Месяц ясно освещал этот «вертеп» и только противоположный конец его был недоступен для глаза. Долго я стоял так, напрасно напрягая слух и зрение. Я ровно ничего не слышал, а видел только поляну и окаймлявший ее лес. Прошел час, может быть и более. Товарищи мои замерли на своих местах, не подавая никаких признаков о своем присутствии. Я начал уставать и тихо опустился на покрытую росой траву.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Прошло еще много времени. Тишина кругом невозмутимая. Луна передвинулась уже к закату и заливала меня своим мягким светом. Я встал и осторожно, без малейшего шума, отступив несколько шагов назад, остановился в тени широкого и низкого куста яловца.
С противоположного конца поляны послышался легкий шорох. Я прислушался. Шорох продолжался, но ничего не было видно. Виднелась только густая и высокая, в том месте, ботва картофеля. Скоро я привык к этому шороху и приписывая его похождениям шаловливого зайца, перестал обращать на него внимание.
Тихо. Тихо… «А тут страшно, черт побери, — подумал я. — Хоть бы кашлянул что ли кто-нибудь? Ведь вот капитан часто кашляет, а теперь ишь как притих».
Зверь!
Вдруг с правой стороны поляны послышался едва уловимый треск ветвей. Я встрепенулся. Треск на мгновение затих, потом снова повторился. «Зверь!» — промелькнуло в моем уме и вместе с тем я почувствовал, что волосы мои подымаются дыбом. «Лезет прямо на меня!» —думал я и сердце так застучало, что я слышал его сильные, глухие удары.
Прислушиваясь, я ясно различал в окружавшей меня тишине все более и более приближавшиеся ко мне, осторожные, но тяжелые шаги. Ко мне приближалось что-то большое и какая-то тоска вместо ожидаемой радости заползала в мое сердце. Я пожалел, что отошел от своего деревца, что не взобрался на него, как советовал капитан. Ружье мое стало казаться мне бесполезным предметом, обременяющим лишь мои дрожавшие руки.
По мере приближения шагов, я более и более терял самообладание. У меня промелькнула даже мысль бросить ружье, перескочить отделившее меня от дерева пространство и взобраться на него как можно выше. От такого позорного бегства меня удержало лишь воспоминание об одной картине, висевшей на самом видном месте в кабинете у того же капитана Львова.
На этой картине изображен охотник, бросивший свою двухстволку и упавший на колени, беспомощно простирая кверху руки, перед бегущим на него от стаи гончих и, в свою очередь, ошалевшим от ужаса поросенком. До мельчайших подробностей припомнилась мне комическая фигура и искаженное страхом лицо этого несчастного, так незавидно обессмертившего себя, — охотника, над которым я много смеялся и на которого был так поразительно похож в ту минуту.
Шаги слышались уже совсем близко. Я делал невероятные усилия, чтобы возвратить себе самообладание. Напрасно. Ноги мои подкашивались; меня начинала бить лихорадка. Непослушными пальцами я едва мог взвести курок моего ружья. Я попробовал поднять ружье, чтобы встретить зверя выстрелом, но руки дрожали так, что я не мог владеть ими.
Страх завладел мною окончательно, убив все другие способности. Медленно я стал пятиться задом к дереву и не знаю еще, как бы осрамил себя на этой охоте, если бы из-за куста не услышал сдержанного шепота капитана:
— Не бойтесь, это я.
— Ух!.. — вздохнул я с облегченным сердцем и бессильно опустив ружье, оперся спиною о дерево.
От стыда и досады на себя, я готов был провалиться сквозь землю; готов был сожалеть, что это не кабан, а капитан стоял передо мною, хотя он кажется и не обратил внимания на мой испуг, занятый другою мыслью.
— Слышите вы шорох на том конце поляны? — спросил капитан.
— Слышу.
— Что это такое?
— Должно быть заяц.
— Нет, это не заяц! Стойте здесь, я поползу туда. Там Водько, да черт его знает, может быть заснул.
В это самое мгновение вдруг неожиданно раздался выстрел с того места, где сидел Водько. Зловеще свистя пролетела пуля и что-то большое и тяжелое зашаркало по поляне, издавая короткие испуганные, как бы фыркающие, звуки. Через мгновение мы увидели кабана.
Как вкопанный, он остановился шагах в восьмидесяти от нас, на совершенно чистом месте, резко выделяясь на светлом песке своим черным силуэтом. Он стоял, приподняв голову, обнюхивая воздух и беспокойно прислушиваясь.
Все это произошло так быстро, что я не успел испугаться. Привычным движением прижал я к плечу ружье. Вот перед моим глазом мелькнула через блестевший ствол его цель и, как мне показалось, ухо кабана… Почти разом раздались два выстрела. Пороховой дым медленно пополз в сторону, стелясь по росной траве; в горах звучно отозвалось эхо.
Кабан, сделав два-три скачка, опрокинулся через голову и забарахтался на месте. Мы пошли к нему. Теперь он был безопасен; распростертый на песке, он судорожно вздрагивал всеми четырьмя ногами. Узкие глаза его были закрыты, опасные зубы плотно сжаты и страшно оскалены. Между ними пробивалась кровавая пена предсмертной агонии. Одна из наших пуль угодила в голову, другая впилась под левую лопатку.
На наши выстрелы, как на обычный сигнал тревоги пограничной стражи, прибежали откуда-то объездчики. С их помощью мы перетащили и уложили убитого зверя в тележку, а минут через пятнадцать возвращались уже домой.
Капитан курил свою носогрейку с спокойным чувством человека, исполнившего свой долг; мне было как-то не по себе. Откармливаемая к смотру лошадь шла в гору широким, размашистым шагом; заходящая луна освещала лишь верхушки темного бора…
Начало истории второй
На дворе стоял декабрь 1882 года. Осенние дожди и грязь надоели невыносимо. Все ждали хотя чего-нибудь похожего на морозы, так как настоящих морозов на нашей западной границе не бывает.
В одно утро, встав по обыкновению в шесть часов, я подошел к окну посмотреть, что творится на белом свете. Творилось нечто не совсем приятное. Дождя не было, но было пасмурно и густой туман стлался по сырой земле.
Невольно вспомнил я родимую зиму. Не то творится там теперь: снега, говорят, легли невылазные; морозы доходят до тридцати или даже тридцати двух градусов; вьюги сердитые мутят, крутят и воют по родным степям… Гуляйте, друзья мои, не боится вас православный люд. Он привык, он сжился с вашими шутками и капризами и умеет ладить с ними.
— Роман!
— Слухаю пана.
— Чаю!
— Зараз.
Я стал ходить по комнате. Расположение моего духа как нельзя более подходило к кислой погоде. Я чувствовал себя не то чтобы больным, но и не вполне здоровым, мне было не то чтобы скучно, но как-то неприятно тоскливо, как-то не по себе. Право, мне кажется, если бы не нужно было идти на службу, я целый день не вставал бы с постели и провалялся бы до вечера с газетой или книгой в руках.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Господин Агарков, 1887 год
