Как-то охотился я в лисьих местах между селом Ичалками и деревней Заклюшной. Чамбасовский дедай сопровождал меня. Первое поле было неудачное, хотя и началось блистательно. От самых гумен села Ичалок тянется узкая, но длинная вершина, в которую я бы и не бросил гончих, ежели бы, при выезде с квартиры, меня не уверил прибежавший с гумна крестьянин, что сейчас только он видел, как два волка рысцой пробежали в нее.
За серыми хищниками
Я не хотел брать этой вершины, чтобы шумом в ней не взбудить заранее лисиц, которых мы ожидали встретить в ближайших островах, — но пропустить волков было немыслимо. Нас было шесть охотников с борзыми.
С одной стороны вершины был короткий перелаз в небольшой остров. Его заняли мы — я, охотник моего дяди и Владимир. На другой стороне вершины от нее начинался большой бор, на перебеге к нему стали: первым от села Петр Иванов с испытанным волкодавом, красно-пегим Ударом, к концу вершины охотник моего дяди с довольно злобными кобелями, а между ними третий дядин охотник — Гурьян Лаврентьев с безвредными для волка суками.
Не прошло пяти минут как мы заняли места — и только что доезжачий Василий Григорьев скрылся в вершине, — как гончие заревели отчаянно. Они всей стайкой наткнулись на волков, — загудел рог по красному зверю — и зычный крик доезжачего «Береги поле!» долетел до меня.
На перелазе к бору была озимь — и так как вершина была узкая, — то мне ясно было видно, — как нимало не медля, один из волков во весь мах задул из острова и прямо направился на Гурьяна. Петр Иванов тоже увидал волка с самого его появления в опушке — и как только волк поворотил на Гурьяна — стал рысью подаваться к нему, пользуясь пролегавшей позади его лощиной.
Волк катил прямика, но, когда Гурьян, спустив сук, толкнул лошадь и закричал неистовым голосом, — он отвернул прямо на Петра Иванова, подававшегося лощинкой. Мне виднелась только согнутая фигура старика, и я ничего не мог рассмотреть, а только слышал, как его бас слился с баритоном Гурьяна.
Второй волк тоже не замешкал и, преследуемый гончими, замахал вдоль плетней коноплянников, почти тем местом, где сначала стоял Петр Иванов. Этого молодца перехватить было некому, — стая клубом катилась за ним, а доезжачий, как ни надувался на добром коне, не мог доскакать гончих. От крика мужиков, выбежавших на гумна и визга ребятишек, волк повернул полем прямо на бор и скоро исчез в леcy, за ним скрылась стая, а потом поочередно пропали в бору, сперва доезжачий, а за ним и подъездной — и пропали надолго.
Видя исчезновение гончих, я поехал на ту сторону вершины и только что пробрался лесом и выехал в поле, — смотрю, — на встречу ко мне несется Гурьян и хриплым голосом вопит, что Петр Иванов затравил матерого, огромного волка:
— Катил мимо меня во все ноги, — только что поравнялся, я и толк собак со своры. Зелья живо поспела к нему, да и скачет стороной, а Косатка сунулась было, да и назад ко мне. Я вижу: дело дрянь — и заорал во все горло. Петра Иванова мне не видать, а волк повернул в его сторону, — я еще пуще надсажаюсь. Волк к лощине, — глядь, — а Петр Иванов-то стоит как монумент, — как раз на пути волка. Ловко потрафил! Кобелей он спустил почти в лоб…
Волк отвернул, но Удар так съездил его грудью в поперечь, что он перевернулся — и вскочить не успел, как Удар с Наяном взяли его вплотную — и как он их ни возил, — так и не выпустили. У Петра Иванова поворот сами знаете какой, пока он добирался до волка, да пока собрался колоть, — немало прошло времени, а кобели все держат. Еще Наян отхватился было, да живо опять влепился, а Удар, как мордашка, и глаза закрыл. Зелья и то все теребила волка сзади, а Косатка, подлая, и не подступается.
Я поспел без малого вместе с Петром Ивановым — и с лошади соскочил, — хотел ему пособить, а он как рыкнет на меня: «Прочь! Мое дело!». Ну я и стал. Ворочался старик по-медвежьи, а заколол важно! Пустил серому под лопатку свой «смертодав» по самую рукоять. Уж и волчина же! Я таких и не видывал, — все это рапортовал мне Гурьян, пока мы ехали к Петру Иванову, важно и сановито стоявшему над трупом волка, который оказался крупными переярком в три с половиной пуда весом (свыше 57,3 кг. — Прим. редакции).
Собрались и прочие борзятники, полюбовались мы волком, похвалили Петра Иванова, мрачная наружность которого казалась даже добродушной от полноты счастья — и тронулись к бору. Далеко увел гончих волк и чуть слышно загудел рог. Чтобы поскорее сбить гончих я послал всех охотников на помощь к доезжачему, а сам с Петром Ивановым намеревался пошарить в наезде.
Изменение планов
Недолго промышляли мы. Затравил я беляка, — глядим, впереди нас разъезжают какие-то два всадника. Приближаемся, — оказываются охотники. Один из них довольно тучный отрекомендовался управляющим князя Ч., но, увидав волка в тороках у Петра Иванова, сразу оборвал свои витиеватые фразы, бросился долой с лошади и как ребенок долго удивлялся, восхищался и кружился около волка.
Я сообщил ему о прорыве гончих в бор, о том, что думаю еще дня два поохотиться около Ичалок и пригласить его участвовать в моей охоте. Толстяк пришел в восторг; вообще этот господин по фамилии Б., несмотря на брюшко, был очень юркий, веселый и говорливый человек, лет сорока, но, по-видимому, всегда готовый, к действию и с довольно своеобразной манерой выражаться.
— Позвольте предложить Вам, — начал он, — отчасти изменить-с Ваш, так сказать, стратегический план и все такое-с. Я могу похвалиться знанием здешних мест, везде вывожу Вас, ежели позволите-с. Только стоянку собственно-с я советую переменить, — собственно-с потому, что Ичалки совсем на краю-с и все такое, — а село Мармыжи в самом центре собственно-с места. Я коротко знаком с тамошним священником и все такое. Позвольте послать моего охотника сейчас же вперед и он собственно-с предупредит сего Левита долгогривого. А, впрочем, радушный человек и будет в восторге от чести-с.
— Оно бы ничего, — отвечал я. — Положим, мы и не стесним священника, но я боюсь, что он-то нас стеснит. На стоянках мы любим и выпить, и песню спеть, а у Левита это будет неловко.
— Помилуйте, отчего же-с? Он собственно и сам певец — и выпить не дурак. Конечно, попадья строгонька и все такое, однако она женщина с понятием. Когда точит своего «долгогривого», всегда говорит: «Хоть бы ты напивался с людьми, я бы тебе еще снизошла». А в настоящем случае, собственно, и она будет рада. Так разрешите послать-с? Присовокуплю секретно, что относительно «клубнички» и все такое в Мармыжах не безнадежно.
Я подумал и согласился: от Ичалок мы были близко, распорядиться переправой было удобно и меня начинала интересовать будущая стоянка в обществе таких контрастов как веселый и суровый священнослужитель. Б. отправил своего охотника в Мармыжи, а Петр Иванов поехал в Ичалки, чтобы выторочить волка, расплатиться на постоялом дворе и отправить на новую квартиру нашу обозную фуру.
Часа два прошло в ожидании охотников. Поискали мы с Б. зайчишек и ничего не нашли. Не глупый и забавный толстяк оказывался и охотником толковым. Явились, наконец, и охотники с гончими и мы, закусив, вошли местами на село Мармыжи. Но охота вообще не клеилась: одну лисицу прозевали, другую протравил Б. И мы явились в Мармыжи засветло, затравив семь зайцев.
Праздник для души
При нашем приближении священник сам отворил ворота и с веселым видом принимал гостей. Он жил не бедно и помещение оказалось и удобным, и просторным. Большая хотя и довольно холодная комната поступила в наше полное распоряжение. Пока я, по неизменному обычаю, кормил собак и надзирал за их размещением на ночь — Владимир приготовил самовар и закуску.
Строгая попадья относилась к нам как любезная хозяйка и, хотя с некоторым неодобрением посматривала на бесцеремонные фигуры Петра Иванова и дедая, но с тактом воздерживалась от проявления своего неудовольствия и не стеснялась только в отношении своего благоверного. Это была еще молодая женщина, лет 28-ми, не дурная собой, весьма бойкая и с претензиями на светскость.
Вероятно, в силу этих светских наклонностей она скоро сошлась с Владимиром, вела с ним отдельные беседы и видимо в течение вечера все более убеждалась, что из числа нас, охотников, это единственный вполне порядочный человек.
Священник видимо ликовал. Это был человек лет тридцати, худощавый, высокий с длинными льняными волосами и с добродушным лицом, но выражавшим какую-то странную экзальтацию, — быть может вследствие великой радости гостям, рассеявшим скучное однообразие его жизни. Он ужасно суетился, но совершенно зря — и, хотя заметно побаивался своей супруги, — но долго был не в силах угомониться, выбегал из комнаты ежеминутно, немедленно возвращался — и потирая руки восклицал:
— Обрадовали, несказанно! Высокоблагородный гость, благодарю!
— Успокойтесь, отец Рафаил, — тщетно твердил ему Б. — Присядьте, покалякаете и всякое такое.
— Не могу, — рад вельми, — позвольте принять меры, — скрываясь в другую комнату лепетал священник. — Праздник для души, радость для очей! — говорил он, появляясь снова.
— Да сядьте что ли! — строго кричала попадья, — займитесь приятностями разговора с господином Ермоловым.
— Садитесь, батюшка, — сказал ему и я. — Извольте-ка выпить чару, как хозяин первый, и благословите нашу трапезу, чтобы она шла и благополучно, и весело.
Отец Рафаил даже взвизгнул от избытка чувств, благословил питье и яства — и выпив, наконец, сел.
Н. П. Ермолов, 1877 г.
