Недалеко от сугроба, где свалились наши охотники, стоял великан кедр. Буря всей своей силой обрушилась на этого великана: она забегала то с одной, то с другой стороны, то, крутясь вихрем, жалобно выла, как бы сзывая к себе на помощь все свои легионы. Не выдержал, наконец, напора великан, зашатался, затрясся и грузно рухнул. На мгновение буря утихла, вероятно, любуясь своей работой, и страшный треск упавшего дерева разнесся по пустыне.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — В № 12 (139), № 1 (140).
Верхушка упавшего кедра чуть-чуть не задела Курганова, очнувшегося от шума; хотел он было приподняться, но не мог — онемели ноги. Рядом с ним лежал Апокенидзе и не шевелился; лица его не было видно, потому что кругом была непроглядная тьма. Страшная мысль мелькнула в голове Курганова: «Уж не умер ли Апокенидзе? Что тогда делать?.. Да нет, не может быть…».
Курганов с трудом протянул руку и ощупал товарища, ему показалось, что тот зашевелился и что-то простонал. Ободрившись этим, Курганов смелее тронул Апокенидзе.
— Где я? — послышался слабый голос князя. Он хотел было приподнять голову, но та, точно налитая свинцом, не повиновалась ему и снова опустилась на холодный снег.
— Как холодно мне, — заговорил он опять, спустя минуту, начиная немного припоминать случившееся. — Я весь мокрый и без шапки. Где шапка? — Он попробовал было поискать свою шапку, но ощупывал только один мокрый снег.
— Шапку теперь не найдете, — сказал Курганов, — а давайте-ка лучше подвинемся ближе друг к другу, авось хоть немного согреемся.
Молодой человек действительно вплотную придвинулся к Апокенидзе. Мухтарка, успокоенный тем, что хозяин его очнулся, свернулся калачиком и улегся у ног охотников Усталость всех их была так велика, что, несмотря на холод и завывание бури, они забылись тяжелым сном.
Ночной мрак постепенно редел. Буря, бесновавшаяся в течение почти целой ночи, затихла. Тяжелые тучи перестали осыпать землю мокрым снегом и убегали прочь. Вчера еще тайга под лугами солнца играла желтым и серым цветами, теперь же все сплошь покрылось глубоким снегом и побелело; лишь изредка кое-где серый утес, на крутизне которого не мог скопиться снег, мрачно высовывался из-под белого полога. Легкий утренний морозец чуть-чуть сковал поверхность снегов.
Наступило тихое утро; тайга осветилась. Вдали вон сереет громадный утес; у подошвы его гора снегу. Соседние горы, убеленные снегом, отчетливее и ярче обрисовывают свои причудливые контуры. Утренний свет заглянул и в глубокую лощину, и скользнул по громадному дереву, вырванному с корнями ночной бурей. Наполовину засыпанное снегом, лежит на самом дне лощины дерево; как спящий богатырь, вытянулось оно во весь исполинский рост, и в головах богатыря огромный бугор снега. И вдруг бугор зашевелился…
Проснулся Мухтарка и, выбравшись на открытый воздух из-под снега, отряхнулся и, неистово залаяв, принялся лапами рыть снежный бугор. И вот бугор зашевелился снова, и из-под сразу отброшенного снега показались Курганов и Апокенидзе. Оба они проснулись почти в одно время.
Апокенидзе чувствовал себя совсем плохо: сильный упадок сил и лихорадка страшно изменили его, а мокрые волосы, обрамлявшие его побледневшее лицо, казалось, еще более поседели, Курганов на вид был немного бодрее.
Светлое тихое утро принесло с собою надежду. Мороз заставил охотников подумать прежде всего о том, чтобы хотя немного обогреться и высушить мокрое, обледенелое платье. Курганов кое-как, с помощью рук, поднялся на ноги.
Первою мыслью его было отыскать спички, но оказалось, к общему их ужасу, что сумки с зарядами и другими охотничьими принадлежностями вчера должно быть ими были потеряны. К счастью, две или три сухие спички нашлись в карманах.
Оставалось добыть дров. Шатаясь, Курганов побрел отыскивать сухих веток и притащил вскоре маленькую охапку валежника. В это время Апокенидзе удалось разыскать фуражку, помочь же своему товарищу в собирании дров он положительно не мог: так он был слаб.
Запылал небольшой костер, и оба охотника с наслаждением отогревали окоченевшие руки и ноги.
— Ах, как тепло, как хорошо! — говорил Апокенидзе, упирая ноги почти в самое пламя.
— Оно еще бы лучше было, если бы у нас был хотя бы маленький кусочек хлеба, — сказал Курганов. — Ужасно хочется есть!..
— А мне так есть совсем не хочется, а жажда страшная, — и Апокенидзе стал глотать снег.
Разгорался день; заискрился снег под лучами веселого солнышка; только что-то плохо грело оно, скупясь на тепло и не жалея красок.
— Знаете, князь, нам, кажется, так и придется здесь умирать. Мы с вами теперь ведь и десяти шагов не в состоянии сделать, а помочь некому.
— Не унывайте, молодой человек, — начал уже ободрять Апокенидзе, пригретый костром, — быть может, на наше счастье, какой-нибудь охотник или мандза (так называли жителей Китая. — Прим. редакции) и наткнется на нас.
— Да, тогда мы спасены! Но вряд ли это будет: кому нужда идти в такую глушь? Здесь даже и зверя нет.
— Будем надеяться, товарищ, — утешал Апокенидзе, между тем как в душе сам плохо верил в возможность спасения.
Валежник, принесенный Кургановым, почти уж весь сгорел; пришлось опять идти за ветками. Минут через десять костер запылал, и веселый треск огня нарушил мертвую тишину тайги.
Голодный не меньше хозяина Мухтарка пробовал было поискать чего-нибудь съедобного под снегом, но ничего не нашел и с горя полизал снегу.
На грани гибели
Но вот солнце уж стало садиться, в воздухе значительно посвежело, а помощи нет ниоткуда. Охотники придвинулись ближе к костру, но огонь не грел больше бедного князя: его била страшная лихорадка. Лицо посинело; глаза загорались беспокойным лихорадочным блеском. Курганову же не давал покоя голод.
И вспомнились ему его хотя убогая, да за то теплая квартирка в Н—ском и денщик, неуклюжий, как сибирский медведь; вспомнился Курганову и его маленький, трехногий, похожий на таракана самовар, и вкусные «бекштесы», которые так просто, но вкусно приготовлял его денщик… И ждет теперь денщик своего барина с охоты и, чай, кипит уж таракан-самовар, выпуская горячий, густой пар.
Курганов гнал от себя прочь эту мирную картину, но горячий и сочный «бекштес» и самовар-таракан неотступно стояли перед его глазами. Заныло, забурлило в пустом желудке, глотнул бедняга немного снегу да пожевал кусочек ветки…
Наступала длинная ночь… Морозец заметно крепчал. Курганов старательно поддерживал в костре огонь. Апокенидзе давно спал и громко бредил. Заснул, наконец, и Курганов, крепко сжимая руками пустой желудок…
Тихо кругом… Вверху горят звезды… Ни звука. Вдруг послышался шорох, и снова все смолкло… Опять где-то в лесу тот же шорох погромче. Вот будто шалун-мальчишка хлопнул хлопушкой… Должно быть, сырое дерево треснуло от мороза.
Вдруг могучий рев тигра раздался в пустыне и тысячеголосым эхом раскатился по лесу. Дрогнуло сердце у Курганова: он вскочил, как ужаленный, и инстинктивно схватил ружье. Дрожа всем телом, Мухтарка боязливо жался к охотнику. Апокенидзе лежал без движения… Треснули сучья, и снова все замолкло. Спустя несколько времени рев снова повторился, но уже где-то вдали и был едва слышен.
Оправившись от неожиданности, Курганов положил на место ружье и подошел к лежавшему в жару и в полном забытье Апокенидзе. «Что мне с ним делать? Чем помочь?» — в отчаянии думал он, чувствуя, что у него у самого еле двигаются ноги от слабости.
Костер уже почти погас, а его нужно было поддерживать во что бы то ни стало, так как спичек больше не было. Собрав последние силы, Курганов поплелся за дровами: от холода ноги у него страшно распухли и ныли, руки окоченели и были, как дерево. Впрочем, отчаяние придает силы. Костер запылал снова, освещая бедного молодого человека, отогревавшего свои руки и думавшего свои невеселые думы. Заснуть уж он не мог.
— Я пить хочу, — вдруг едва слышно простонал Анокенидзе.
Курганов подал ему снегу, и тот, с жадностью проглотив его, опять впал в забытье.
И вот настал еще день, взошло солнце, но Курганов не радовался и дню: им овладело полное отчаяние. Спасение ему казалось невозможным; он теперь с завистью смотрел на своего умирающего товарища, потому что тот не чувствовал того страшного голода, который грыз внутренности его, Курганова, и мог, по крайней мере, умереть обыкновенной смертью, ему же предстоит смерть с голоду…
Вдруг он взглянул на своего Мухтарку, который, сильно отощав, рыл снег и грыз какие-то ветви, и в голове его мелькнула мысль, но он тотчас же прогнал ее. Однако она назойливо лезла ему в голову, и он, как будто желая от нее отделаться, стал говорить уж вслух:
— Да нет… Зачем?!.. Не все ль равно — днем раньше или позже… Но и она умрет… Не спастись никому, а я-то, может быть, тогда и уцелею…Нет! Гадко! Нет! И застрелить нельзя: выпустишь заряд, и нечем зарядить… А придет тигр, тогда уж вовсе без защиты. Нет… Задушить… Нет… — шептал бедный охотник, мучимый, с одной стороны, голодом, с другой — жалостью к своей собаке… — Мухтар, Мухтарка!.. — вдруг вырвалось у него невольно из груди… — Мухтар! Я задушу его, да… Задушу… Мухтар!…
— Задушить Мухтарку… Боже, как пить хочется. Разве задушить? — шептал обезумевший Курганов. — Не хочу более мучиться и задушу… Мухтарка, Мухтарка. Да подойди же ко мне!
Чутьем, должно быть, поняла собака решение своего хозяина: жалобно запищав и завиляв хвостом, подошла она к нему с тоскливой мольбой в умных глазах. У Курганова опустились руки, и он только приласкал бедное животное…
Глава пятая
Наступила ночь, но уж не яркая, звездная, а темная; легкий ветер принес с Японского моря густой туман, окутавший всю окрестность. В лесу было темно, как в могиле, и только слабый свет костра наших злополучных охотников убого мерцал в непроглядной сырой мгле. Курганов угрюмо сидел и бессмысленно глядел на пламя, которое он тщательно поддерживал. Товарищ его лежал, как труп.
Туман поднимался все выше и выше и к полуночи образовал уже сплошные тучи. В воздухе сравнительно было тепло. Вот мягкая, пушистая снежинка, колыхаясь, опустилась на фуражку Курганова; вслед за ней другая попала ему на лицо, мгновенно растаяв… Но он не шевелился; он крепко спал или, вернее, лежал в обмороке.
Снег уже не отдельными снежинками, а целыми мокрыми хлопьями зачастил над тайгой, накрывая холодным покровом и самих охотников, и догоравший костер; вот вместо костра белеет во мгле бугорок снега. Но Курганов ничего не видит.
Было уже совершенно светло, когда он очнулся. Руки его окоченели от холода, зубы стучали.
— Где же костер?.. — воскликнул он и, как потерянный, бросился руками разгребать снег, надеясь, что под снегом остался хоть один горячий уголь, но костер был холоден, как и снег. — Боже! Неужели Ты вовсе отступился от нас?.. — застонал Курганов, бессильно опускаясь на землю… — Да нет же, нет! Я не умру, я не хочу… — вдруг закричал он в исступлении и, мгновенно схватив ружье, прицелился в Мухтарку.
Курок только сухо щелкнул, но выстрела не последовало. Нервно дрожа и спеша, как безумный, взвел он другой курок… Вновь осечка… Глаза Курганова дико загорелись, грудь тяжело подымалась… С бешенством схватил он ружье князя; пальцы его плясали от дрожи, однако он взвел оба курка. Пистоны на стержнях от сырости совершенно позеленели, но Курганов ничего не видал и быстро один за другим спустил курки. Щелк! Щелк! — беззвучно раздалось в воздухе…
— А! Не стреляет проклятое ружье, так я прикладом! — прохрипел Курганов и с пеной у рта бросился к собаке…
Бедняга не успела отскочить, и приклад с страшной силой опустился ей на голову… Удар был так силен, что приклад разломился надвое. Мухтарка с разбитым черепом валялся в конвульсиях.
Как дикий зверь, бросился Курганов к собаке и, охватив ее шею, душил ее… Через минуту он лежал без чувств на снегу, не выпуская из окоченевших рук бездыханного животного…
Глава шестая
Село Н. в описываемое нами время состояло не более как из сотни небольших домиков, построенных исключительно из прекрасного кедрового леса. Село имело только одну довольно широкую улицу. Теперь кругом Н—ского есть прекрасные черноземные поля и обширные луга, а лет 20 тому назад вся эта местность представляла собой глухую тайгу.
Но куда как упорен в труде человек! Ничтожная горсть переселенцев малороссов, облюбовав этот уголок, основала здесь свое поселение. В 1869 году возмутившиееся мандзы сожгли до основания эту небольшую колонию, но место это было так хорошо, что сейчас же после подавления мандзовского восстания прежние поселенцы отстроились, а спустя десять лет из этого маленького хуторка возникло целое село с порядочной деревянной церковью и двумя-тремя лавками. Южная сторона села Н. упирается в крепость с земляными валами, довольно правильной постройки.
Здесь кстати заметить, что Южно-Уссурийский край изобилует подобными укреплениями. Нам приходилось видеть довольно большие укрепления среди дремучего леса: уцелели одни только валы, указывающие на далекое прошлое этой страны, само же укрепление заросло вековым лесом.
Положительно неизвестно, когда и кем были сооружены все эти твердыни. В крепости находили статуи, грубо, топорно сделанные из дикого камня и представлявшие какое-то подобие мумий. Тамошние солдатики не церемонились с этими памятниками прошлого и отсекали им головы для прессования капусты. Крепость эта была занята под казармы линейного батальона.
На самом конце села, что называется на тычке, оригинальничая красной остроконечной крышей, стоит телеграфная станция, где помещается и начальник ее Рохвиц, совершенно обрусевший немец. Рохвиц — чрезвычайно солидный мужчина лет 35, жирный и с замечательно большим, вечно сопящим носом.
Жизнь он вел скромную, крепких напитков не употреблял, но ел очень много и толстел не по дням, а по часам. Единственным его развлечением была музыка: он порядочно играл на флейте, концертине и в особенности на гармонике. Впрочем, Рохвиц любил и женщин и все собирался жениться, но не женился, вероятно, потому же, почему не женился гоголевский жених: «Да как же так вдруг?!». Жениться-то ему и хотелось, да страшно как-то ну и лень…
Спустя дней шесть после того дня, с которого мы начали свой рассказ, Рохвиц сидел в своем кабинете и наигрывал что-то на флейте. В этом случае нос уже не принимал никакого участия в занятии своего господина, и безмолвие квартиры нарушалось одними лишь чистыми звуками инструмента.
Было уже около девяти часов вечера. Кто-то застучал в соседней комнате и громко кашлянул. Рохвиц перестал играть. На пороге кабинета появился телеграфный сторож, приземистый мужичок с глуповатым видом.
— Что тебе, Прохор? — спросил его Рохвиц.
— Да вот, барин, я пришел доложить, полковницкий кучер приехал за вами…. Просят пожаловать в клуб.
— Ну вот и кстати; я хотел сам туда идти пешком, а теперь проедусь. Скажи кучеру, чтобы обождал, я только оденусь…
М. Малинко, 1882 г.
