Звали его Никанор Алексеевич Карабаташев, но это длинное имя и прозвище употреблялось редко: разве только в торжественных и, некоторым манером, официальных случаях. В обыденной же жизни и на охоте он был известен под именем Рыжего.
Большие надежды
Звали, правда, его еще «Рыжей шельмой» и «Красным чертом», но больше для выразительности и из желания поярче обрисовать его душевные и телесные качества.
В моих воспоминаниях я никак не могу отделить моего красного друга от белой лошади, кабриолета и собаки Амура.
Знал, впрочем, я его гораздо раньше, задолго до того времени, как он сделался крупным землевладельцем и приобрел белую лошадь и кабриолет, знал его еще в те незапамятные времена, когда у него даже собаки Амура не было.
А это было очень давно: многие, весьма почтенные и даже успевшие на некоторых поприщах прославиться, люди тогда еще без штанов бегали; мой достойный друг, статский советник, тогда еще был просто коллежским асессором и не помышлял о необходимости отрастить солидное брюшко.
Мы тогда еще не имели понятия об охоте с собакою и находили даже, что без собаки оно как-то лучше выходит, сподручнее: ни ты ей не мешаешь, ни она тебе не мешает. И меряли мы стопами своими неоглядное пространство Задесенских лугов, совершая меру вероятия превышающие переходы, питаясь акридами и диким медом, залезая по самую шею в необразимые топи и болота, ползая на животе наподобие змей — и по целым часам пролеживая в грязи, в ожидании, пока сплывется пара уток, чтоб не тратить заряда по одной.
Рыжий и тогда уже подавал большие надежды. Но это были еще времена доисторические, времена мифических сказаний и народного эпоса. Многое изменилось с тех пор — и Рыжий мало-помалу из юноши, подававшего большие надежды, обратился в человека огромного роста, соответственного сложения и силы, с длинною рыжею бородою.
Человек он был ума обширного и то, что называют, практик: предположить, что Рыжий прозевает что-нибудь, к его выгоде клонящееся, было по меньшей мере странно; и если мы видели, что он готовит в тиши какую-нибудь житейскую комбинацию, то молча отходили в сторону и глядели на совершающееся перед нами с невольным удивлением к практическому гению моего красивого друга, умевшего обращать на пользу себе все даже неудобообращаемое….
Охота в разгар осени
Серый, пасмурный день в конце октября; облака стоят низко-пренизко; в них прячется крест и часть купола высокой колокольни Троицкого монастыря — и странный вид имеет колокольня, словно лишенная верхушки; тишина глубокая; тепло и сыро.
В глубоком молчании подходим мы к Троицким лозам, заповедному крепкому месту под горою, на вершине которой красуется монастырь. Огромные дубы и чаща орешника покрывают гору; внизу узкая тропинка и влево от нее страшно густая заросль лозы, ольхи, тростника, ежевичника и вообще всяких таких растительных пород, сквозь который продираться не доставляет ровно никакого удовольствию.
Это и есть Троицкие лозы — всегдашний притон лисиц, норами которых были изрыты щели и водомоины горы, на которой стоит монастырь.
С нами две гончих на своре: пускать большую стаю не резон — лисица и одного круга не даст. Нажмут собаки — на гору сейчас и собак уведет, Бог ведает куда: либо жди до вечера, либо домой иди… Понятно, что собаки брались лучшие из стаи.
Вот подошли и к лозам; остановились у огромного срубленного дерева для отдыха и предварительных соображений. Давно лежит там это дерево: кто-то срубил громадный дуб, обрубил ветви, да так и бросил труп лесного великана; и лежит он, и гниет без всякой пользы; разве, утомленный охотою, иногда присядешь на нем.
Кора на нем облупилась местами, и древесина почернела от сырости; колючая ежевичка всползает на торчащие обломки ветвей; длинные плакучие побеги лесной орешины наклонились над трупом старого дерева и на них дрожат крупные капли воды. А рядом — сплошная стена лоз, тростник и болотная таволга сплелись в непроницаемую массу.
Высокие ольхи поднимаются из чащи, на самую верхушку которой-нибудь из них взлетит сорока, повертится во все стороны и снова словно нырнет в глубь заросли. Где-то пронзительно и резко крикнула сойка, другая отозвалась ей с вершины могучего дуба на горе. А облака спускаются все ниже и ниже, и еще сумрачнее и печальнее становится эта и без того печальная осенняя природа.
План охоты составлен; места для стрелков распределены и, придерживая рукою рог, чтоб не болтался на перевязи, я по едва заметной тропинке отправляюсь с собаками в самую глубину лоз. Собаки разомкнуты; минут пять проходит в ожидании.
Номер с лисицей
Старый Журило подает голос тихо и жалобно. Я хорошо знаю моего старого верного пса, хорошо знаю, что подает он голос по лисе; знаю, что, как ни хитри она, а не укроется от его чуткого носа. Еще несколько раз отозвался Журило, и вот подвалила и взвизгнула Швенда — и через минуту ожили мертвые лозы и гон пошел без остановки, без перерыва.
Протяжный звук рога — знак, что в гону лисица. И вот отправляешься в самую чащу на знакомое место, на узенькую тропинку между кочками в густом тростнике: знаешь, что рыжая красавица не минует тропинки после того, как осведомится о выходах и убедится, что все они заняты.
Ближе и ближе гон; стоишь, задерживая дыхание. Ровно и мерно гонит Журило, взвизгивая и захлебываясь вторит ему лучшая сука стаи. Вот уж собаки не далее ста шагов; чуешь, что зверь близко, что он тут, у тебя под носом; что еще мгновение — и он, как мимолетное видение, мелькнет на тропинке. Ружье направлено в ту точку, откуда он, по всем соображениям, должен показаться; палец лежит на спуске, сердце колотится.
Собаки ближе и ближе, Швенда залилась по зрячему. В десяти шагах впереди хрустнула ветка и на тропинку тихо и осторожно… высунулась рыжая борода моего красного приятеля. Реприманд (сюрприз. — Прим. редакции) совершенно неожиданный.
— Златорунный черт, тебя зачем сюда нелегкая принесла?!
Но Рыжий словно не слышит.
— Место-то свое зачем оставил?
Но Рыжий — никакого внимания.
А лисица пользуется этим временем; вот уж она вышла из лоз, вот уж гон слышно на горе, тише, тише, едва доносится издали металлический голос Журилы; Швенды уж и не слыхать вовсе.
Лезешь на гору и начинаешь дуть в рог, что есть мочи. Дуй, не дуй — не скоро воротятся собаки: далеко они теперь и не слышат призывных звуков: увела их хитрая красавица либо в Подусовку, либо в Погорелки, в крепкие, едва проходимые болота… Но не будем забегать вперед и нарушать стройность рассказа.
Идеальная пара
Собственно исторические времена наступают для Рыжего с приобретением им собаки Амура. Прежний хозяин Амура был, во-первых, актер, а, во-вторых, большой нигилист, кроме Бахуса и своего искусства не признававший никаких авторитетов.
Авторитетность Бахуса выражалась в служителе Талии и Мельпомены вечно подвязанною щекою и носом, приобревшим цвет и сочность сливы; авторитетность святого искусства выражалась участием в ролях лиц, главная обязанность которых состояла в подметании сцены. Служитель Мельпомены, однако, не удовлетворялся этим и, горько жалуясь на людскую зависть, утверждал положительно, что это совсем не его амплуа, что он, в сущности, трагик и что его атрибуты — кинжал и яд, а вовсе не половая щетка.
Но, как бы то ни было, а он вырастил Амура и в один прекрасный день сбыл его Рыжему за некоторое число сребреников. Этим-то моментом кончается эпос и начинается достоверная история.
Отрицать присутствие благородной крови пойнтера в Амуре не было никакой возможности, хотя сомневаться в чистоте породы можно было с большою основательностью; но дело не в этом, а в том, что Рыжий и его собака словно были рождены друг для друга, взаимно друг друга дополняли и вместе составляли одно прекрасное, гармоническое целое.
Если во время охоты услышишь, бывало, сверхъестественный, пронзительный и за душу рвущий визг, то так и знаешь, что это красный приятель родительски наставляет на путь истины своего Амура. Операция эта производилась так, что сначала могучая рука Рыжего поднимала Амура на воздух из предосторожности, дабы сей последний не ударился в бега, и потом ему, лишенному всяких средств к ретираде, отпускалось, сколько следует, специально для сего приспособленным хлыстом.
Вкусивши такими манером от знаний, плоды и корни которых были для него одинаково горьки, Амур делался на некоторое время, как говорится, шелковым и начинал работать. А работал он очень хорошо — нужно отдать ему полную справедливость.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Н. В., 1877 г.
