Охотничья правда

немврод

Любя задаваться разрешением всевозможных житейских вопросов, Григорий Иванович Недоспелов, он же немврод и гражданин города Верхнеудинска, мирно посиживал у открытого окна, за стаканом утреннего чая и глубокомысленно соображал: есть ли на свете такие охотники, которые бы всегда говорили правду и относились бы к самим себе совершенно беспристрастно.

Любезный гость

Перебрав в уме товарищей, он припоминал поведение их в различных обстоятельствах и случаях; затем стал разбирать всех своих близких и неблизких знакомых; наконец, начал со всех сторон анализировать с данной точки зрения свою собственную персону и… не пришел ни к какому «положительному» результату, но, так как ответы на интересовавший его вопрос, вытекавшие из его строгого обзора, получались или неопределенные, или еще чаще отрицательные, он, наконец формулировал все продуманное им так: все на свете охотники суть мелкие и крупные вруны, самохвалы и плутишки, конечно, в охотничьих делах.

Окончив таким образом свои размышления и восчувствовав удовольствие от того, что взятый на выдержку вопрос решен, он мотнул головой и, хлопнув себя по колену, громко произнес:

— Да, это так!

Затем он допил чай и занялся мирным созерцанием окружающих предметов. Утренний ветерок навевал приятную прохладу, шелестел ветвями распустившейся под окном березы и серебрил едва заметною рябью широкое русло видневшейся в стороне реки Селенги; суетливо носились стрижи со своей беспрерывною пискотней; ворковали голуби на соседней крыше, и слышались вдали обычный шум и звуки проснувшейся городской жизни.

Долго просидел бы Недоспелов в этом ленивом созерцании, но вот хлопнула калитка, скрипнула дверь, и внимание мирного наблюдателя было привлечено появившейся на пороге стройной фигурой молодого офицера, в котором все, начиная с кругло подстриженной русой бородки, золотого пенсне и ловко охватывавшего стан белого кителя, выглядело до чрезвычайности изящно и красиво, а умные, живые, но вместе с тем и не лишенные некоторой доли лукавства большие серые глаза, приветливая, сдержанная улыбка и общее выражение в глазах сразу располагали в пользу своего обладателя.

Это был Леонид Платонович Ларевский, начальник местной команды, хороший, хотя и недавний знакомый Недоспелова, дельный охотник и еще более дельный служака; личность из разряда тех, разумно ведущих свое существование людей, которые застрахованы от всяких несообразных порывов, всегда впору веселы, в меру приветливы, настолько откровенны, что никогда потом не упрекают себя в лишнем слове, живут, зная себе цену, и ни в чем нигде не бывают лишними.

Увидав его, Недоспелов засуетился, рассыпался в извинениях за свой утренний костюм и, подобрав полы халата, пошел навстречу гостю. Гость просто и мило просил его бросить всякие церемонии, любезно поздоровался с ним, попросил себе стакан чаю и подсел к окну.

— Это та самая собачка, которую подарил Вам в Иркутске Иван Семенович? — спросил он после обычных фраз приветствия, увидав лежавшего под столом желтого сеттера из пресловутой породы «иркутских крючкохвостов».

— Да, та самая, — отвечал Недоспелов, подзывая собаку и начиная ее ласково гладить.

— Ни дать, ни взять его Орлик; тот в этом возрасте был такой же вислоухий да неуклюжий. Выровняется — добрый пес будет.

Дискуссия об охотничьих породах

Тут гость осведомился, как зовут собаку, и, в свою очередь подозвал ее и погладил.

— Ну, а какова в поле, я думаю, хорошо ходит? — спросил он.

— Да как Вам сказать? Право, не знаю — особенно хорошего, кажется, ожидать нельзя.

— Почему?

— Да так, по всем замашкам; например, уж одно то рекомендует плохо, что пошла не сразу: целых три поля я мучился с ней, еле добился, чтоб хоть искать-то начала с грехом пополам.

— Это пустяки! Другие собаки только со второго года начинают искать и то выдаются хорошие. Нет, я убежден, что собачка добрая выйдет.

— Не знаю, право, а мне так думается, Леонид Платонович, что это означает беспородность собаки. Вот, например, лет десять тому назад был у меня кровный пойнтер, так тот сразу, с первого же поля, пошел, как старая дрессированная собака.

— Ну так что ж? Это так, выродок выдался. Вы вот знаете моего Сбогара? Кажется, собака и породистая, а между тем также сначала поля два «шпоры чистила». С сеттерами это не редкость, зато после-то они — золото… заткнут за пояс собаку любой породы!

— А я так пойнтеров выше ставлю; мне почему-то больше верится в их полевые качества; да они вообще как-то и миловиднее, живее, — начал было Недоспелов, но, спохватившись, что такое противоречие может не понравиться гостю, замял речь о пойнтерах и вновь свел разговор на своего сеттера.

— Это бы еще не беда, что вначале не пошел, но плохо то, что и теперь ничего хорошего в нем не видать.

— Да почему? Разве поганивает?

— Нет, гонять-то он, положим, и не гоняет, но нет в нем… как бы это выразиться? Той живой струнки, той самоуверенности, которые бывают в хороших породистых собаках. Ну какая это, черт, собака: ходит… словно спросонья, душу всю вытянет, пока доставит случай убить из-под себя что-нибудь… над каждой кочкой нюхтит, замирает, шевыряется; попала удачно птица под самый нос — станет, а нет, так дошевыряется до того, что или спугнет, или совсем пройдет мимо. Тоска, а не охота с подобною дрянью!

— Ничего, ничего! Все придет в свое время, будьте покойны; собачка отличная выйдет! — снисходительно улыбаясь, утешил гость, которому, очевидно, вся последняя тирада показалась изрядной ерундой.

— Вы вот посмотрите, Леонид Платонович, собачка-то — прелесть!… — говорил с жаром увлекшийся хозяин, развертывая перед гостем поспешно взятую с этажерки книгу «Журнал охоты» с портретом знаменитого пойнтера Каптэна. Вот это доподлинно породистый пес! Не правда ли?

— Н-да, ничего себе, — процедил сквозь зубы офицер, взглянул мельком на картинку и поправив пенсне, рассеянно перелистывал журнал.

— По нашему климату пойнтера здесь непригодны, — заметил он, — сеттера гораздо лучше.

Недоспелов хотел было сделать возражение, что климат тут ни причем, так как вся деятельность легавой кончается здесь августом. Почему-то, однако, он счел неловким сказать это и ограничился только замечанием:

— Ну да, конечно, только какие сеттера!

— Э, батенька, да здесь отличная порода сеттеров, — мило улыбаясь, сказал гость. — Собаки вежливы, прекрасно делают стойки, нестомчивы, чего ж еще! Ведь здесь вся порода выведена от Лавровского старого кобеля да Поротовской суки, а те собаки были действительно чистокровные и породистые. Вы думаете, столичные охотники лучшими собаками владеют? Черта с два! Сколько ни видал я в Петербурге, все такие же. Собаки же, как лавровский кобель, надо правду сказать, и там редкость.

Скандал… да и только!

— А Ваш Сбогар хорош в поле? — спросил Недоспелов, видя, что взгляд его на породу «иркутских крючкохвостов» и на отпрысков ее, имеющихся в Верхнеудинске, совершенно расходится со взглядами гостя, почему продолжение разговора на эту тему не могло доставить никакого удовольствия.

— Ничего, добрая собака, — отвечал гость, — только не любит, когда я «пуделяю», горячиться начинает.

— Но, конечно, это случается редко? Я слышал, что Вы прекрасно стреляете, — польстил Недоспелов.

— Какое прекрасно, Бог с Вами! — рассмеялся Ларевский. — Так-то подчас отлично «пуделяю» — самому за себя стыдно становится. Вот на прошлой неделе был я с Брюзговым на заливных покосах, так ведь черт знает что такое! «Жарю» мимо, направо и налево — просто срам… расстрелял всю пороховницу и убил всего-навсего дюжину бекасишек. Скандал… да и только!

— Ну это еще не служит доказательством плохой стрельбы, а просто день выдался неудачный, и все тут!

— Оно, положим, так, только горе в том, что такие дни провертываются нередко! Впрочем, по правде сказать, я не особенно и огорчаюсь, когда случается это… Экая невидаль, что дичи-то привезу домой меньше, — не на продажу ведь я стреляю!

— Разумеется! — согласился Недоспелов, хотя в душе был мнения совершенно противоположного.

— Ах да, я и забыл, — воскликнул вдруг офицер после небольшой паузы. — У меня есть к Вам просьба: не богаты ли Вы мелкой дробью? Я вчера избегал весь город и не мог найти.

— Извольте, с полпуда уступлю пожалуй.

— Вот одолжите-то. Очень, очень Вам благодарен. Теперь, значит, я обеспечен и смело могу напуститься на долгоносиков.

— А Вы разве собираетесь куда на охоту? — полюбопытствовал Недоспелов.

— Да, хотим послезавтра с Языковым на Седелкинские болота катнуть. Здесь вблизи города не стоит: у Кирпичных все высохло, на Заливных косят, а на Уде я был прошлый раз и как есть ни с чем вернулся.

— А это где Седелкинские болота?— спросил Недоспелов.

— Господи! Да неужели Вы не знаете? Как раз за первой станцией по Читинскому тракту.

— Вот как! Я не знал даже, что там и болота-то есть.

— Как же, там большие болота; да вот в прошлое воскресенье мы с Брюзговым ездили туда, так целую полусотню долгоносиков вывезли.

— Кто ж из Вас сколько убил?

— На этот раз на мою долю выпало счастье — я убил восемнадцать пар.

— То-то, поди, Брюзгов бесился, что Вы обстреляли его? Ведь он завидущий!

— И… беда! Просто целую дорогу дулся, не говорил со мной! Но ведь это даже забавно! Вы представьте себе, как вышло: приезжаем мы на место, он сейчас же ставит мне условием, чтобы я уступил ему левую сторону болота, говоря, что он знает эту местность, что охотится тут уж более десяти лет, что изучил каждую мочежинку, знает счетом, сколько где бекасов, и прочее и прочее.

— Да сделай милость, батюшка, — думаю про себя, — ступай, куда душе твоей угодно! Я никогда не спорю, да и вообще терпеть не могу прибегать в охоте к каким-либо хитростям. По-моему, если ты знаешь место лучше меня — ступай, пали на здоровье, я никогда не позавидую. Если же не знаешь — я всегда покажу по совести, без всяких уловок и от души буду радоваться, когда товарищ не только что удачно поохотится, но и меня в пух и прах обстреляет. Для меня, право, видеть чужое удовольствие гораздо приятнее, чем самому его испытывать…

Эта фраза, произнесенная с необыкновенно милой простотою, симпатичное выражение, осветившее в это время лицо офицера, до того очаровали Недоспелова, что он с каким-то умилением взглянул на своего гостя и чуть было не назвал его в глаза образцом добродетели и благородства.

— Ну вот, значит, так все и сделалось, как желал мой компаньон — продолжал между тем Ларевский. — Я предоставил ему идти влево, а сам свистнул собаку и направился в противоположную сторону; прошел с полверсты, дорогой посмекал, посмекал, взял да и свернул в первое попавшееся на глаза болотце. Все равно, — думаю, — надо же где-нибудь охотиться! Иду. Место совершенно незнакомое; болото ничего себе — не худое.

Пошла потеха

Вдруг собака моя начинает прихватывать: круг, другой… и делает великолепнейшую стойку; срывается бекас, я — бац! Убил. Немного погодя другой — я «пропуделял». Впереди — маленькие кустики, местечко… прелесть, что такое. Я взял немножко левее, и вот, батюшка мой, пошла потеха: что ни шаг — бекасы и бекасы, только фыркотня идет!..

Я — давай «жарить» направо и налево. Сначала все палил мимо, потом наловчился — и ну крошить… И в какие-нибудь три-четыре часа добыл ровнешенько 15 пар!..

Возвращаюсь к лошадям. Спутник мой уже на месте; лежит на ковре и проклинает судьбу за то, что на выбранном им болоте не нашел почти ни шиша: за все утро убил каких-то несчастных три пары бекасишек. Он спросил меня, сколько я убил, и, получив мой ответ (шабаш!), окончательно впал в уныние, повесил нос, лишился аппетита и, что всего интереснее, приписал свою неудачу мне: видите ли, я должен был будто бы, найдя много бекасов, не пользоваться ими один, а бросить охоту и идти его звать. Ну как вам покажется такой курьез?

— Черт знает! Уж это решительно из рук вон! — воскликнул с улыбкой Недоспелов. — Выбрал сам место, отстаивал его и вдруг — другой виноват стал!

— Ну вот подите же, толкуйте с ним! Да ведь какая еще история: на вечернее поле я предоставил ему идти на мое болото, и он убил там 12 бекасов, а я, шляясь где-то поблизости, всего-навсего убил трех. Ну чего еще, кажется, можно требовать от товарища? Все уступки сделал. Так нет же, батюшка мой, не утешился… хмурился на меня всю дорогу и хоть бы проронил словечко за то, значит, что в общем-то я убил больше его! Вот ведь какая завистливая натура!

— Да, признаюсь, сокровище! — заметил вслух Недоспелов, между тем про себя думал: «Господи, пронюхать бы мне эту обетованную землю, уж дудки! Не уступил бы я товарищу вечернего поля, хоть он там лопни у меня с досады!».

Обсуждение замыслов

Он стал расспрашивать гостя, когда он поедет на охоту, на сколько дней, где остановится, и закончил расспросы жалобою на свою судьбу, что ему вообще не везет в охоте и что во все лето ему не довелось напасть на мало-мальски путное место.

— Так Вы чего же к нашей компании не присоединитесь? Мы ведь здешние старожилы, все закоулки знаем, — любезно сказал офицер самым задушевным тоном. — Поедемте-ка вот нынче с Вами в Седелкино, там не только на троих, на десять человек болота хватит. Отлично поохотимся.

— Ах, что Вы, Леонид Платонович, как это можно! Вы нашли место, а я буду пользоваться им… Нет, право мне совестно.

— Да полноте, милейший мой, что за китайщина (видимо, подразумеваются так называемые «китайские церемонии». — Прим. редакции)! Поедете — нам же веселей будет.

— Оно так-то так, да для охоты-то ущерб, все же лишнее ружье.

Ларевский засмеялся, повторил Недоспелову еще раз, что в охоте ему совершенно чужды чувства жадности, зависти и вообще проявление всякого эгоизма, и в заключение дал слово вести его с собою рука об руку на то самое болото, где он убил 30 бекасов в одно поле.

Недоспелов пришел в восторг, горячо пожал руку гостю, сказал ему тысячу благодарностей и согласился принять его милое предложение.

Часа через два гость ушел, оставив по себе самое приятное впечатление, только отрицательное решение относительно существования правдивых немвродов (охотников. — Прим. редакции) совершенно поколебалось, и вопрос, еще несколько часов тому назад считавшийся окончательно решенным, вновь оказался открытым.

На другой день Недоспелов отправился к Ларевскому уславливаться насчет охоты. Решено было, что Недоспелов отправится в этот же день в село Седелкино и переночует там, а Ларевский с Языковым приедут туда утром, захватят его и все вместе направятся к назначенному месту. Когда план был составлен, Ларевский снова повторил Недоспелову свое обещание идти с ними на обетованное болото рука об руку, оказать всевозможное содействие в деле охоты и прочие тому подобные приятные вещи.

Конкурент

Еще более очарованным простился Недоспелов с любезным хозяином и, выправив себе подорожную, через несколько часов катил уже на разномастой тройке в перекладной по ровной, хотя и каменистой дороге большого почтового тракта.

В мечтах о предстоящем удовольствии и в легкой дремоте, навеваемой однообразным бряцанием колокольчика, Недоспелов не заметил, как проехал двадцативерстное расстояние (свыше 21 километра. — Прим. редакции). Заскрипели ворота поскотины, промелькнул общественный хлебный амбар, обыкновенно называемый местным людом «мангазеей», потянулась шеренга бесконечных огородов и телятников, показались невзрачные избы, далеко отставленные одна от другой, выступил из ряда их красивый флигелек станционного дома — и лошади остановились.

Свистнув собаку, Недоспелов выскочил из кибитки и направился к дверям станционного дома. Тут выбежал к нему навстречу писарь — высокий малый в долгополом нанковом пальто, любезно раскланялся и убедительно попросил вполголоса: «…быть поосторожнее, чтоб не обеспокоить полковника Цыпочкина, почивающего во второй комнате». Недоспелов осведомился, куда едет полковник, и получил в ответ, что он приехал в Седелкино собственно на охоту за бекасами.

— Фу, черт возьми, еще конкурент! Будь они прокляты эти охотники, какая бездна расплодилась их здесь! — прошептал недовольным голосом Недоспелов и, войдя в станционную комнату, попросил писаря внести вещи, а сам уселся на диван и начал с любопытством посматривать на щель соседней комнаты, ощущая великое желание побеседовать с конкурентом, которого он знал за хорошего, доброго старичка, отличающегося способностью рассказывать ко всякому случаю, не щадя терпения слушателя, такие утомительно длинные анекдоты, что не было возможности слушать их без зевоты.

К тому же переходы от одного повествования к другому были так всегда неожиданны, что трудно было слушателю прервать их так, чтоб этот перерыв был кстати. Полковник начинал, например, речь о тетеревах, а кончал Бисмарком или Александром Македонским, начинал о событиях, совершившихся в какой-нибудь Кузьмихе под Иркутском, а кончал Англией, Италией или столовой в доме генерал-губернатора.

Рассказам своим он не знал ни меры, ни границ, ни времени: он жужжал их в уши и на охоте, и в церкви, и на похоронной процессии, и на обеде, и за танцами, и даже во время сладкой дремоты слушателя.

Знал также Недоспелов полковника и как охотника, которого всегда можно было встретить на любой облавной охоте фигурирующим в роли скромного и в большинстве случаев совершенно безвредного как для товарищей, так и для преследуемых зверей деятеля. Этот милый старичок имел еще ту особенность, что образ его с первой же встречи ярко запечатлевался в памяти каждого.

Устремлены глаза Недоспелова на затворенную дверь, где, кроме темной щели, ничего не видно, а между тем перед ним так и рисуется чинно выступающая толстенькая фигурка, облеченная в какую-нибудь замысловатую блузу, надетую сверх сюртука, чтобы зверь не заметил; длинные баки эффектно спускаются на грудь благообразного старичка и чрезвычайно гармонируют с серыми глазами, серьезно выглядывающими из-под синих стекол золотых очков, а горделиво закинутая голова и вся вообще осанка носят на себе печать какой-то своеобразной важности, не покидавшей старичка даже в минуты самого веселого и миролюбивого настроения.

Любитель длинных рассказов

Просидев с полчаса в бесполезном размышлении том, как бы увидаться с Цыпочкиным, Недоспелов начал прохаживаться по комнате, умышленно кашляя, муштровать своего вислоухого сеттера и этим добился, наконец, желаемого: в соседней комнате блеснул огонек, послышалась сначала неясная сердитая воркотня, потом вызван был почтовый писарь, и с него сняты были допросы: «…кто ходит в соседней комнате, куда едет проезжий, зачем, откуда» и прочее и прочее. Недоспелов подошел к двери, попросил позволения войти и вскоре увидал интересовавшего его соседа, который, пристав на локтях, полулежал на широком матрасе и щурил заспанные глаза…

— А… Григорий Иванович! Здравствуйте! — приветствовал он, любезно протягивая руку Недоспелову. — Что, видно, бекасишек приехали пощупать? Отлично, и я тоже надумал — надо пользоваться, пока ведро стоит (ясная погода без дождей. — Прим. редакции).

— Да и пока есть еще что-нибудь, — добавил Недоспелов. — Неделька, другая — и баста, удерут долгоносики!

— Правда, здесь ведь не то, что у нас в России, — печально протянул полковник, — действительно скоро болота опустеют. А помню, как жил я в своем имении Тамбовской губернии. Господи, Боже мой, какое блаженство! Бывало лупишь весь август, не сходя с болота, а там высыпки начнутся, вальдшнепы подоспеют, да так, глядишь, до самого снегу и охотишься запоем!

— Один раз, можете себе представить… — завел свою «машинку» словоохотливый старик, озарив свою важную физиономию многозначительной улыбкой, взяв слушателя за петлю сюртука и уставивши в него в упор свои глубокомысленные взоры, — мы на Покров-день (1 октября по старому стилю, 14 октября по новому стилю. — Прим. редакции) вдвоем с соседом убили в одно утро 30 пар бекасов и гаршнепов, да сколько еще осталось… страх! Только нельзя уж было нам больше продолжать охоту: у меня жена захворала, а с соседом случился казус — он сломал себе ногу, и вообразите… каким образом, удивительное дело!

«Ну-у, пошла писать! Теперь до утра не переслушаешь», — подумал Недоспелов, и удовольствие его от свидания с охотником в один миг исчезло.

Между тем полковник, рассказав, каким образом сломал сосед ногу, счел за необходимое начертать вкратце биографию его, пристегнул к этому длинную историю об охоте с гончими в Польше, целую вереницу различных эпизодов из жизни тамошних магнатов и тогда уже только вернулся необычайно мудреными путями к прерванной речи о цели своего приезда в Седелкино.

— Так, значит, и Вы тоже вздумали за бекасиками поохотиться? — поспешил спросить Недоспелов, радуясь, что речь приняла более интересное направление.

— Как же! Да ведь я нередко за ними охочусь, в особенности здесь — это мое заветное местечко.

— А завтра ведь еще Ларевский с Языковым приедут, — объявил Недоспелов, — значит, нас целая четверка соберется… где мы место-то найдем?

— Н-да, четверо, — глубокомысленно изрек полковник, — ну да ничего, места хватит. Я пойду особняком; у меня здесь есть одно облюбленное болотце, в которое большинство охотников и не заглядывает почти совсем.

— Почему?

— Да, видно, думают, что нет там ничего, между тем болотце великолепное: я всегда на нем удачно охочусь, а главное — мне нравится, что ходить не топко, чудо что за болотце!

— А где же тут болото, на котором Ларевский нашел пропасть бекасов? Он в одно поле убил 30 штук и теперь постоянно на нем охотится и меня завтра обещал туда сводить.

— Это, верно, за рекою. Слышал я, что он постоянно там ходит.

— Что же, хорошее болото?

— Не знаю, кажется, что болото топкое, да и стрелять неудобно… все кусты; то ли дело мое местечко, прелесть! От деревни вплоть сейчас за околицей ходьба роскошная, место большое, ну да и душу отвести можно: бекасишки так и фыркают, только подбирать успевай.

Беспокойная ночь

У Недоспелова заговорила зависть, и он начал было соображать, нельзя ли как ухитриться убить двух воробьев одной палкой, то есть воспользоваться предложением Ларевского да и старика не упустить из виду; но дело не выгорало: полковник, воспев хвалы любимому болоту, немедленно перевел речь на какое-то еще более восхитительное болото в Симбирской губернии, за сим последовали бесчисленные анекдоты — и все соображения Недоспелова рассеялись, подобно облаку.

Речь полковника звучала у него в ушах, совершенно не касаясь слуха, то есть он не понимал, о чем тот распространялся, он с трудом удерживался от зевоты, часто невпопад поддакивал, улыбался и был рад-радехонек, когда старик сделал паузу…

— Ой, батюшки! Да уж двенадцатый час — пора и на боковую! — засуетился Недоспелов, взглянув на часы и протягивая руку Цыпочкину. — Прощайте, полковник, завтра надо встать пораньше, я думаю, мои компаньоны не замедлят пожаловать.

— Да, да, пора спать. Я тоже велел разбудить себя часу в пятом!.. — сказал старик, видимо, недовольный маневром своего слушателя; он, нахмурившись, важно кивнул головой, слегка пожал руку Недоспелову и, едва успел тот перешагнуть порог комнаты, потушил свечу.

Недоспелову, несмотря на недавнюю дремоту, спалось плохо: он встал часу в четвертом, оделся и вышел за ворота. В деревне царила еще мертвая тишина; в воздухе было холодно, густой туман висел над болотом, облачное небо и яркие лучи показавшегося из-за горы солнца предвещали ясный день.

Просидев с полчаса на завалинке и не находя ничего интересного, Недоспелов лениво зевнул, прошелся раз-другой по широкому станционному двору, где виднелся целый ряд телег и кибиток, уставленных под навесом, и беспечно шлялось несколько полусонных шершавых кляч, вернулся в комнату и провалялся до тех пор, пока не услыхал голос соседа, любезно предлагавшего ему напиться с ним чаю.

Знаменитый пес

Полковник сидел в халате за самоваром, чистенький, глаженый, с тщательно расчесанными и надушенными бакенбардами, с всегдашнею своею важностью во взорах и осанке. Охотничье платье, английское двухствольное ружье центрального боя, патронташ и прочие атрибуты красовались на стульях, а у ног лежал пестрый сеттер все из той же знаменитой породы иркутских крючкохвостов.

Поздоровавшись с полковником, Недоспелов подсел к столу и начал с любопытством рассматривать собаку.

— Хороша в поле? Молодая еще? — осведомился он.

— Да, молодая, всего третий год, — отвечал Цыпочкин, пыхнув густым дымом скрученной папиросы. — Насчет же полевых качеств только и могу сказать: чутье прекрасное, ищет отлично, ну а про стойку нечего и рассуждать!

И он вновь пыхнул себе в усы, но уж не дымом, а важной, чисто фельдмаршальской улыбкой.

— Станет, — продолжал он панегирик, — так можете пари держать на что угодно, что не спугнет, не двинется без приказания с места!

— Да, значит, собака во всех отношениях отличная! — счел нужным сказать вслух Недоспелов, тогда как внутренне говорил себе: «Господи, уж если эта поганая крючкохвостка хороша, то на кой же леший тогда все эти выставки, все трактаты о преимуществе породистых собак?!».

— Собачка хоть куда! — пел свое полковник. — Уходит подчас только далеко, горячится, ну да ведь это нельзя ставить и в порок: горячность присуща всем сеттерам.

Недоспелов стал вновь осматривать со всех сторон знаменитого пса, который, как оказалось из дальнейших слов владельца, был отпрыском каких-то завезенных из Англий знаменитого рода гордонов; отсутствие черного окраса и подпалин объяснено было примесью со стороны матери, крови собак польской породы, еще более знаменитых родов.

После этого, как водится, полился целый поток воспоминаний о диковинных собаках, когда-то имевшихся в руках полковника. Недоспелов, скрепя сердце, выдержал ту же пытку, что и накануне, с тою только разницею, что ему не пришлось ловить удобной минуты для того, чтоб перебить речь оратора, а сам оратор как-то случайно взглянул на лежавшие перед ним часы, быстро вскочил со стула, говоря, что ему пора собираться на охоту.

Задержать любой ценой

— Как? Да ведь еще рано, всего шестой час! — удерживал его Недоспелов, в сердце которого закопошилась зависть от мысли, что другие идут на охоту, а он еще должен оставаться дома.

— Э, нет! Я в это-то время всегда и люблю ходить по болоту, — говорил полковник, торопливо облачаясь в высокие сапоги и замысловатого фасона блузу, — надо пользоваться, пока не жарко.

— Да успеете, полковник, ведь вам недалеко: день-то велик! — убеждал Недоспелов, даже сожалея на этот раз, что так скоро кончились словоизвержения относительно собак.

— Недалеко-то, положим, недалеко, только деревню пройти сейчас и охота, но к чему тратить золотое время? Бекасы теперь жируют, собаке ходить легко — шутя до жары можно наколотить дюжину-другую!

— Неужели их так много? — с отчаянием возопил Недоспелов, быстро соображая, что, может статься, полковник в охоте на пернатую дичь вовсе и не так плох, как на охоте облавной.

— Да, бекасов пропасть на этом болоте, но главное, что хорошо, — ходить чрезвычайно удобно: незаметно прошляешься часов пять-шесть кряду. Я как только узнал это болото, так дал себе слово нигде здесь больше не ходить… Удивительное удовольствие лезть в трясину или грязь по уши… благодарю покорно!

«Фу, черт бы его побрал, какая досада! — подумал Недоспелов, все сильнее и сильнее завидуя. — Он сейчас будет охотиться, наколотит, может быть, дичи чертову бездну, а ты сиди, как дурак, у ворот да поджидай товарищей. Леший меня дернул связаться с ними, гораздо бы лучше к старику примазаться».

Между тем полковник подтянул молодцевато ремень патронташа, надел фуражку, свистнул собаку и взял в руки свою красивую «Диновскую» централку.

Недоспелов стал приискивать предмет, за который бы можно было ухватиться для того, чтобы удержать охотника, и, когда тот, уже любезно распростившись с ним, направился к двери, он попросил вдруг показать ему двустволку и забросал его вопросами: как бьет ружье, какого оно мастера, системы и прочее и прочее.

Говорун поддался было искушенно, перебрал в красноречивых фразах все достоинства своего «Дина» и завел речь о каком-то когда-то имевшемся у него ружье Лепажа. Но тут подкатила к крыльцу его тележка, вошел денщик за вещами и доложил, что все готово, и старик, прервав речь обещанием досказать историю когда-нибудь после, торопливо еще раз пожал руку Недоспелову и быстро исчез за дверью.

Пожелав провалиться сквозь землю удалившемуся немвроду, Недоспелов вышел за ворота и сел на завалинку дожидаться своих компаньонов. Он нетерпеливо посматривал на трактовую дорогу и озлобленно гнал от себя картины, которые ярко рисовало ему его пылкое воображение, — картины удачной охоты старика с его диковинным крючкохвостом.

Затянувшаяся пауза

Но вот послышались колокольчики, и заклубила пыль. Недоспелов ожил, вскочил с завалинки и пошел было навстречу, но вскоре вернулся вполне разочарованным: вместо тарантаса с охотниками он увидал парную ямскую кибитку, вмещавшую в себе необыкновенно тучного попа с такою же тучною попадьею.

Вскоре показалась еще кибитка с молоденьким, но весьма бойким офицером; подоспела затем почта на трех парах — и мирная тишина почтового двора в один миг превратилась в шумную суету: на крыльце раздавались громкие прения попа с писарем о том, что мало лошадей, но попа все-таки присудили к мучительной высидке на станции до вечера; бедный поп, ворча, начал вытаскивать из кибитки вещи и распорядился подать себе самовар.

После попа явился на сцену офицер, покричал, пошумел и добился того, что писарь немедленно приказал ямщикам запрягать лошадей и подавать к крыльцу кибитку. В заключение начались суетливое перекладывание почтовых тюков, бряцание колокольчиков, шум, говор и тому подобное.

Прошло довольно много времени: часы показывали половину восьмого. Почта с грохотом, звоном и гиком давно уже исчезла за облаком пыли из виду; вслед за нею исчез и офицер; поп с попадьею доканчивали самовар, а Недоспелов все еще сидел на завалинке и тоскливо дожидался компаньонов. Наконец, терпение его истощилось: он выругался и поплелся на околицу деревни; прошел с версту, долго смотрел по направлению к городу, сердито плюнул и вернулся назад.

Тут только сжалилась над ним судьба: загудел вдали колокольчик, загремел экипаж, появились новые клубы ныли, и вскоре показался быстро катившийся тарантас, из-за фартука которого выглядывали две морды белых сеттеров и веселые лица их владельцев.

Рядом с знакомим уже нам офицером Ларевским, так сильно очаровавшим Недоспелова своей безграничной любезностью и заманчивыми, как светлый рай, обещаниями, сидел тоже отчасти знакомый Недоспелову чиновник Языков, бойкий, юрковатый господин, небольшого роста, с рыжею, клочковатою бородою.

Изменившиеся замыслы

Едва завидев Недоспелова, путники велели ямщику остановить лошадей, и оба начали с ним приветливо здороваться.

— Что это, господа, вы так поздно? Ведь уже скоро восемь часов! — с упреком воскликнул Недоспелов, пожимая руки охотникам.

— Успеем, наохотимся еще вдоволь, день велик! — отвечал с милой улыбкой Ларевский.

— Да, а вон Цыпочкин уж больше часу на охоте; обойдет свои места, да и в наши, пожалуй, заберется.

Немвроды громко расхохотались и воскликнули почти в один голос, что бояться старика полковника — сущая нелепость, а верить его рассказам об охоте — и подавно.

— Это такой милый, безопасный конкурент, который скорее заговорит Вас до смерти, чем сделает какую-либо пакость в охоте.

— Он, Вы думаете, как ходит? Выберет какую-нибудь лужайку, ощупает, осмотрит ее со всех сторон, чтоб не замочить ног, да и топчется тут целый день. Убьет двух-трех пичужек — и восхищается, что поохотился прекрасно. Вот и вся его охота! Езжал я с ним, знаю хорошо, какой это охотник.

— А, да ну его! Стоит ли о нем толковать! — воскликнул Ларевский. — Присаживайтесь-ка скорее к нам, Григорий Иванович, да и марш… нечего тратить даром время.

— Разумеется, разумеется, — согласился Языков, подвигаясь, чтобы дать Недоспелову место.

Недоспелов вскочил на облучок, и тройка понеслась крупной рысью.

— Ну-с, милейший мой, теперь надо Вам пояснить наш маршрут, или, вернее сказать, выработанный нами на общем сейме план охоты, — проговорил весело Языков, обращаясь к Недоспелову и дружески хлопнув его по плечу.

— Да уж он мне известен. Леонид Платонович был так добр…

— Нет, нет! — перебил скороговоркой Языков. — Ваш план оказался несостоятельным, и мы его изменили. На болото по ту сторону реки пойдет один Леонид Платонович, потому что у него молодая собака и он боится ее вести вблизи другой собаки, чтоб ее не испортить, а уж мы пойдем с Вами вместе, по эту сторону реки… У меня собака старая, и я не боюсь никакого соседства.

— Но как же это? Я, право, не знаю… Дома Вы сами мне предлагали!.. — смущенно произнес Недоспелов, заглядывая в глаза офицеру.

— Это верно…. Видите, в чем дело: у меня собака молодая, у Вас тоже… черт знает, пожалуй, горячиться, дурить будут!.. — говорил отрывисто Ларевский, протирая пенсне и как бы ускользая от упорных взоров Недоспелова. — То болото, куда Вы пойдете с Андреем Андреевичем, тоже хорошо, и Вы, наверное, прекрасно поохотитесь.

При этом лице его озарилось чарующей улыбкой…

— Уж в этом, батюшка, будьте покойны! — поддержал его и Языков, — Я не люблю даром шляться: пойдете со мной, так вдоволь настреляетесь, только ног да зарядов не жалейте!

Недоспелов печально улыбнулся, проговорил бессвязно что-то вроде благодарности и уж больше во всю дорогу не вымолвил словечка. С переменою плана и картина самой охоты представлялась ему далеко не такой заманчивой, причем и вопрос о непогрешимости немвродов сразу вновь перескочил на прежнее решение.

Остановившись у станции для того, чтобы Недоспелов мог взять собаку и все свои охотничьи принадлежности, охотники покатили дальше, миновали деревню, прокатили с версту широким лугом, приблизились к берегу небольшой речки и велели ямщику остановить лошадей, а сидевшему рядом с ним на козлах лакею — достать… кастрюли с пирожками.

Разными дорогами

Все действующие лица находились в различном настроении духа: Языков олицетворял собою полное довольство, непритворную веселость и непоколебимую уверенность в удаче предстоящего поля; он торопил Недоспелова скорей в поход, сообщал ему с увлечением свои предположения одно другого соблазнительнее.

Все это, однако, нисколько не радовало последнего: он скорбел душой о том, что им распоряжаются, как пешкой, и никак не мог переварить дипломатически-ехидной измены офицера; он упорно отмалчивался на все шутки и сообщения своего нежданного компаньона и только искоса бросал сердитые взгляды на виновника всей этой неприятной для него истории.

Но тот, как и всегда, был умеренно весел, мил, прост; относительно предстоявшей охоты он высказал весьма скромные надежды, рассчитывая найти весьма немного бекасов в своем заветном болоте, потому что «болото это день ото дня пересыхает и дичь перемещается в места более мокрые», но зато он много ожидал на тех местах, которые выбраны были Языковым, и когда тот, воодушевившись, воскликнул «Да не будь я, Андрей Андреевич Языков, если я не принесу в ягдташе к обеду дюжины пар долгоносиков», он проговорил совершенно серьезно:

— Да, по всей вероятности, это так и будет.

Выпив и закусив пирожками, охотники двинулись в путь. Ларевский свистнул своего Сбогара, весьма красивого и довольно породистого сеттера, взбросил за плечи ружье… и ровным, неторопливым шагом направился бродом за речку, а Языков с шедшим за ним насупившимся Недоспеловым, громко разговаривая и жестикулируя, чуть не бегом зашагал в противоположную сторону.

— Ну, батюшка, а я Вас поздравляю, что не пошли Вы с Ларевским! — воскликнул Языков, обращаясь к Недоспелову с каким-то особенным таинственно-значительным видом. — Потому, между нами будь сказано, он ведь и понятия не имеет о хороших местах! Собственно говоря, и это-то болотишко я ему указал.

— А он мне говорил, что нашел сам случайно.

— Вранье! Да впрочем и болотишко-то дрянь, в одном местишке только и держатся бекасы… Пум! Пум! — выстрелил раз пяток, десяток — и баста, ходи потом, выпуча глаза, хоть целый день — пера не увидишь! Вот то болотце, куда я вас доведу, — другое дело: уж там не встретите промежутков… как вошел, так и пошел жарить, так и валяй до самого вечера — все бекасы и бекасы! От этого я местечко себе и выбрал!

Тут громко раздались раз за разом два выстрела Ларевского.

— Ого, уж начал, вон оно что! — воскликнул Недоспелов.

— Пустяки! Наплюйте, милейший мой! — с презрительной усмешкою сказал Языков. — Это только вначале, а там замолкнет, и не услышим его! Вы уж поверьте мне: я ведь здешний старожил, как свои пять пальцев, знаю все места, все порядки… Куда им до меня, всем этим Ларевским, Брюзговым и прочим! Ребятишки! Ученики мои — и только!

Бац! Бац! — вновь прогремели два выстрела.

— Фу, будь он проклят, как жарит! — сорвалось невольно с языка Недоспелова.

— Да ну его! Пусть потешится! Сейчас вот минует место, где есть дичь, — и баста, заговеется на все утро!

Тяжелый путь через трясину

Но предсказание это не оправдалось: прошли охотники больше версты, а выстрелы Ларевского не умолкали. Недоспелова грызла злоба: он сначала ворчал себе под нос какую-то не особенно деликатную брань, а потом повесил голову и молчa следовал за своим ментором.

Наконец, показалось болото с правой стороны дороги; крупная осока, кое-где группы камыша и множество неокосков доказывали, что оно далеко не из «бархатных», но, правда, тянулось оно на большое пространство и не пересекалось никакою зарослью.

— Вот это болотце так болотце! Не чета тому, где Ларевский ходит… Меня не проведешь, — я тоже знаю, где раки зимуют! Маленько пройдем дорогой, да и марш! — говорил с увлечением Языков.

Недоспелов с каким-то кислым выражением лица мотнул головой в знак согласия и свел разговор на собаку Языкова, белого замухрышку-сеттера с длинным и до неприличия закрюковатым хвостом.

— Хорошо ходит на бекасов Ваша собака?

— Замечательно! — воскликнул восторженно Языков, любовно взглянув на своего англичанина-дворняжку, беспутно носившегося впереди охотников вместе с вислоухим сеттером Недоспелова. — Чутье — так это черт знает что такое! Даже неприятно подчас: прихватит чуть не за версту, ведет, ведет… фу, будь ты проклят!.. Устанешь идти за ним.

— И стойки хорошо делает?

— Великолепно!.. Вообще собачка такая, какой я лучше и не желаю… Посмотрите, она ведь и с виду прелесть, не говоря уж про то, что породиста в высшей степени!

— Да, ничего себе, только хвост что-то загнулся,—сказал Недоспелов, приискивая как бы поделикатнее выразиться о несоразмерной крючковатости хвоста сеттера, не совместимой с чистотою крови.

Но Языков ловко перебил его, предложив свернуть с дороги и, показывая путь, направился к болоту.

Болото, казавшееся и при поверхностном обзоре далеко не «бархатным», в действительности оказалось хуже всяких предположений: тинистая почва ходила ходуном везде, где только ступали наши охотники, и Недоспелов, всегда ощущавший какое-то инстинктивное неприятное чувство страха при хождении по трясине, то и дело испытывал неприятное замирание сердца.

Ближе к средине во многих местах сквозила через камыш и осоку вода, и ходьба делалась окончательно невозможною. Недоспелов старался придерживаться края, но и тут все-таки испытывал великую муку: ноги беспрестанно срывались с вертлявых кочек и погружались в тину, вода неоднократно попадала в голенища сапог; он посылал тысячу проклятий своему спутнику и, мало обращая внимания на поиск собаки, ходил, как говорится, только для виду.

Языков же, наоборот, с величайшим увлечением шел где ни попало и мало смущался, когда ноги его булькали в воде и когда его миниатюрной фигурке приходилось выделывать всевозможные и даже просто невозможные изгибы.

Новый замысел

Прошло более двух часов. Отдаленные выстрелы Ларевского не умолкали, на долю же наших несчастных немвродов достался всего-навсего один жалкий сирота-долгоносик, да другой унесся куда-то далеко, подшпоренный неудачным выстрелом Языкова.

Солнце припекало изрядно, и жара уже весьма сильно давала себя чувствовать. Недоспелов совсем, как говорится, раскис от усталости и неудачи; он выбрался на дорогу, утер градом катившийся с лица пот и, усевшись на траву, апатично глядел на бесплодное странствование своего компаньона. Немного погодя и Языков, заметив его, тоже направился к дороге.

— Черт знает что такое! Я решительно и понять не могу, — вскричал он, разводя руками. — В июле-месяце я на этом самом болоте такую канонаду производил — страсть! Ружье было тошно заряжать! Теперь же, извольте любоваться, нет, нет и нет!.. Словно куда провалились эти поганые бекасишки!

— Д-да… — протянул Недоспелов,— только надо по правде сказать: если бы и были бекасы — все же хорошего мало.

— Это почему? — спросил изумленно Языков.

— Да болото уж больно мерзопакостное: того и гляди ухнешь с головой… Пытка, а не ходьба!

— Э, батенька, были бы бекасишки — другую бы песню запели! — возразил с улыбкою Языков. — Я сам сегодня чертовски измучился, прошлый же раз, когда много было дичи, так решительно и не помнил, что ходил по болоту… всякий зыбун прелестью казался!

— А Ларевский, однако, пропасть набил… Ишь, черт его бери, так и лупит без остановки! — не глядя на товарища заметил Недоспелов.

— А, Вы думаете, мы меньше его набьем? — без малейшего смущения проговорил Языков. — Черта с два! Вот сейчас отправимся к поскотине, так зададим такую лупку, какой Ларевскому и во сне не видать! Пойдемте поскорей, нечего время тратить.

— Как к поскотине, да ведь там Цыпочкин ходит? — изумленно спросил Недоспелов.

— Ну так что ж? Пусть его ходит на здоровье! Какое нам дело!

— Да то, что ходить придется по хоженому… Не спит же он там! Как ни на есть, а шляется… не бьет, так пугает.

— Подите Вы! Стоит толковать о таком вздоре… Уж если Цыпочкина считать конкурентом, так лучше ружья в руки не брать… Говорили ведь мы Вам, какой это охотник!

— Оно так-то так, а все же…

— Без всякого «все же» вставайте да и марш… чего тут растобарывать!..

При этих словах Языков проворно вскинул ружье за плечи, молодцевато заломил шляпу и быстро зашагал по дороге. Лениво приподнявшись, поплелся за ним и Недоспелов.

Диковинный казус

Не доходя до того места, где оставили экипаж, охотники свернули вправо и пошли по задам деревни; вскоре затем, приблизившись к поскотине, они направились к болоту, начинавшемуся сухими кочками с раскинувшимся кое-где кустарником.

— Ну вон, полюбуйтесь, как он охотится! — проговорил, рассмеявшись, Языков, указывая на группу тальника, где в тенистой прохладе восседал на ковре старик-полковник и спокойно занимался чаепитием и закусыванием; у ног его лежал, выжидая подачки, знаменитый отпрыск первоклассных сеттеров, а немного поодаль хлопотал денщик у подвешенного на тагане пузатого медного чайника; саврасая лошадка была выпряжена и тоже благодушествовала, гуляя на свободе по лугу.

Завидев охотников, полковник приподнялся на локтях, поправил очки и начал внимательно всматриваться; когда же они стали приближаться, он разгладил свои длинные бакенбарды и принял то внушительно горделивое выражение, которое всегда являлось на его лице в первые минуты при встрече с кем бы то ни было.

— А!.. Почтеннейший Астафий Осипович! Вон Вы где приютились! — воскликнул весело Языков, подходя в старику и любезно пожимая его руку. — Здравствуйте, здравствуйте, милейший! Ну что, каково подвизаетесь? Есть ли бекасишки?

— Да, есть, — отвечал полковник. — Впрочем, я не ходил в глубь болота, краешком только.

— Много убили?

— Нет, немного, — как-то точно мимоходом заметил старик. — А вот, расскажу я Вам, был со мной случай — удивительная вещь! Представьте себе, иду я вон у тех кустиков… собака делает стойку, взрывается бекас, я — хлоп! — убил. Поднимаю его из травы, чтобы положить в ягдташ, вдруг он вырывается у меня из рук, фрр..! Взял да и улетел, как ни в чем не бывало.

— Вот странно! — заметил с улыбкою Языков и вновь обратился с нескромным вопросом о количестве убитой дичи.

— Только трех! — отрезал полковник и снова, схватившись за перебитую речь об улетевшем бекасе, стал перечислять разные, еще более замечательные случаи из своей многолетней практики.

Языков, услыша о цифре убитой дичи, лукаво переглянулся с Недоспеловым, но вскоре, увлеченный повествовательным пафосом своего собеседника, начал тоже, в свою очередь, рассказывать не менее диковинные казусы.

Наслушавшись вдоволь разных чудесных рассказов, из которых оказывалось, что дичь исчезала не только из рук охотников, из зубов собаки, из сетки ягдташа и тому подобного, но даже и из-под ножа повара, уже начавшего потрошить ее, Недоспелов соскучился, а потому обратился к Языкову с вопросом, куда идти на болото, и вознамерился было отправиться один, но Языков этого не допустил, а, сократив начатое повествование, торопливо вскочил и объявил полковнику, им пора идти на охоту.

С воодушевлением и надеждой

— Да полноте, господа! — убедительно заговорил Цыпочкин, — лучше сначала чайку напьемтесь… Ведь все готово. Эй, Степан, неси-ка сюда чайник!

— Нет, нет, Астафий Осипович! Теперь не до чаю, надо скорее идти. Лучше после, когда вернемся с болота.

— Да полноте, что за вздор, еще находитесь, день велик, — убеждал старик, подвигаясь на ковре, чтобы дать товарищам место; но слова его не подействовали: охотники отказались наотрез, взбросили на плечи ружья и быстрыми шагами удалились.

Ходьба по болоту на этот раз оказалась значительно лучше: увалы с кустиками и небольшими мочежинами перемежались сухими буграми и только на самом краю примыкали к площади вязкого болота, на котором в разных направлениях виднелись группы осоки и камыша с просвечивающеюся сквозь них водою узких, сплошь заросших озер.

Охотники отделились друг от друга на весьма почтительное расстояние и пошли по прямому направлению. Время перевалило за полдень; солнце палило по-прежнему, но легкий ветерок несколько освежал воздух; в траве слышалась неугомонная трескотня кузнечиков, в кустах чирикали овсянки, вверху щебетали ласточки, и слышался писк стрижей.

Собрав всю оставшуюся в запасе энергию, Недоспелов вступил в болото с некоторой долей одушевления и надежды и стал внимательно следить за поиском своего Аякса. Когда Аякс на первой же сотне шагов сделал несколько фальшивых стоек и затем невзначай спугнул бекаса, охотник разгорячился до того, что выстрелил раз за разом совершенно не в меру, после чего, как водится, навел справку, смотрит ли на него товарищ, и успокоился, видя, что тот не обращает на него внимания, стремясь к какому-то заинтересовавшему его предмету.

Лихой пес

Предметом этим оказался его бойкий белый сеттер, тоже в свою очередь спешивший, учащенно размахивая хвостом и вытягивая морду к какому-то заповедному предмету. Заинтересованный недавними восхвалениями, воспетыми Языковым своей собаке, Недоспелов облокотился на ружье и приготовился к созерцанию замечательно твердой стойки пресловутого сеттера, но, увы!..

Собака как тянула, так, не останавливаясь, и спугнула бекаса и, не внемля неистовым крикам своего хозяина, полетела стрелою за дичью, вспугнула ее раза три и упустила из виду.

Охотник же в это время, с внушительными криками поспешая по стопам удалявшегося пса, лично вспугнул двух бекасов и, немедленно оставив преследование собаки, начал, как говорится, «вытаптывать» то место, куда переместились птицы. Вскоре прогремели два выстрела: один бекас свалился камешком в нескольких шагах, другой пошел на отлет и упал дальше.

Языков кинулся на рысях подбирать добычу, первую нашел скоро, вторую же, как ни бился, не мог отыскать и волей-неволей должен был обратиться за помощью к своему сеттеру, который в это время, угнавши с успехом бекаса, возвращался назад. Языков начал свистать, звать собаку по имени с прибавлением всевозможных ласкательных и ругательных эпитетов, показывать ей пантомимой, что он достает из кармана хлеб и тому подобное, но все было тщетно…

Собака на возвратном пути снова потянула по какой-то дичи, забыла о существовании хозяина и повторила ту же поистине скандалезную сцену, то есть вспугнула причуянного бекаса и угнала его на такую приличную дистанцию, которая вполне гарантировала его от всяких преследований немврода

«Да-с! Вон как они ходят… хваленые-то сеттера! Важно, нечего сказать!» — с улыбкою подумал Недоспелов и тут же вновь положил себе за правило — не верить никогда ни в чем ни одному охотнику на слово.

Обойдя довольно большую площадь, Недоспелов далеко не нашел того, что предсказывал ему его товарищ: он встретил только трех бекасов, из которых одного убил, а остальных проводил постыднейшими «пуделями» (промахами. — Прим. редакции). После этого постыдного деяния, выбравшись на сухое местечко, он уселся в тени куста и стал поджидать Языкова.

Скоро показалась из осоки белая фигура его лихого сеттера, немедленно проявившего желание лукаво подкрасться к притаившейся в траве птице, чтобы потом угнать ее самым залихватским манером, но тут приспел к нему охотник и на этот раз удачно разрушил его планы: «взорвавшийся» бекас упал от выстрела мертвым, и собака удовольствовалась только тем, что схватила дичь в зубы и, нельзя сказать, чтоб охотно, передала ее в руки хозяина, получив при этом в награду внушительную пощечину.

Что ни выстрел, то добыча

Дальше Языкову пришлось идти по тинистой лощине, в которую перешло болото; в этой лощине трудно было идти даже по краям: собака булькала в воде и, выбиваясь с усилием из густой, высокой осоки, волей-неволей шла так тихо, что охотник мог следовать за ней в близком расстоянии. Вот она вытянула морду, зачастила хвостом и на минуту запнулась; вырвался из травы чирок и шагах в 50 был спущен на землю вторым выстрелом Языкова.

— Вот так срезал, черт возьми! Чуть не не за версту! — громко воскликнул стрелок и бросился со свойственной ему поспешностью поднимать птицу, после чего зарядил ружье и пошел дальше.

Собака вновь потянула и выпугнула почти уже у того самого места, где сидел Недоспелов, мизерную болотную курочку; прогремел выстрел, птичка упала и была поднята Недоспеловым.

— А Вы сегодня в ударе, Андрей Андреевич! Что ни выстрел, то добыча! — похвалил Недоспелов товарища, подходя к нему и передавая поднятую курочку.

— Это, милейший мой, не редкость, я постоянно так стреляю! — самоуверенно ответил Языков, поставив ружье к кусту и усаживаясь на кочку. Но видно было, что похвала доставила ему немалое удовольствие. — Нет-с, Вы вот скажите, каково песик-то мой работает… Видели вы? Любовались?

— То есть как это? Что Вы хотите сказать? — спросил Недоспелов, с недоумением уставившись на него и не понимая, выхваляется он подвигами своего погонялки-сеттера или смеется над ними.

— А то, что такой собачки Вы здесь и во сне не увидите, — отрезал, к немалому удивлению Недоспелова, Языков и, подозвав к себе собаку, начал ласково гладить ее, приговаривая: — Умница, паинька, Трезорушка! Ходи всегда так, как сегодня! Спасибо, спасибо, милый!

«Что за леший?! Да не с ума ли он спятил?» — подумал про себя Недоспелов, все еще не зная, как относиться ко всей этой безалаберной сцене.

— Чутье так решительно приводит меня в изумление! — продолжал Языков, обращаясь вновь к Недоспелову. — Видели Вы, как он подвел меня к утке? Я думаю, на худой конец, саженей за сто (метров за двести. — Прим. редакции) причуял!

— Да… да… жаль только что наганивает! — как-то невольно согласился Недоспелов.

— Что Вы, что Вы! Какая это гонка! Просто шалость, дурачество, и все тут! А видели ли Вы, как он картинно стоял над бекасом вон у тех кустиков? Прелесть, чудо, что такое! Неправда ли?

— Не знаю, не заметил что-то, — отвечал Недоспелов, чувствуя, что слова собеседника производят на него какое-то тошнотворное действие.

— А заметили Вы, как я срезал чирка? — вдруг изменил речь Языков. — Наверняка ведь шагов сто, если не больше!

— Ну что Вы, Андрей Андреевич, уж больно далеко! На такое расстояние и дробь-то не донесет!

— Из другого ружья, может быть, но из этого — другое дело!.. Меры, кажется, нет, куда бы оно не хватило! Мне из него доводилось не только на сто, но на полтораста, даже на двести шагов птиц бить! Удивительное, редкостное ружье!

— Между тем с виду-то неказисто, — заметил Недоспелов, взглянув на ружье Языкова — дрянненькую бельгийскую дешевку.

— Э, батюшка, по виду судить нельзя, надо качество знать… Спросите Григория Павловича, как я раз из него лебедя «бекасинником» убил, — так он до сих пор без «аханья» вспомнить не может… Пятьсот рублей мне предлагал, говоря, что поставит ружье за стеклышко и станет показывать его, как диво… вот что.

Уморительное зрелище

Недоспелов на все это беззастенчивое вранье только улыбнулся и поспешил положить ему предел, свернув на то, что не мешало бы теперь воспользоваться предложением Цыпочкина напиться чайку, а затем отправляться к привалу. Языков одобрил эту мысль, и охотники, обойдя стороною болото, направились сухою лужайкой к месту стоянки старика-полковника.

Они хотели было прямо идти на курившийся дымок, но, увидав двигавшуюся к ним навстречу солидную фигуру полковника, остановились и узрели следующую оригинальную и весьма поучительную сцену.

Знаменитый ветеран-охотник в своей зеленой раздувающейся парусом блузе и в фуражке с белым чехлом, напоминавшей собой старушечий капор, важно шествовал с сигарою в зубах, придерживая одною рукою эффектно взброшенное на плечо ружье с взведенными курками, а другою, — о ужас! о посрамление! — длинную орясину, вырезанную из талового куста, и веревку, привязанную к кольцу ошейника знаменитого представителя диковинного собачьего рода!

Сильный пес изо всей мочи тянул вперед и почти вез немврода, но последний, не смущаясь, попыхивал сигарой, приговаривая отрывисто «Шерш! Шерш!» («Ищи!» — Прим. редакции), и двигался вперед настолько спокойно, насколько это было возможно при старании противодействовать силе сеттера.

— Это что такое?! — воскликнул изумленно Недоспелов, посматривая с улыбкою на охотника. — Знаменитость-то на веревке! Вот те на! А не дальше, как сегодня утром, читались ей такие восхваления… упаси Господи!

— Ну, мало ли что бывает на словах, а это на деле, — отвечал, рассмеявшись, Языков. — Видно, гоняет, анафема! Ничего поделать нельзя.

— Я не понимаю, как он стрелять-то будет, ведь это черт знает, что такое! Не то веревку держать, не то собаку бить… Диковинное дело!

— А вот дайте срок, авось, и увидим.

И действительно, охотники вскоре увидали, как тянувшийся на веревке сеттер зачастил хвостом, свирепо зафыркал, уткнулся в кочку носом и сделал порывистый скачок… Вдруг взвился бекас, собака перекувырнулась вверх ногами… затем видно было, как полетели в сторону сигара, вслед за нею последовала орясина, и уже после всего, наконец, раздался выстрел… Но бекас тем временем успел уже удалиться на такое расстояние, откуда не страшны ему были никакие смертоносные снаряды.

Охотники помирали со смеху и так заинтересовались разыгравшейся перед ними сценой, что, забыв свое намерение идти на дымок, уселись рядом на кочки и уставились с любопытством на полковника, направлявшегося в их сторону.

Немного погодя сцена повторилась почти без изменений, только на этот раз бекас не улетел, как первый, из виду, а, пролетев шагов сто или полтораста, спустился в кусты. Немврод пошел к тому месту и начал старательно разыскивать дичь, однако бекас снова удрал, но уж так хитро, что охотник совсем не заметил его исчезновения. После долгих и бесполезных поисков старик спустил собаку с веревки, закинул за спину ружье и приблизился к товарищам.

Искусство в своем роде

— Можете себе представить, какая обида, — заявил Цыпочкин, — убил сейчас бекаса, видел, где он упал, искал, искал, нет, да и только, словно в воду канул! Черт знает, что за мерзость!». «Да полноте, милейший мой, бекас Ваш не только живехонек, но даже и здоровехонек, только Вы не видали, как он поднялся, — прошли мимо…

— Нет, это другой, тот свалился камышом, я отлично заметил.

— Ну вот еще, мы видели, где он сел, — как раз с того места и поднялся.

— Все-таки это не тот, — стоял на своем полковник.— Уж я не ошибусь, я знаю прекрасно характер этой птицы: начала после выстрела ковылять — баста! Свалится! Нечего и толковать!..

— Да уверяю же Вас, что улетел! Вот и Григорий Иванович видел.

— Нет, нет, господа, свалился! Уж это верно, как в аптеке; жаль только, вот собака у меня разгорячилась, никак не могу заставить хорошенько поискать на одном месте, а то я бы вам доказал, — говорил старик, поправляя очки и разглаживая бакенбарды. — Ох уж эти сеттера, такие капризники, — чистое горе! Можете себе представить: с утра ходила собака превосходно, стойка за стойкой, ну прелесть да и только! Вдруг сделал я два пуделя (промаха. — Прим. редакции) — и баста, как рукой сняло: начала рыскать, как угорелая…. Ничего поделать нельзя, волей-неволей пришлось уж на веревку взять!

«Ах, чтоб вас!.. И этот извернулся! — подумал про себя Недоспелов. — Ну молодцы, из всякого болота сухи выскочат!».

Выслушав оправдания полковника, товарищи заявили ему, что очень были бы не прочь воспользоваться его недавним предложением угостить их чаем. Старик нашел это намерение превосходным и первый направился к месту своей стоянки. Приказав денщику наливать чай, он сам поставил перед гостями флягу… и ряд тоненьких ломтиков говядины, выложенных аккуратно на листе газетной бумаги.

Часа через полтора, когда все угощение было уничтожено и охотники успели отдохнуть вволю, полковник распорядился запрягать лошадь, а Языков с товарищем, поблагодарив радушного хозяина за угощение, пошли к тому месту, где разошлись с Ларевским и где был оставлен их тарантас.

— Ну что, будете теперь бояться Цыпочкипа? Убедились, какой это опасный конкурент? — спрашивал со смехом Языков, когда они повернули за поскотину и вышли на дорогу.

— Да! — отвечал Недоспелов, тоже рассмеявшись. — Черт знает, как это умеют люди так дурачить и такой тон задавать…

— Это тоже, батюшка, искусство в своем роде! Это не то, что мы, грешные: какие есть, такими и покажемся… Впрочем, он все-таки же старичок славный, добродушный, а что присочинить любит — так уж с этим грехом можно и помириться!

Сравнение результатов

Охотники незаметно миновали зады деревни и вышли на речку, на берегу которой стоял их тарантас, а невдалеке от тарантаса разостланы были ковры; на них красовались батарея бутылок, кипящий самовар и тому подобные заманчивые вещи, приготовленные к их приходу услужливым лакеем Языкова.

— Неужели Леонид Платонович еще не возвращался? — спросил Недоспелов, лишь только увидал лакея.

— Никак нет-с, они все еще за рекою. Недавно вот я слышал их выстрелы.

— Фу, черт возьми, вот наколотит-то! — отчаянно воскликнул Недоспелов, и сердце его вновь защемило от зависти.

Сбросив ягдташ с приютившимся в уголке его сетки единственным бекасом, Недоспелов лег на ковер и, нахмурив брови, стал покусывать кончики своей жиденькой черной бородки. Языков предложил ему идти купаться, любезно потчевал чаем, вином, пирожками и другими яствами, но Недоспелов отказался от всего.

Немного погодя послышались на реке всплески воды, и охотники наши увидали стройную фигуру Ларевского, переходившего реку вброд. За ним по пятам шел его красивый сеттер.

— Ага, вот и воин наш! — весело приветствовать его Языков.

— Ну, что, батенька, каково поле? Вы изрядно-таки погуляли. Мы уже давно здесь сидим.

— Фу, черт возьми, устал до смерти! Такая жарища… — уклонился офицер от прямого ответа, бросая на ковер шляпу и вытирая платком вспотевшее лицо.

— Однако каково же поохотились, много ли убили? — переспросил Языков.

— Да ничего себе, ладно, десятка два с чем-то насобирал. Убил бы больше, да стрелял мерзопакостно, — с оттенком какого-то пренебрежения мило проговорил Ларевский. — Да это что — вздор!.. Вы-то каково, милейшие мои, поохотились? Неужели место изменило? Я что-то редко слышал ваши выстрелы.

Он спросил это с выражением такого теплого участия, против которого не устоял даже и Недоспелов, чрезвычайно недружелюбно поглядывавший на него. Все висевшие у него на языке упреки как-то невольно проглотились, точно пилюли, и вместо них из груди вырвалось нечто вроде глубокого вздоха.

— Положим, я-то не особенно худо поохотился, — прихвастнул и тут Языков, — как ни на есть, а дюжину разной дичины наколотил; но вот болото-то, на которое я рассчитывал, совершенно пусто…

— Скажите на милость! Что за чудо и с чего же это? — изумился Ларевский. — Вот уж никак не ожидал; я положительно был уверен, судя по прошлому году, что вы пропасть найдете там бекасов, а оно вон что вышло. Удивительное дело!

— Да, батюшка мой, я сам диву дался!

— Положительно не понимаю! — повторил Ларевский.

— Хорошо еще, что я догадался бросить это болото да за поскотину идти, а та как есть пустые бы вернулись.

— Ну а там-то как, тоже, верно, не ахти?

— Да, незавидно! Но зато, батюшка мой, какую сцену мы видели — отдай все, да мало! — проговорил с усмешкою Языков и рассказал со всеми мельчайшими подробностями о подвигах старика-полковника.

Привычка к неудачам

Офицер снисходительно улыбнулся, заметил, между прочим, что старик все-таки премилый человек, и затем, видя, что Недоспелову вовсе не до веселья, сбросил с себя битком набитую дичью сетку и подсел к нему.

— Ну а Вы-то, милейший мой, неужели и десятка не набили?

— Гм… десятка! Я и пятка-то в глаза не видал. Одного какого-то несчастного убил.

— Ай-ай-ай, как плохо! Если б знать это, я право лучше предоставил бы Вам то болото, по которому сам ходил.

— Полноте, Леонид Платонович, что Вы, Бог с Вами, — конфузливо заговорил Недоспелов, видимо, расчувствовавшись участием офицера. — Экая невидаль! Когда-нибудь после удачнее поохочусь.

— Да после-то что! Утро пропало даром, вот обида.

— Не беда, я привык к неудачам, мне это не в диковинку.

— Конечно, делать нечего! Не вернешь! Надо хоть теперь по возможности поправить дело… Вот что, Григорий Иванович, — добавил он после некоторой паузы, — как пообедаем, пойдемте мы все на это болото, будем ходить дотемна и такую «лупку» долгоносым зададим — разлюли-малина! Я много пуделял, да и место-то далеко не все выходил.

— А бекасов везде встречали или только в начале болота? — спросил Недоспелов.

— Везде положительно, да еще к тому вон краю, где кустики-то виднеются, больше попадалось.

— Как же Вы, Андрей Андреевич, уверяли, что бекасы тут держатся только в начале болота? — обратился Недоспелов к Языкову.

— Прежде всегда так было, — отрезал тот и сейчас же засуетился, отдавая приказания насчет обеда. — Эй, Василий, подавай-ка кастрюлю да раскупоривай лафит! (разновидность красного вина. — Прим. редакции) — закричал он лакею, сидевшему поодаль и внимательно слушавшему рассуждения охотников.

— Что Вы, какой там лафит! До него после дойдет очередь, теперь… хватить надо, у меня давно душа просит, — засмеялся Ларевский. — Подсаживайтесь-ка, милейший! — добавил он, подвигаясь, чтобы дать место Недоспелову.

— А ведь, что ни говорите, я пропущу дней пяток и опять катну сюда, — говорил Ларевский, удобно развалившись на ковре и допивая второй стакан лафиту. — Вблизи города не стоит, того гляди с пустыми руками вернешься.

— Да, кроме того, и ходить-то тоска, вечно на какую-нибудь компанию наткнешься, — согласился Недоспелов.

— Уж это несомненно! Я нынче счетом восемь раз ездил на Пустынское болото и буквально каждый раз охотился с кем-нибудь в компании — ужаснейшая гадость!

— Да, да, здесь мы сами хозяева, никто нам не мешает, любо! — поддакнул и Языков.

«Если б вот и вас, чертей, не было, а одному бы мне сюда забраться, то дело действительно было бы хорошо», — подумал Недоспелов и начал мысленно составлять план, как бы в скором будущем привести эту мысль в исполнение.

Дискуссия о пернатых

— А скоро и здесь нечего будет делать, — промолвил уныло Языков. — Вот уж дупелей стало меньше, все бекасишки попадаются.

— Да какие же здесь дупеля! Откуда они? — заметил Недоспелов.

— Ну эти, сибирские бекасы, что ли не все ли равно! Да, впрочем, я в сущности и не верю, что здесь нет дупелей. Вздор! Я сам бивал много раз, тоже слышал от Плавунского, от Курилло, они под Иркутском их бивали.

— Да ведь, чтоб судить об этом, Андрей Андреевич, надо быть орнитологом, надо каждое перышко, каждую частичку принимать во внимание.

— Ах ты, Господи! Да уж что другое, а дупелей-то я знаю, как свои пять пальцев! Не десятками, сотнями бивал их!

— Положим, что так, и все же ошибиться немудрено; из этих азиатских бекасов попадаются такие великаны, что при поверхностном обзоре действительно легко их с дупелями смешать.

— И что Вы только толкуете! Говорю же я Вам, что бивал здесь дупелей, настоящих, форменных, какие обыкновенно и в России бывают, — это факт, и не об чем тут и спорить.

— Да позвольте, — настаивал, горячась, Недоспелов, — каким же образом Дыбовский-то утверждает совсем другое? Значит, он врет, значит, все выводы его, к которым весь европейский ученый мир относится с уважением, не что иное, как чушь, галиматья?

— Ой-ой-ой, милейший, зачем в такие крайности вдаваться! Дыбовский не встречал дупелей в той местности, где делал исследования, и заявил об этом, и отлично сделал… он прав, никто и не спорит об этом. Под Иркутском же дупеля есть, здесь тоже, и никакие ученые меня в этом не разуверят!

— Не знаю, как летом, а позднею осенью и мне доводилось здесь бивать нечто вроде дупеля — уж велик очень, — заметил Ларевский.

— Это тоже особый вид азиатского бекаса, — пояснил Недоспелов. — Дыбовский встречал их у Байкала по родникам не только осенью, но и зимою: они не улетают.

— Может быть, — согласился Ларевский, — только я всегда удивлялся величине птицы и с особым удовольствием стрелял ее.

— А мне думается, так это вовсе не особый вид бекасов, — заметил Языков, — а просто жиряки, которые не в состоянии были летать и остались на зиму… Немало, поди, их и замерзает.

— Господи, твоя воля! Да ведь этим бекасам есть и особое латинское название, они и оперением-то совсем не такие, — опять загорячился Недоспелов. — Не верите мне, так зайдите в музей, когда будете в Иркутске, там вам покажут чучело этого бекаса.

— Нет, батенька, теперь не покажут! Пожар скушал дочиста несчастный Иркутский музей, не осталось никаких коллекций.

— Ах да, я и забыл об этом, ну все равно я могу вам показать монографию Мензбира, там упоминается об этом бекасе.

Надежда на облавную охоту

— Да ладно уж, ладно, будь Ваше при Вас! Оставим споры! Скажите лучше: в Иркутск Вы скоро пойдете?

— Право, не знаю, как соберусь, думаю, что в половине-то сентября придется ехать.

— А пробудете там долго?

— Уж, конечно, до морестава: кругом Байкала ни за что не поеду.

— Счастливец! В облавных охотах будете участвовать, козочек постреляете всласть!

— Последнее-то, положим, хорошо, скверно только, что сопряжено с первым!

— To есть как это? Что Вы хотите этим сказать?

— Да то, что, участвуя в этих облавных охотах, приходится постоянно наталкиваться на скандалы: уж больно народ-то там беспокойный, не может жить тихо…

— Что Вы?

— Ей-Богу! Вот хотя бы в прошлом году: участвовал я в четырех охотах и буквально ни одной не прошло без истории! Черт знает что такое!

— Это интересно, право! Расскажите, пожалуйста.

— Да тут и рассказать-то трудно, все такая чепуха, никакого и смыслу-то не добьешься, и интересного ничего нет.

— Все равно, хоть и неинтересно. Ну какие же, например, истории были?

— Ну вот — поехали мы, например, на первую охоту: один из участвовавших, молодой адвокат, обругал публично своего дядю старика-полковника «свинопасом» за то, что тот помешал ему поколотить загонщика; поднялась баталия — оборони Господи! — рассказывал Недоспелов. — Чуть не дошло до рукопашной. В другой раз самая охота прошла благополучно, так под конец за картами разругались — дошло дело до напоминания друг другу о существовании на свете энергических мер вроде плевания в рожу, мордобития, пускания подсвечника и т. п. …Еле угомонили!

— В третий раз на обратном пути каким-то образом тарантасами столкнулись, опрокинулись, повылетели и, уж как водится, завершили все это такими сценами, какие и в кабаке не всегда придется увидеть; в четвертый раз из-за спорной лисицы подняли войну, начались судбище, крик, гвалт, перессорились, уехали домой и расстроили всю охоту. Ну вот и извольте находить тут удовольствие…. Никаким козам, по-моему, не обрадуешься!..

— Поди они к лешему! Да я бы с них ничего не взял, чтоб охотиться с ними! — заметил Ларевский.

— Хороши, нечего сказать! А еще состоят ведь членами пресловутого общества! — усмехнулся Языков.

— Да ведь вы примите во внимание, что я вам передал только крупные скандалы, которые уж вконец портят все удовольствие охоты, а сколько мелочных-то неприятностей, дрязг, беспорядков… — просто беда, не глядел бы!

— Каких же, например?

— Да всевозможных: то станут не по линии и чуть не перестреляют друг друга; то пьяными напьются; то из-за какого-нибудь паршивого зайца чуть на дуэль друг друга не вызывают… Да где тут все припомнить — недели не хватить!

На вес золота

— А что там ружья каковы? Поди, все централки? Большинство-то охотников ведь все приезжие, модники, петербуржцы!

— Ну, всякой всячины довольно! И из модников есть немало таких, которые по удаче судят о ружьях, профуфырил раз-другой из централки, глядишь… и к черту ее, неприкладиста, говорит, не по карману, а который пооткровеннее, попроще, так и просто свалит на то, что централки бьют хуже шомпольных — и вся недолга. Не обидел Господь нашу сибирскую столицу всякого рода чудодеями — чего хочешь, того просишь!

— Кстати, зашла речь о ружьях, — проговорил Ларевский, — видели вы у нового исправника старинную двухстволку? Вот диковинка-то!

— А что?

— Да черт знает что такое: отделка прелестнейшая кого-то знаменитого французского мастера, видимо, ружье очень ценное, легкое до безобразия — наверно, фунтов пять, не больше (два килограмма. — Прим. реакции), и можете себе представить: толщина железа в стволах, ну ей-Богу, тоньше всякого листика жести. Я бы, кажется, ни за какие коврижки не стал и стрелять из него, между тем он уверяет, что ружье отличного боя и постоянно в деле.

— Да, это диво! — согласился Языков. — Я в Чите, впрочем, видел у одного офицера ружье, которое владелец при мне заряжал пулей, свертывал ствол спирально, стрелял, и ружье вновь выпрямлялось, как струнка!

На красивых губах Ларевского промелькнула улыбка, он переглянулся с Недоспеловым, но рассказчик не обратил на это внимания и продолжал.

— Било же это ружье так хорошо, что с ним положительно нельзя было охотиться почти ни на какую птицу.

— Вот-те на! Почему же это? — спросили с удивлением слушатели.

— А потому, что в обыкновенную меру оно разносило все живое вдребезги.

— На какое же расстояние оно било-то? — полюбопытствовал Ларевский, удерживаясь от смеха.

— Да черт его знает, и меры найти было нельзя! Вот какой был случай: приезжает раз в Читу один известный богач, золотопромышленник, страстный охотник и любитель редкого оружия, узнает об этом ружье, является к офицеру и просит его убедительно показать, как бьет его ружье. Тот соглашается.

Идут они, в поле и начинается проба. Ставит офицер в двадцати печатных саженях (около 50 метров. — Прим. редакции) деревянную чурку в четверть величиной, заряжает ружье крупной дробью — бац!.. И чурки как не бывало, только щепа полетела в стороны!.. Отмеривает еще двадцать саженей, стреляет в такую же чурку, и опять, кроме щеп, никакого признака!

Тогда богач, не желая больше пробовать ружья, бросается к офицеру на шею и начинает умолять продать ему ружье за 500 рублей. Тот, понятное дело, не соглашается и как-то сгоряча замечает ему, что подобные диковинки должны цениться на вес золота, а не жалкими сотнями рублей. Богатюга, не будь глуп, возьми да и придерись к этому слову: «Ладно, — говорит, — я согласен на такую оценку, кладите ружье на весы, заплачу за него золотом, сколько вытянет!».

— Да, может статься, ружье-то было легче перышка, тем более если оно гнулось так свободно?

— В том-то и дело, батюшка мой, — нашелся рассказчик, — что, наоборот, оно весило двенадцать фунтов с лишком (около пяти килограммов. — Прим. редакции)!

— Да как же это так, ствол такой тоненький?..

— Ствол-то, положим, тоненький, да отделка чертовски массивна! Старина-матушка! Везде понапутано меди, серебра, да и приклад-то — что твое колено!

— Ну ладно, что ж дальше?

— А то, что, разумеется, офицер соблазнился, продал ружье и получил за него чистоганом восемьсот полуимпериалов (полуимпериал — российская золотая монета, номинально равная 5 рублям. — Прим. редакции)!

В указанном направлении

— Важно, вот так ружье! — воскликнул Ларевский. — Но, однако, господа, четвертый час, — прибавил он тотчас же, взглянув на часы. — Эк мы заболтались! Пора, пора на охоту!

— Да, да, время! — засуетился Языков. — Надо успеть сделать вечернее поле да и на табор вернуться засветло.

— Конечно, конечно! А ты, Василий, приготовь нам самовар, да как приведут лошадей, сейчас же запрягать вели, — распорядился Ларевский и зашагал к болоту.

— Так уж будьте любезны, Леонид Платонович, направьте меня куда получше, — упрашивал плаксивым голосом Недоспелов, торопливо следуя за Ларевским. — Ведь это чистый срам просто… за все утро убил одного бекасишку!..

— Ладно, ладно! Уж я сказал, что укажу доброе место, так чего ж еще толковать.

Перейдя в брод бурливую, хотя и узенькую речку, охотники миновали небольшую площадь, покрытую сухими высокими кочками, и приблизились к болоту, на котором тинистые мочежинки, заросшие негустою травою, перемежались с лужайками, покрытыми порыжелою, непригодною для косьбы зеленью и редким кустарником.

— Ну-с, милейший! — любезно хлопнул Ларевский по плечу своего протеже. — Теперь извольте Вы отправляться вон по тому направлению. Видите, где выходить мысок? Как дойдете до него, так и лупите все по краю, только с условием не забирать влево: там — топь, которой Вы так боитесь, да и птица мало держится. Ну, с Богом!

— А сами-то Вы где пойдете? — спросил Недоспелов, уныло посматривая вслед удалявшемуся офицеру.

— Тут же, тут же, недалеко! — отвечал Ларевский, махнув рукой, и быстро повернул в правую сторону.

Языков же, пока Ларевский читал наставления Недоспелову, поспешил тоже взять вправо и первый вступил в болото, где тотчас же промазал по двум бекасам и вскоре затем убил третьего. Так удачно начавшаяся охота Языкова одушевила Недоспелова, и он скорыми шагами направился к месту, указанному ему Ларевским. Дойдя до выделявшегося треугольником мыса, заросшего мелким кустарником, он вступил в обширное болото; с правой стороны его залегали мшистые невысокие кочки с небольшими тинистыми прогалинками, ходьба по которым вообще была чрезвычайно удобна.

Недоспелов, решившись придерживаться наставления офицера «держаться правой стороны», взвел курки, воодушевил своего вислоухого сеттера каким-то особенным энергическим возгласом и зашагал вперед, полный самых заманчивых надежд.

Прошел довольно большой промежуток времени: Языков «отсалютовал» более пятнадцати раз, Ларевский, удалившийся уже на такую дистанцию, что представлялся глазам Недоспелова миниатюрною движущейся точкою, тоже выпустил весьма изрядное число выстрелов, а он и в глаза не видал ни единой пичужки.

Напрасно его несчастный Аякс шнырил в траве и обнюхивал каждую кочку, напрасно и сам он делал зигзаги, стараясь вытоптать какую-нибудь дичину, и подвигался вперед с настойчивым усердием.

— Это что же за анафемество такое, опять надули! — воскликнул, наконец, с отчаянием горемычный охотник и остановился в раздумье, не зная, что ему делать.

Злоба на офицера, так недавно представлявшегося ему образцом непогрешимости, кипела в душе его; он проклинал себя, что так глупо поддался обману, что связался с такими вероломными товарищами, что поехал в этот злосчастный день на охоту.

— Разбойники, им ничего не значит одурачить человека, только бы себя потешить!.. Рады на всякие пакости пуститься! — ворчал он и чувствовал, что слезы горечи, досады и уязвленного самолюбия подступают к глазам. — Что делать? Куда деваться? До которых пор путешествовать по этому дурацкому болоту? — спрашивал он себя, и ему еще становилось тошнее и хуже.

Немврод-горемыка

А тут прогремело раз за разом несколько выстрелов, и это обстоятельство повергло его в совершеннейшее отчаяние. Он ожесточенно плюнул, послал охотников в какое-то далеко неприглядное место и направился наперекор советам офицера в противоположную сторону, но, увы!

Тут ожидала его новая, еще большая неприятность: по мере удаления от края болота почва становилась влажней, начали попадаться камышистые мочежины с водяными застоями и невылазной трясиной, ржавь, а затем вскоре и все пространство перешло в однообразную площадь самого убийственного подвижного зыбуна.

Злосчастный охотник, невзирая на то что по спине его давно уже бегали мурашки от какого-то инстинктивного страха увязнуть в болоте, шел все дальше и дальше… и вот собака делает стойку… Шаг, другой и… о, ужас! Немврод-горемыка срывается с кочки, теряет равновесие и сразу погружается по колено в тину!

Начинается отчаянное барахтанье; ружье летит в сторону, руки судорожно хватаются за траву, и только после неимоверных усилий извлекаются ноги на более твердую почву. После такого казуса Недоспелов сразу забыл и о стойке Аякса, и о бекасе, и об удачной охоте ехидных товарищей, и обо всей охоте вообще: он проворно поднял ружье и, бледный, дрожа еще от волнения, поспешил ретироваться на свое моховое болото.

— Ну, слава Богу, хоть выбрался-то! — радостно говорил он, чувствуя под ногами твердую почву, и, глубоко вздохнув, сел на первую попавшуюся сухую кочку.

Тут, пообчистив облепленное грязью ружье, он вытер руки и, успокоившись несколько, опять-таки стал ворчать и браниться. Тысячи проклятий сыпались и зыбунам, и бекасам, живущим в зыбунах, и охотникам, которых за ними туда носит нелегкая. Потом вспомнилось предостережение коварного офицера не уклоняться от правой стороны; явилось раскаяние, что не послушался предостережения, и, наконец, напала страшная апатия: безучастно смотрел он на все окружающее, равнодушно думал об охоте, о бекасах и решил немедленно вернуться к тарантасу.

Прошло полчаса, а Недоспелов все не трогался с места. Вот он прислушивается к отдаленным выстрелам, вот следит жадно за клубами виднеющегося дыма, вот снова шепчет бранные слова, вот… ну вот и забыто все: и неудача, и падение, и досада, и намерение вернуться к тарантасу…

Опять заговорило ретивое, и ноги сами собою пошли махать по сухому и вместе с тем пустому болоту. Уж солнышко вполовину скрылось за горою, повеяло сыростью, и в низких местах появились следы тумана, а наш горемыка все шагает, все дальше и дальше. Обширное болото, постепенно суживаясь, приходит к концу, а дичи все нет и все нет; на всем пройденном пространстве встретились только два жалких бекаса, да и те улетели благодаря бесчутому Аяксу.

И вот вновь прерывает Недоспелов свое бесплодное странствование, садится на кочку, и печальные размышления вновь осаждают его голову. «Скоро ли вспомнят счастливцы-немвроды о своем бедном товарище? — думает он, наконец. — Скоро ли проберет их стыд за все те пакости, которые они ему учинили?».

Завершение охоты

Наконец, невдалеке показался Ларевский, спокойный, милый, с веселыми глазами, с приятною улыбкой, все с той же очаровательною простотою во всех движениях. Он взглянул своими красивыми, несколько прищуренными глазами на злосчастного охотника и даже остановился.

«Ага!.. Наконец-то пробрало тебя, изверг проклятый! Вспомнил обо мне!» — мелькнуло в голове Недоспелова, и он уже рисовал себя, как все спокойствие, вся веселость мигом сбегают с лица офицера, как он кидается к нему, Недоспелову, полный участия, полный самого искреннего, глубокого раскаяния в том, что направил его в такое плохое место, но увы!..

Ничего этого не бывало: Ларевский взглянул на него только мельком и тотчас же перенес свои светлые взоры на своего красивого сеттера, сначала носившегося впереди веселым галопом с приподнятою головою, потом вскоре быстро перешедшего с галопа на поиск более тихий и затем окаменевшего в твердой, живописной стойке.

Хозяин приблизился к своей собаке ровным, спокойным шагом, бросил докуренную сигару, спрятал мундштук в карман и ласково послал собаку вперед. Вылетела пара бекасов… Паф! Паф! Один упал, другой переместился и был убит Языковым, ходившим тут же невдалеке.

Недоспелов привстал и, повинуясь быстро вспыхнувшему чувству зависти, хотел было присоединиться к охотникам, но потом раздумал, сообразив, что убить за поздним временем много нельзя, а между тем эффект-то, который должна произвести его полная неудача, ослабнет, и право разразиться горчайшими упреками тоже значительно поубавится. Итак, он остался на месте и ограничился только тем, что пожелал обоим немвродам провалиться в преисподнюю.

Убив еще несколько пар бекасов, стрелки сошлись друг с другом, посудили, порядили и, решившись, наконец, кончить охоту, перешли в ту сторону, где находился Недоспелов.

— Что ж это такое? Вы опять ничего не убили? — обратился нему с участием Языков.

— Как видите! Я почти и не стрелял совсем.

— Неужели же так ничего и не нашли? — спросил в свою очередь Ларевский, вынимая из кармана раздушенный фуляр (тонкая, легкая и очень мягкая ткань — шелковая или полотняного переплетения. — Прим. редакции) и вытирая им лицо.

— Мудрено и найти, когда сам не знаешь мест, а ходишь, как дурак, куда пошлют тебя на смех!

— Странно! Прежде всегда в этом моховом болотце держались бекасы. Черт их знает куда они теперь запропали! — удивился Ларевсюй, делая вид, что не слыхал резких слов Недоспелова, и, чтоб избежать дальнейших объяснений и не вызвать еще более резких упреков, он счел за лучшее не пускаться больше в соболезнования и занялся сниманием с ружья пистонов…

— Да Вы бы плюнули на это болото и перешли бы к нам! — воскликнул Языков.

— Благодарю Вас! Я и то провалился выше колен! Еле жив остался.

— Тут действительно не везде можно пройти, — произнес Ларевский, — есть такая чертовщина, просто беда! Я ведь предупреждал Вас.

— Очень Вам благодарен, я, и то к сожалению, действовал, слепо повинуясь Вашим указаниям… — опять резко отчеканил Недоспелов.

Но и на этот раз стрела, пущенная им, пролетала мимо цели: на колкость его не обратили никакого внимания, а в ответ на нее только напомнили, что пора поспешить в обратный путь.

Тарантас ожидал их уже запряженный тройкою почтовых лошадей, и самовар кипел, заводя унылые песни. Языков с Ларевским занялись сначала своим туалетом: умылись, причесались, переменили сапоги и верхнее платье, затем уложили в футляры ружья, выгрузили из ягдташей добычу вечернего поля; оказалось, что Языков убил семь пар бекасов, а Ларевский — восемь.

Наконец, распорядившись, чтоб накормили собак, они подсели к самовару, весело разговаривая и дипломатически стараясь втянуть в беседу и рассеять мрачные думы своего горемычного товарища, который упорно молчал и отказался наотрез от всякого угощения, а в уме его в это время опять копошился неотвязчивый вопрос о том, есть ли на свете правдивые охотники, и на этот раз, как и до прихода к нему Ларевского, он еще решительнее подтвердил мысленно: «Нет их, нет и нет!».

Часа через два, когда уже совсем стемнело, охотники разместились в тарантасе и покатили обратно в город.

Иван Шведов, г. Иркутск, 1881 г.

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий