Мой отец, приехавший на время из Москвы поохотиться, выехал вперед в тарантасе. Утро было тихое и туманное. Мы шли, ровняясь полями. Кроме моих неизменных трех кобелей, за мной рыскала моя любимица Ундина, лучшая производительница в моей охоте, уже осенистая, но еще чрезвычайно резвая и поимистая муруго-пегая сука.
ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО — В № 11 (150) И В № 12 (151).
Отъехав верст пять (около 5,3 километра. — Прим. редакции) от дома, я наехал русака. Мой охотник Аввакум подпустил своих собак. Травили этого русака долго. Я видел несколько раз как Ундина выделялась из-за прочих собак, настойчиво и жестоко угоняя косого. Наконец Мухтар словил, мы подскакали, Аввакум стал отпазанчивать.
И тут я вдруг заметил, что Ундина лежит в нескольких шагах от нас, как-то странно хрипя и зевая. Бедная старушка, вероятно столкнувшись с какой-либо собакой, сильно разбилась. Она была в полузабытьи, носила боками как запаленная в высшей степени лошадь и не могла подняться. Что было делать? Оставить ее, бросить, у меня сил не хватало; поручить Аввакуму отвезти ее домой — не хотелось, ибо я не доверял его собаколюбию и деликатности.
Оставалось одно: послать его вдогонку удалявшейся охоте, а самому вернуться с задыхавшейся собакой домой. Так я и сделал. Съездил в ближайшую деревню, нанял подводу и, вернувшись за моей несчастной, все в том же положении лежащей в поле Ундиной, повез ее в Черемошню. Через два часа по возвращении домой она околела и я, огорченный этой потерей, и тем что мне не довелось участвовать на охоте, уныло дожидался возвращения охотников.
Стало уже смеркаться, когда я услыхал стук подъезжающего экипажа. Я знал, что это был отец, но даже не вышел его встретить. Я слышал громкий разговор в передней, какую-то суетню, и наконец раздались торопливые шаги отца.
— Ступай, ступай, посмотри-ка что я привез, — радостно говорил он, потирая руки.
Я выбежал на крыльцо. В полумраке я увидал какую-то массу, лежащую у задних колес тарантаса, а кучер с конюхом что-то еще старательно отвязывали от задка. Оказалось, что трофеем дня были два матерых волка. Вот что я услыхал от отца.
Поводы для взаимных поздравлений
Только что он сел на подведенную ему лошадь и стал на свой обычный лаз, поставив близ себя Аввакума, как увидал матерого волка, несшегося легким галопом несколько наискосок к ним. Увидав пущенных ему навстречу собак, волк круто повернул назад, но Лебедь достал его, сшиб, и все собаки тотчас насели на зверя.
Один раз только волк со страшным усилием оторвался от собак, но снова был опрокинут и без труда зарезан Аввакумом. Это был крупный самец, лет четырех или пяти, по определению господина Лоренца, к которому он поступил впоследствии в выделку.
Заняв снова свой лаз, отец простоял более часу, ничего не видя и не слыша. Наконец вдали показался подвигающийся к нему Угрюмов. Радостно и торжественно встретил мой отец подъехавшего товарища, но лицо товарища тоже было озарено радостью и торжественностью.
— Поздравьте меня!
— И меня поздравьте.
— Меня с матерым волком.
— Да и меня с матерым волком.
Тут оба охотника слезли с коней и горячо обнялись, подобно тому как император Вильгельм обнялся с Бисмарком, съехавшись с ним в поле после какого-то сражения выигранного у французов.
Оказалось, что в то время как отец травил своего волка, стоявшие направо от него охотники Угрюмова, Качалов и Матвей, травили своего материка. С последним пришлось повозиться подольше. Травили они волка по оврагу, пересеченному глубокими промоинами, так что, когда собаки его сваливали, то они не успевали быстро подоспеть к ним, обскакивая встречавшиеся на пути препятствия.
Наконец, собаки свалили волка в глубокую рытвину, и подскакавшие охотники покончили с ним: Качалов оглушил его ударом свинчатки по переносице, а Матвей приколол. Этот волк был огромный с сильно подъеденными зубами, лобастый и длинношерстый.
Слишком поздно!
В половине октября мы охотились верстах в 60-ти (около 64 километров. — Прим. редакции) от дому в Клейменовских местах. Места оказались чрезвычайно приятными. Небольшие вершинки, перелески и овражки, покрытые густо засевшим дубняком.
Лисицы, уже проученные живущими там ружейниками, как только отзывалась хоть одна гончая, не задерживаясь неслись вон из острова, вероятно с полной уверенностью, что они этим самым спасают свою жизнь, и к удивленно своему немедленно попадали в торока. В полях мы часто наезжали цвелых, бойких русаков. Дни стояли хотя и туманные, но тихие и теплые. Словом было весело.
16-го октября хотели было идти домой, да раздумали, вследствие настояний пьяницы садовника, бывшего борзятника В.А. Шеншина, который служил нам по незнакомым нам местам колонновожатым и в этот день обещал нас сводить в такие заповедные места, где только поспевай торочить.
Выехав из дому, мы заметили небольшую вершину, начинавшуюся близ самой дороги, по которой мы подвигались, и доходившую до видневшейся влево от нас деревушки. Несмотря на уговаривания садовника, уверявшего, что это Крупец, вершинка пустая, которую не стоит брать, Угрюмову вздумалось бросить гончих. Разместились кое-как. Я так и остался на дороге.
Угрюмов поехал к деревушке, надеясь, что если найдут в вершинке русака, то он побежит на гумна. За ним потянулись мой охотник Лукьян и лакей Угрюмова Егор, или как мы его звали— Жорж, глупый и сонный малый, ездивший с нами первую и последнюю осень.
Угрюмов остановился на осенней пахоте, не отпуская от себя глупого Жоржа; правее от него стал Лукьян. Вдруг он увидал вправо от себя, прежде даже чем гончих разомкнули, что-то темное, бегущее по полю и прямо на деревню. «Волк!» — мелькнуло у него в голове и он, тихо улюлюкая, спустил собак.
— Собака! — вскрикнул он. — Назад! Назад! — кричал он на своих пометивших уже темный предмет борзых.
Но уже было поздно: собак нельзя было остановить. Он увидал, что и Лукьян спустил собак и поскакал. Жорж, не спустивший со своры своих единственных двух собак, по приказанию барина, поскакал туда же отбивать борзых. Между тем борзые догнали это темное пятно, вон и Лукьян подскакал, вон Жорж слез с лошади, толкутся на месте, молотят арапниками. А вон и народ бежит из деревни, махают руками, кричат.
Вот так ошибка!
Угрюмов, ругая неловких охотников, неумеющих отбить собак, толканул свою лошадь и поскакал с отвращением к месту побоища, заранее представляя себе растерзанную, окровавленную, всю вываленную в земле собаку, теребящих ее и увертывающихся от арапника борзых, ругающихся и кричащих мужиков, словом все то, что к сожалению, вероятно, известно всякому псовому охотнику.
Но когда он подскакал, он мигом соскочил с лошади и запустил свой кинжал в бок не собаки, а волка! Ну и волк же это был! Старый, с огромной лобастой головой, на которой ясно было видно одно меченое ухо; весь перед прекрасно развит и покрыт густой и длинной шерстью; зад же какой-то недоразвитой и голый как у пуделя.
Когда его настигли собаки, он сел и стал защищаться с отчаянной храбростью. Маленькую английскую сучку Крошку, премированную на одной из выставок, он схватил чрезвычайно ловко за голову, так что вся ее голова поместилась в его пасти, и несколько секунд отмахивался ею от налезавших на него собак.
Странно, что Крошка осталась невредима, только на ее ошейнике остались следы волчьих зубов. Мало того: злобная сучка пришла в такой азарт, что немедленно после своего освобождения влепилась волку в шиворот.
Лукьян и Жорж, не отличающиеся особенной храбростью, несколько раз присовывались к волку, но не решались приколоть, и если бы не подскакал Угрюмов, волк, пожалуй, так бы и отделался. Подбежавшие крестьяне объяснили, что этот волк, который очевидно побывал уже в человечьих руках, им давно известен и они немало страдали от его дерзости и смелости.
Так вот как мы поохотились в осень 1879 года. Расставаясь с Угрюмовым, я сказал, что вряд ли подобная осень повторится. И точно, в 1880 и в 1881 годах было далеко не то. А что будет в дальнейшем — не знаю.
Однако прощай, благосклонный читатель. Слышу, что подвели лошадей. Сейчас еду наганивать молодых гончих. И для них, и для меня это хороший моцион.
М. Сухотин, 1882 г.
