревушками. Проживая несколько лет в таком захолустье, я только и спасался службой да охотой.
Мои охотничьи радости как охотника по пушнине начинались только с праздника Смоленской, когда по нашим краям зверь зачинает жаловать в овсы, и только с окончательной уборкой их переходит на рябину и прочую бедную снедь «тайбол». Следовательно, эти медвежьи походы продолжаются месяца два, а иногда и два с половиной. Обилие зверя и почти обязательный выход его каждую ночь хватить вкусного корма, казалось, должны были бы охоту эту делать и легкою, и добычливою, а между тем охота «на овсах» — одна из труднейших и неблагодарнейших ввиду прочих разнообразных и далеко не легких охот. Вдаваясь в исследование причин такого противоречия, приходишь к заключению, что главная из них кроется в необыкновенной осторожности зверя, соединенной с его удивительным чутьем и отличным слухом. Правда, кто много хаживал на овсы, тот легко найдет в своей памяти один-другой выход медведя, полный смелости, даже скажу, беззаботности, как бы противоречащий сказанному, но это исключение, и как исключение, еще более подчеркивает само правило.
Медведица-разбойница
В августе 189* г. частью по служебным делам, а главное — для охоты «на овсах» я отправился в отъезд.
Еще дорогою к намеченному пункту то тут, то там стали доходить до меня слухи о помятых нивах и задранном скоте. Проехав верст 80 и попав в самый центр медвежьих похождений этого рода, я просто не успевал выслушивать рассказчиков: вести гурьбой не шли, а летели ко мне. В особенности прельщали меня как охотника и возмущали как служащее административное лицо похождения одной хитрой и дерзкой медведицы: она жаловала в овес самачетверть, не стесняясь ни местом, ни временем. Так, только дня за два до моего приезда это бабье страшилище появилось en famille в одну из овсяных нив еще далеко до солнечного заката и накрыла дамскую публику на жнитве.
Весьма натурально, что ополоумевший прекрасный пол с визгом и воплями, столь душам их свойственными, кинулся в ближайшую деревню, там и по пути туда всполошил народ, и набежавшие мужики только стуканьем и уханьем могли угнать зверей. Однако бабье забунтовало и, выйдя из обычного повиновения мужицкой воли, наотрез отказалось продолжать «жнитво», да в этом, пожалуй, было и право. Едва галдевший народ убрался восвояси, как медведица вновь появилась и, пропировав на ниве всю долгую ночь, уже на утренней росе ушла в прилегающее болото. В следующую ночь караулить зверя ополчилось четверо крестьян, засевших на двух лабазах.
Звери пришли еще из-за светла, но, зачуяв засаду, долго давали круги, «шабаршили» в кустах, а по ночи, когда и зги Божьей не было видно, вышли под один из лабазов запавших охотников, и те слышали, как «сама» постояла «добрый уповод», потом вздыбила, фыркнула и, вероятно, убедившись в грозящей опасности, коротко рявкнув, исчезла. Так как все эти сведения были получены мною под вечер, то раздумывать было некогда, и я засел на одном из готовых лабазов.
Однако мои надежды не оправдались: медведица не была даже «на слуху». Продрогнув до полуночи и несолоно хлебнувши, возвратился я домой. Весь следующий день пришлось употребить на розыски места, куда перекочевали звери, и оно нашлось верст за пять от прежней нивы.
Местечко для засады
В глубине удельного леса в «оброчной статье» лежала, засеянная овсом, продолговатая поляна, где медведица, не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой, загон за загоном отделывала ниву в прошлую ночь. Вся нива лежала в штуцерном перестреле и тянулась по легкому скату довольно обширной, продолговатой формы поляны. Звери выходили туда из леса со стороны, противоположной моему приходу, и притом по направлению этой продольной стороны, куда тянул и самый скат местности, так что сидящему у края овса, затылком к жилью, была видна не только вся нива, но и прилегающий к ней сенокос с дорогою вглубь леса, а по ней-то и жаловали гости. В самой ниве было немало характерных следов, к которым с такою завистью отнесся бы всякий катаральный желудок и с полным вниманием каждый охотник.
Помятый овес, эти следы и лежки наевшихся зверей ясно удостоверяли, как число пировавших, так и их возраст, а равно и то, что звери чувствовали себя в ниве вполне на законном основании. Осмотрев все и сообразив все: условия самой местности, где лес, окаймляющий овес, только с одной стороны вплоть прилегал к ниве, предоставляя наблюдать, но только часть ее и то поперечную; то обстоятельство, что медведица была опытна и имела уже за собою скрад лабазом — все это привело меня к решимости караулить зверя на низу, тем более что приход был спереди, а тыл, обеспеченный густым подростком смешанного леса и кустов, сажени в четыре шириной, огородом по краю этих кустов, не представлял, думалось мне, никаких удобств для подхода зверей с этой стороны. Однако, решив караулить на земле, необходимо следовало, вопервых, быть одному, а вовторых, находясь в 8ми верстах от всякой человеческой помощи, принять возможные меры к своей безопасности. В этом последнем отношении я располагал единственным средством: вместо штуцера взять старинное отцовское 4выстрельное ружье.
Последнее предпочиталось потому, что ожидалась самачетверть, и, значит, иметь готовых 4 пули вместо 2х было делом далеко не лишним.
Чудным вечером на ниве
Хотя августовский вечер еще далеко был от сиявшего солнца, но пора было выступать в поход, караулить зверей. Сравнительно ранний выход объяснялся сравнительной дальностью пути, необходимостью еще раз осмотреть избранное место караула и окончательного на нем устройства.
За деревней легла обычная этого месяца картина: озимые давно уже были свезены по гумнам, большинство яровых, сжатых заботливыми хозяевами, стояло в бабках, другая, хотя меньшая часть овса еще шумела, как бы жалуясь на свое сиротство. Далеко впереди, окаймляя эту серенькую картинку, синела крестьянская нарезка, еще так недавно могучий лес, а теперь жалкий прутняк. Он сиротливо жался к своему родному брату — удельному лесу, а тот, чванливый своим счастьем, давно и забыл эту жалкую родню.
Дорога, войдя в лес, поползла глушью и к 6 часам привела меня к ниве, цели сегодняшнего путешествия. Судьбе угодно было подарить меня чудным вечером. По мере наступления его и тот небольшой ветерок, что дул дорогою, исчез окончательно, а ушедший с полей народ унес с собою гам, присущий лесным нивам в эту рабочую пору. Маленькое пернатое царство, с нетерпением поджидавшее этих минут тишины, с чириканьем, то в одиночку, то стайками перепархивали на ниву пировать до заката. Солнце уже потянуло в вершинах крупного леса, бросая на ниву свои последние лучи. Их яркий блеск резкими полосами отделялся от теней густеющих сумерек. Довольный и вечером, и избранным местом, сидя в зелени кругом натыканных березок, я был полон нежности ко всему живущему. И этот удельный лес со своими сотнями сидящих на моей шее лесорубочных протоколов и это назойливое чириканье маленьких мародеров, даже где-то далеко прокаркавшая всегда ненавистная охотнику ворона, сама нива, облитая человеческим потом за жалкий урожай, — все, до последней былинки, не озлобляло, а ласкало душу. Я был полон счастливой минутой давно жданного свидания.
«Не пройдет и 15 минут, — говорил мне охотничий опыт, — как разрешится вопрос: «Быть или не быть?» — придет или зачует?! Уже и теперь, — мечталось мне, — она, быть может, даже наверное она — намечает место ночного пира: придти ли сюда, где так покойно пировалось прошлую ночь, или пойти куда-либо в иной овес — нив много и пути не заказаны. Да, — продолжал я, — лениво перебирая в памяти слышанное и виденное: из 10 раз 8 зверей приходят в нивы непосредственно после заката, на долю же остальных двух выпадает приход ночью или ранним вечером. Жалующий рано — особое счастие, а в глухую ночь — не добыча; одно— стрельба по макушке, другое — выстрел наугад».
Радость и тревога
Однако приходило время окончательно поустроиться: обмять место от сучков, тихонько сломать с полдесятка веточек, мешавших кругозору, взвести курки и, выбрав надежный сук поближе и половчее, пристроить ружье. В таких мыслях и хлопотах прошло минут 10. Тем временем птички, набив зобы, одна по одной убрались восвояси. С нивы исчезли прощальные лучи потонувшего в суровых елях солнца. Из сердца пропали последние тревоги, из головы унеслись обрывки последних мыслей забытого мира «печали и слез». Охотник весь погрузился в природу, и она, всецело наполнив охотника, опять возвратила его к временам давно минувшей молодости; на душе стало легко.
Вдруг со стороны, противоположной моим ожиданиям, заполошились едва задремавшие птички; стайки их, чирикая и перелетая с кустов на деревья, как бы искали там от какого-то им видимого врага лучшей защиты. Я тоже встрепенулся, и сейчас между этими милыми крылатыми вестниками и моей думой установилась связь чувств. Радость быстро сменила покой, и в мелькнувшем «идет» уже чувствовалось нервное возбуждение. «Чирик, чирик» — все ближе и ближе, все беспокойнее и тревожнее неслось в ответ моим ожиданиям!
«Идет с тыла, дело дрянь! Однако и то слава Богу, что идет в эту ниву, авось, не зачует! Теперь скорее и тише за ружье и замри…» — толпилось в моей голове.
Пришла давно жданная минута счастия, тот, по-моему, глубокий смысл охоты, когда человек пред последним ее актом наслаждается не одной, а тысячью жизней.
Почти одновременно с сознанием полной радости, так стихийно меня охватившей, где-то там, даже глубже, чем сама радость, возникла боязнь за прочность ее… И вот на сцену моего духовного мира выступила отрава каждого человеческого наслаждения: боязнь за прочность его; где родилось «идет», там основалось и «зачует».
Птички, отлетев от предмета своей тревоги, вновь запали в кусты и затихли. Кругом опять ни звука, ни движения. Сердце забилось ровнее, но раз нарушенный покой окончательно порвал связь охотника с природой. Теперь по мере длившихся секунд всем моим существом овладевали чувства другого порядка.
«Медведица в твоей пяте,— говорили они,— не шевелись, выдержи до последнего, а то все пропало…»
Чья возмет?
Нарождался вопрос: чья возьмет? Человек ли, охваченный страстью, одолеет зверя или зверь, руководимый инстинктом, посрамит охотника?
Как бы в ответ чрез какую-нибудь минуту в нескольких шагах и опять-таки сзади легонько, но внушительно треснула огородная жердь. Треснула и опять кругом и надолго все затихло. Только проклятые комары тянули свою неотвязную мелодию, да сердце билось радостной надеждой и беспокойством ожидания.
Между тем воображение работало необычайно. Все, что происходило в пяте, совершенно мне не видимое, с полной ясностью рисовалось моим глазам. Опыт и воображение помогали ощущать, а ощущая, я как бы видел и этого шаловливого медвежонка, так неумело перевалившего огород, оробевшего от треска и одиночества и запавшего у этой изгороди, и медведицу, как изваянную, все еще по ту сторону препятствия только чутьем да глазами выдающую жизнь; виделся мне и недосмотревший пестун с другим более дисциплинированным детенком, да!— все это было так, хоть фотографируй.
Но не успела картина эта утвердиться во мне, как едва уловимый шорох, шорох переваливавших через изгородь зверей, быстро вытеснил прежние впечатления, напряг все нервы, приковал все чувства к этим близким моему сердцу звукам. Слух не давал покоя голове, та все передавала сердцу, а оно билось какими-то перебоями, точно боялось своим боем развлечь слух; обрывки мыслей с быстротой молнии догоняли друг друга.
«Однако сторожка тварь, перевалила и тотчас за чащей, не более как в 15 шагах, опять замерла».
Непростая дилемма
Напряженному слуху почудилось, будто медведица раз-другой втянула в себя воздух…
Я не шевелился — стояла и она.
«Близко, очень близко, если ступить еще шагов десять, будет у угла дорожки… Ну, так что же?— мелькнул роковой вопрос. — А то,— продолжала безжалостная логика,— что через пять новых шагов она тебе головизной в спину!..»
«Дело дрянь, не успею поднять ружья, как она или ускачет, или, бросившись, выбьет защиту и тогда,— добавила трусливая мысль, — расправа».
«Есть средство избежать ее, — заговорило чувство самосохранения, — повернись лицом к зверю и тогда успеешь», — заключила та же мысль, где уже сильно окрепли боязливые нотки.
«Подожди. Для чего пришел, стыдись», — отбивала охотничья страсть.
С каждой секундой этой проклятой мертвой тишины боязнь все больше ложилась на душу.
Шорох раздался…
«Ты один»,— твердило все то же боязливое чувство.
«Не двигайся», — возражала ему, но уже слабо, как легкое дуновение ветерка, и точно с мольбой, жажда успеха…
«Ну же, повернись осторожнее, но повернись скорее и непременно… У тебя ребята… Сомнет»,— стучало в висках, и эта мысль окончательно завладела всем существом моим.
Как за минуту до этого казалось невозможным поддаться соблазну слабости, так теперь стало невозможным противиться ей. Сознавая всю вину, даже больше того, чувствуя положительный позор, едва переводя дух, сколько мог осторожно, стал я лицом к опасности…
В ту же секунду шорох как обрубило… Пропало дело… За завесой чащи, близко, как собственное дыхание, раздалось негромкое, столь известное мне проклятое характерное «мяренданье», и следом пошел шум, треск жердей поломанного огорода, шлепанье скакавших по болоту зверей… Испуганное чириканье шарахнувшихся пташек…
Все было кончено! Я вновь остался один, совершенно один; по-прежнему ничто не колыхнуло в равнодушной природе, но во мне-то самом поднялась буря стыда и отчаяния. Напряженные нервы не выдержали. Я упал на траву и лежал. Сколько лежал— не знаю, о чем думал— не помню. Только холод глубокой ночи и ярко всплывшая луна заставили подняться ненавистного мне человека и с тупой злобой, с самой страшной в мире злобой человека на самого себя, побрести к ночлегу.
Выйдя на поле и пользуясь светом луны и попавшимся пнем, я на нем захотел сорвать свою злобу, прицелился и раз за разом спустил 4 курка своей двухстволки и раз за разом получил 4 осечки…
Мой правдивый рассказ окончен. Скажи же и ты, мой правдивый читатель, что лучше? Стоять до последнего, рискуя жизнью, или, сохраняя ее, повернуться и упустить такую добычу… Скажи, на что бы тебя хватило, а я скажу в ответ, каков ты охотник!
А.Нестеров, 1896 год
