На краю степного раздолья, ближе к лесу, белел заснеженной макушкой стог сена, и я, осмотрев лесной контур, направил бинокль на него. Окуляры затекли желтизной, и под конусом вислых очесов сена шевельнулись кормящиеся косули.
Сразу стало теплее. Крепкий зимняк хотя и жег щеки, но не осиливал их выбелить, а тут и вовсе волна радостной горячки окатила с головы до ног. Да так, что сердце услышалось, и дрожь встряхнула мышцы. До стога было с километр, и ни кустика, ни травинки, подходящей для скрада, не виднелось — с какой стороны ни глянь. Одна маскировка — белая одежда. Косули не очень зорки, если обойти по кругу — вряд ли они заметят опасность на таком расстоянии. Но с той стороны, с которой козы не могли просматривать поле, дул ветер, и звери контролировали пространство обонянием и слухом. По ветру они могли услышать шуршание лыж в снегу за полкилометра, а на таком расстоянии даже с хорошо пристрелянного «винтаря» с оптикой вряд ли можно положить пулей зверя. Но иного выхода не было. Уже полностью рассвело, и искать других косуль времени почти не оставалось — вот-вот они пойдут на лежку. Боятся звери яркого дня, прячутся от пугающего их простора в крепкие чащи…
Снегу намела зима за свою первую половину почти на полметра, и морозы иссушили его, сыпучим он был, словно сахар; широки охотничьи лыжи, но и они не держались, тонули в этом рыхлом покрове.
Чтобы обойти полкруга и скрадывать косуль, прикрываясь стогом сена, мне нужно было проломать снежную целину километра четыре, и скоро нагрелась спина, взмокли под шапкой волосы, отяжелели ноги…
Не слабел мороз, клевал в самую слабину — кончик носа, садил на брови куржак, но я упрямо ломился в степную пустынь, изредка вскидывая к глазам бинокль. Что у зверей «на уме»? Уйдут в любой момент от стога, и все будет напрасным — в открытом поле их не обмануть. И я «нажимал», осаживая снег лыжами до ломоты в коленях. Медленно, очень медленно огибала кривая моя лыжня далекий стог. В бинокль и то косули едва различались на его фоне. Такие же буровато-палевые, как и сухое сено, отбитое осенними дождями. Только бы не стронулись! Эта тревога подталкивала меня в жарком напряжении.
Фиолетово щетинился по горизонту лес, плавился снег в зыбком солнечном свете, голубело промороженное небо. Наконец стог закрыл от меня косуль, и я повернул к нему чуть-чуть наискось попутному ветру. Те же сыпучие обвалы снега на широкие лыжи, те же движения без скольжения, на одном подъеме ног, но не те усилия, не тот дух: таяло и то, и другое. А стог будто удалялся к лесу, и казалось, что я топчусь на месте. Одно успокаивало — коз я не видел ни у стога, ни в поле, а это означало, что они еще там, трясут сено.
Солнце, снег, мороз, пустота… Наконец, погрузнел стог, закрыл собой часть далекого леса, и едва я хотел было оторвать бинокль от глаз, как заметил лопоухую головку косули, высунувшуюся из-за боковой кривизны стога, и тут же замер, не шевеля даже пальцами рук, озябшими в перчатках на холодном бинокле. А косуля-сторож застыла в своем догляде и, видимо, надолго. Голова ее будто торчала из сена в неживой неподвижности. Треть километра было до стога. Если постараться, то можно сделать и удачный выстрел, но я не торопился, выжидал. Тут кто кого: у кого больше терпения — тот и возьмет верх. Стыли пальцы рук, лицо, дрожали колени, но я стоял, как истукан. Прошло не менее пяти минут, когда косуля, убедившись в чем-то своем, вновь принялась выбирать нужные ей стебли сухих трав. Но теперь она не уходила за стог, а с другой стороны высунулось полтуловища с белым пятном — другой косули, и я пошел к ним. Тихо, не ощущая уже ни стылого ветра, ни мороза, ни тяжести лыж, метров сто я продавил в снегу, когда косули высыпали из-за стога. Быстро, пока они не разглядели меня и не дали стрекача, припал на колено, вскинул карабин. Оптика отделила от общей группы наиболее крупного зверя. Я был почти уверен, что это самец, хотя пеньков, оставшихся от сброшенных рогов, было не видно. Но редко, очень редко самки превосходят козлов в размерах… Дыхание стихло — выстрел ударил по пустоте, колыхнул перед глазами стог, взвившихся в прыжках косуль — и все. Вскинул бинокль — семь косуль уходили огромными прыжками к лесу. На снегу, где они стояли, никого. Неужели промахнулся? Снова внимательно стал следить в бинокль за удаляющимися косулями, и показалось, что последним сигает как раз тот зверь, по которому я стрелял. А может ли самый сильный козел бежать последним? Двинул лыжи к стогу. Быстрее, быстрее… На взрыхленном копытами снегу скоро заметил кровь — значит, пуля не прошла мимо. Теперь не следует торопиться, не выдавливать из подстреленного козла особые силы, позволяющие бежать зверю непредсказуемо долго, запрятаться куда-нибудь в чащобу. Пусть ляжет, усыпит эти силы, ослабнет, тогда ему никуда не деться.
Натеряли косули сена, надергали. Снял лыжи, достал кусок хлеба с колбасой, фляжку с остывшим чаем, которую держал в боковом кармане, под курткой. Присел и только тогда понял, как намотался — из дома-то вышел еще на рассвете и все петлял по лесостепи, взламывал снежную целину, ища пасущихся косуль.
Часок, больше на морозе без движения не выдержишь. Пошел по следам. Крови было немного, темно-красной, а это говорило о серьезном ранении. Снова изматывающий ход, но вдохновенно, с надеждой…
Зверя заметил лежащим в кустах на опушке плотного леса. Прячась за деревья, медленно подобрался к нему на сотню метров. Уж с этого-то расстояния трудно было промахнуться!
Лев Трутнев, г. Омск
