На Лопатное урочище

Стрепет

Кто и почему окрестил это урочище Лопатным, мне неизвестно, но настоящее его название — урочище Джаман-Джаксылы. Слово «Джаман» означает «худой», а что означает «Джаксылы», я не знаю.

В осеннее и зимнее время на этом урочище была чудная охота на тетеревей «на чучела», а летом там было раздолье тому, кто имел счастье обладать хорошей легавой собакой, натасканной на лесную дичь, — молодых тетеревей было множество. Но это счастие испытывали очень немногие. Все знакомы с риском перевозки дорогой собаки по железной дороге. В мое время железная дорога доходила до Тюмени, Златоуста и Оренбурга. Главное — доставить собаку до этих пунктов, а далее на почтовых возить ее удобно. Собака занимает мало места, а если иная молодая собака сначала ведет себя неспокойно, то через две-три станции понимает, в чем дело. Таким образом, на почтовых возили собак тысячи верст даже в зимнее время без риска и хлопот. Благодаря этому риску перевозки собак по железным дорогам, в Сибири почти не было легавых собак, а кровных почти и не знали. Мне лично не везло на собак. Под конец службы в Западной Сибири мне удалось завести порядочного сеттера, но, достигнув годового возраста, он был отравлен чьей-то злодейской рукой. После я добыл пойнтера очень породистого, возил его в командировки на почтовых двухнедельным щенком, но пользоваться им я не успел. Когда я покинул Западную Сибирь, ему было всего семь месяцев, и, не желая рисковать псом при отъезде зимою за 2000 верст по железной дороге, я подарил его знакомому охотнику.

Пойнтера хороши здесь только в течение трех-четырех летних месяцев, а весною и осенью они очень зябнут, поэтому сеттера тут предпочтительнее. Кровные собаки, привезенные щенками, редко выживают в здешнем суровом климате, и было бы хорошо, если б открылся питомник породных собак: щенки, родившиеся уже в Сибири, будут выносливее и крепче.

Гончие, встречавшиеся в Сибири, преимущественно польские, завезенные сюда после восстания 63-го года вместе с хозяевами. Борзых было очень немного; встречались русские густопсовые, но малопородные, а киргизских тазы я встречал еще реже; они имеют и чутье.

Друг Мусса

Летом на Лопатное я ездил очень редко за неимением собаки. Туда мы ездили больше для развлечения, чем для охоты — навестить знакомых киргизов, которые служили нам осенью загонщиками при охотах «на чучела».

В одну из летних суббот 1889 года собрались мы на Лопатное. Кроме С. с нами поехал один товарищ не охотник, но я обещал дать ему одностволку денщика, и эта совершенная пищаль доставила нам всем много смеха.

Урочище Лопатное лежит на левой стороне Иртыша, на юго-запад от Омска, верстах в сорока-пятидесяти. Дорога туда мимо заимки Тостам-бека до резной могилы; далее на Лопатное нужно ехать прямо, а направо — поворот к Курганским озерам.

Мы выехали после раннего обеда, удачно попали на паром и без задержки переправились. Было еще жарко, в плетенке было тесно троим. Мы обдавались потом и пылью, которая приставала к мокрому лицу и особенно шеям.

…На Лопатное мы прибыли еще засветло и скоро отыскали юрту нашего знакомца Муссы (Моксей). Недалеко от летовки Муссы было порядочное пресное озеро-болото, все заросшее камышами. Местами сохранились только небольшие зеркальца чистой воды. Эти зеркальца, вероятно, образованы скотом, вытаптывающим камыш во время водопоя. Мусса был бедняк киргиз, имевший, кажется, всего четыре лошади, несколько коров и овец; кумыса у него никогда не было. Занимался он сенокошением и рубкой дров для продажи в город. Как загонщик «на чучела» он не имел соперников.

Мы радостно встретились со старым знакомцем, не видавшись с ним с ноября прошлого года. Вся его семья была довольна. Ребята знали, что будет сахар, и потому все заглядывали к нам. Мы привезли с собой палатку, чтобы не располагаться в тесной и грязной юрте. В юрте и возле нее помещалась убогая утварь и телеги. На одной из них уныло сидел молодой беркут и печально поводил своими большими глазами. Когда подходили к нему, он все рвался лететь, но короткая веревка, привязанная за ногу, удерживала его на горбыле телеги. Мусса как бедняк, конечно, не вел соколиной охоты, но взял этого орла слетком и выкармливал на продажу. Только кормить было трудно: без ружья трудно доставать ему свежую живность, и Мусса добывал ему пропитание петлями на тетеревей.

Мусса рассказывал, что тетеревиных выводков масса, и что нынешний год «на чучела» будет обильная охота. Выводки мало страдают от охотников, потому что за отсутствием собак охотников за молодыми тетеревами из Омска почти не было.

Комаров было здесь множество, и уже за чаем они изводили нас. К ночи мы устроили дымокур для себя и для лошадей, бросая в костер сырые ветки. Но мы скоро заснули, костер погас, поэтому всю ночь мы мучались, почти не спали и поднялись в четыре часа утра.

Трофеи для беркута

Был чудный день. За чаем уговорились, чтобы Мусса сопровождал нас с дрогами, чтобы взять с собой закуску, а главное — воду, так как день обещал нестерпимую жару.

Тронулись мы рано. Сзади нас тащился Мусса. Не прошли мы и полчаса, как на большой поляне почти из-под ног у нас вырвались два молодых стрепета — одного С. повалил, я промазал, а У. старательно целил летящего стрепета и, как мне казалось, делал большие усилия спустить курок. Шел он правильно, держа ружье наготове, и мнил, по-видимому, настрелять массу.

После неудачи со стрепетами мы пошли опушками колков. Тут колки были роскошные: громадные березы с подлеском из мелкого березняка и ольшины стояли не густо, и между ними почва была покрыта чудной густой травой. Особенно много было везиля — так называется здесь полевой горошек; растет он целыми площадями и просто душит всякую другую траву своими цепкими объятиями.

Собаки наши, носясь с полной независимостью, выгнали удачно только один выводок, по которому мы не успели даже выстрелить, как он скрылся в колок, где его нельзя было достать. Поднимали они еще не один раз, но далеко. Ходьба по жарище была продолжительна и в высшей степени утомительна. Ручьи пота просто заливали мне очки, без которых я не могу обходиться на охоте, иначе буду многого не замечать или увижу, да поздно. Мы решили вернуться к юртам. Солнце было уже высоко, часы показывали в начале одиннадцатого.

На обратном пути мы опять нарвались на стрепетов. Усталые, мы открыли беспорядочную стрельбу. Мне и С. казалось, что У. стрелял из одностволки. Я сам слышал, как он сказал что-то такое про тугой спуск дивного оружия из мастерской Бутовского, как значилось на стволе.

Подходя уже к аулу, мы увидали несколько ворон и тотчас решили доставить молодому беркуту запас свежинки. Убили три штуки, прочие вороны переместились довольно далеко. У., сгорая желанием убить хотя бы одну ворону, стремглав понесся к ним. Я кричу ему:

— Да ваше ружье не заряжено!

— Нет, заряжено! — отвечал он, задыхаясь от быстрого бега.

Наконец, добежал, приложился, и мы видели, как он несколько раз сделал усиленное движение правой рукой, но выстрела не последовало. Мы хохотали, стоя на дороге и смотря, как несчастный У. перебегал с одного места на другое, по мере перемещения ворон, и тщетно дергал правой рукой, стараясь хоть раз выстрелить. Видя, наконец, что, вероятно, ружье испортилось, он вернулся к палатке, где мы закусывали, и говорит:

— У вашей одностволки курок не спускается.

Попробовал я — действительно, не спускается. С лишком четыре часа таскал У. ружье по убийственной жаре даром. Разобрав замок, я увидал, что боевой взвод срезался на манер предохранительного, и только подпилком можно было привести его в норму.

Много мы хохотали по поводу этого ружья. И оно пошло Мусе в уплату за его труды. Он меня очень просил его уступить: он собирался охотиться на зайцев зимой.

После закуски мы стали угощать орла. Сперва дали ему пойманную собакой молодую перепелку. Ее он разодрал на две части и жадно проглотил со всеми костями и перьями. Затем ему предложили ворону. Он положил ее на спину и стал яростно выщипывать перья на хлупе и брюхе, а потом пожирал, начиная с внутренностей, как грифы на падали.

Казачим способом

Ехать назад мы решили вечером, по холодку, чтоб осталось время дома отдохнуть и в понедельник быть вовремя на службе. Остающееся до отъезда время мы решили «посидеть» на уток у открытой воды. Такой открытой воды оставалась полоса от двух до четырех сажень ширины и длиною до 150 шагов, за которой поднималась высокая стена непролазных камышей. К озеру пролегал чудесный луг — весной, конечно, мокрый, а теперь совершенно сухой и покрытый густой травой в фут высоты. Для одного раза скрадка строить не приходилось, и мы избрали казачий способ: просто лечь в траву без всякого закрытия, и теперь я признаю этот способ наилучшим. Гнездовая дичь прекрасно знает все местные предметы в близком соседстве, и появление новых всегда наводит ее на подозрение и заставляет сторожиться. Для пролетной дичи скрадки, конечно, хороши, если устроены с толком; для этого хороши отдельные острова камышей на чистой воде, а на лугу с кустарником скрадок должен иметь куполообразную форму куста и устроен из веток под цвет кустов в данное время. На открытом, чистом лугу лучший скрадок — яма, приспособленная к легкому закрытию сверху. В яме лучше сидеть, тогда возможна и стрельба влет.

Легли мы так, чтобы не быть слишком близко к воде — шагах в тридцати и друг от друга, на таком расстоянии, чтобы вся полоса воды была в обстрел. В камышах слышались разнообразные покрякивания уток. Товарищ мой со своей стороны изредка вторил им своим пищиком.

Казачий способ оправдал себя. Лежали мы часа полтора-два, и за это время я убил четыре чирка. Это было все, что прилетело. К товарищу летели хуже, и он на этот раз остался благодарен пищику: двух кряковых селезней он положительно подманил, они летели по одному настолько стороной, что стрелять было нельзя; пищик же заставил их свернуть в меру выстрела, и они оба были им убиты влет.

В этот раз я встретился с необыкновенной живучестью одного чирка. Мое ружье почти не знало подранков и клало замертво, а тут одного чирка я ранил на воде. Он старался уплыть в камыши. Вторым выстрелом я его остановил, но он все еще плавал. Опасаясь, что он удерет в камыши, пока я буду заряжать свою шомполку, С. подбежал и стоя разрядил по нем оба ствола. Вытащив его из воды, он передал его мне. Чирок был все еще жив. Я приколол его ножом в голову и, несмотря на это, он еще продолжал биться в сетке.

Уехали мы поздно, с таким расчетом, чтобы быть у Иртыша с восходом солнца, когда пароход начинает переправу.

Н. Мартенсон, г. Омск, 1900 год

Оцените автора
www.oir.su
Добавить комментарий