Всякий, наверное, знает, как любят удивлять друг друга своими байками рыбаки да охотники. Народ этот, как правило, боевой, рисковый, впечатлениями богатый и, сидя у костра или в избушке на промысле, обычно коротает время воспоминаниями о своих былых подвигах. Тут только держись: иногда такого нагородят, что и не поймешь, где тут правда, а где, так сказать, игра воображения. Главное, жути побольше или смеха, а там хотите — верьте, хотите — нет.
Федор был охотник серьезный, добывал в основном пушнину и крупного зверя. По перу редко баловался, так, если рябок налетит или глухарь, потому и истории его были все больше про лося да про медведя. И такие случаи из жизни своей охотничьей рассказывал, что иной и соврать так не решится, не поверят. А ему верили. Один такой рассказ надолго остался у меня в памяти.
Напали на след
— Так вот, однажды со мной случай был, — начал он, когда наступил его черед вести речь про хозяина тайги. — Дело было в начале ноября, как раз после первого снегопада, еще без лыж ходили. Была у меня избушка километрах в пятнадцати от деревни. Летом все как-то не было времени сходить ее проверить, а тут уже тянуть некуда, решил пойти дровец подпилить — в общем, к сезону подготовить. Позвал с собой друга-лежебоку:
— Пошли промнемся, места красивые покажу, да поможешь кой-чего. Ружьишки возьмем, глядишь, стрелим кого на суп.
Вышли утром и часа через четыре были на месте. Соорудили костер, чайку попили. Избушка цела, отлегла от сердца забота. Напилили дров, можно и вертаться. Не успели отойти и километра, как собаки залаяли. По голосу слышу: крупного зверя держат. Махнул другу, чтоб бежал стороной, а сам пошел прямо на лай, скрадываясь за деревья. Смотрю, пес мой Тунгус лосиху в пихтаче зажал, та стоит, морду к земле пригнула, шерсть на загривке ощетинилась, уши прижала. Навскидку метров с сорока попал прямо в грудь.
Корова повалилась на бок. Тунгус повис на шее, а тут и сучонка моя Норка верхом заскочила и давай шерсть трепать.
В общем, освежевали мы тушу, мясо спрятали, снегом присыпали и до дому — тракториста искать, вывозить ведь надо. Но ни через день, ни через неделю вернуться за мясом не получилось: все дела, заботы. А душа болит, боюсь, зверье мясо растащит. Недели через две выбрался все-таки в тайгу.
До избушки добрался к вечеру, белок по дороге промышлял. С утра мясо проверил, вроде цело, колонок, правда, слегка подпортил, кормиться ходил. Возвращаюсь домой, иду пихтачами, белку слежу. Смотрю: след колонка. Стою в раздумье: идти — не идти. И след несвежий, да и не по пути.
Вдруг вижу: Норка выскочила на поляну, шерсть дыбом, нос кверху, запах ловит. Метнулась в одну, другую сторону, подскочила к торчащему из-под снега комлю осины, вся, как еж, ощетинилась и злобно залаяла.
«Мишкина» квартира
Вот и колонок, думаю. А сам все стою, чую: что-то не то, уж больно агрессивно лает. Может, рысь или росомаха. Пока думал, на лай Тунгус примчался и с ходу — туда же. Отскочил, шерсть колом стоит. Не лай, а сплошной злобный рев. Тут только меня осенило: берлога! А собаки наседают.
Ну, думаю, если вылезет, шороху наведет! Сбросил рюкзак, вогнал пулю во второй ствол и подскочил к челу. Заглядываю под выворотень: нора и у самого выхода башка здоровенная, лохматая и два злых маленьких глаза смотрят на меня в упор.
А собаки, чувствуя подмогу, обнаглели, норовят за морду мишку ухватить. Тот, обороняясь, молниеносным движением лапы распорол нос кобелю. Брызнула кровь, Тунгус взревел в ярости.
Ну и лапа, скажу я вам, размера сорок пятого — сорок шестого, а когти — что мои пальцы. Стою, держу голову под прицелом, нутром чувствую: сейчас выскочит мишка, допекли мы его. Времени на раздумье больше нет. Или он меня, или я его. Выцелил под ухо, нажал на спускай мгновенно — вторую пулю в ствол. А собаки уже в берлоге. Что тут началось! Стон, рев, остервенелая грызня.
Ну, думаю, хана собакам! Как же так, неужели промазал? Ведь в упор бил, помнет собак! И выстрелить не могу: все мельтешит, как в центрифуге.
Выскочил Тунгус, весь в крови, за ним Норка, грудь разорвана, завалилась на бок. Все, думаю, готова. Стою, жду, весь в азарте, о страхе и мысли нет.
Время идет, а Тунгус все беснуется. Подошел поближе, присмотрелся, а медведь-то — вот он, голова совсем рядом лежит, кровь из раны сочится, не шевелится вроде. Не снимая палец с крючка, осторожно тыкаю стволом в голову. Не реагирует. А вдруг притворяется? Собака-то не успокаивается. Смотрю, Норка моя лапами засучила, задергалась. Отошел от берлоги, быстро наломал пихтовых лап, перенес ее и уложил осторожно.
Глаза открыла, стонет, как человек, а в глазах слезы. Перевязал я ее наскоро, курткой накрыл. Жалко собачку, редкая работяга.
Смотрю, Тунгус напротив чела лежит и все рычит. Достал я фонарик, паршивый такой: не потрясешь — не зажжется. Наклонился, свечу в берлогу, вроде глаза чьи-то блеснули. Потряс фонарик, ружье наготове держу. Пригляделся — медведь сидит, на меня смотрит.
Ну, думаю, балбес! А если б он выскочил! Я тут с собачкой возился да еще ружье на сук повесил. Повезло дураку и на этот раз.
Выцелил я ему в голову и выстрелил. Жду. Все тихо. Дым осел, свечу, а глаза опять горят.
Что за черт, думаю, наваждение что ли? Тунгус в берлогу больше не лезет, но ближе подвинулся. Опять тщательно прицелился, выстрелил. Зарядил ружье снова, уже и пуль всего две осталось. Посветил — вроде, ничего не видно. Срубил осину, давай тыкать ею в берлогу. Упираюсь во что-то мягкое, но реакции как будто нет.
Вот это, думаю, удача! Два медведя взял. Собачонку только жалко. Запалил костерок. Чайку, решил, попью да домой. Тунгус рядом с Норкой пристроился, успокоился наконец. А мне все неймется, берлогу посмотреть охота.
Фонарик чуть светит: батарейка села. Заглянул: вроде ничего живого не видно. Чело узкое. И как такой громила влез сюда!
Пять зверей в одной берлоге
Взял я фонарик в правую руку, нож в левой зажал и полез с опаской. В нос бьет тяжелый медвежий дух, как-то не по себе. Вроде сознаю, что медведи мертвые, а все равно тревожно: чего не бывает в жизни. Но словно черт в спину толкает: трус что ли?
Берлога как бы с изгибом, после узкого входа — большая камера, как кабина у «Жигулей». Вот и второй медведь, поменьше первого. Ба, да тут еще один и еще! Четыре штуки. Глазам своим не верю. Вот тебе и наваждение.
В берлоге оказалась медведица с пестуном и медвежатами. Мамаша здорова, шерсть черная, густая, центнера на два с половиной тянет. Пошевелил я ее, под шкурой жир перекатывается, хорошо нагуляла. Да, думаю, удача так удача. Стою на четвереньках, Тунгус под левую руку подлез, смотрю: ощетинился, зарычал, вперед лезет. Фонарик опять погас, но я уже пригляделся.
И вдруг тишину взорвал дикий рев, и в нескольких сантиметрах от меня возникла оскаленная медвежья пасть.
Дальнейшие события я потом с трудом восстанавливал в памяти. Наотмашь ударив фонариком по медвежьей морде, я, как в ускоренной съемке, мгновенно развернулся и вылетел из берлоги, наверняка побив все рекорды в скорости. Следом за мной и Тунгус выскочил. Только спустя некоторое время, стоя с ружьем на изготовку, я осознал, что произошло. Оскаленная пасть стояла перед глазами, меня трясло, как в ознобе, и, казалось, даже волосы зашевелились на голове. Вижу, собака в берлогу больше не лезет, да и у меня прыти поубавилось, руки слегка подрагивают.
Вот идиот, думаю, расскажи кому, так не поверят. Стою, а сам все лицо руками трогаю: все ли на месте, не откусил ли чего. Спасибо Тунгусу, прикрыл меня, а то бы точно без носа остался. Ну да ладно, успокоился, надо что-то предпринимать. Срубил рогатину, деваться некуда, полез опять. Ружье держу на изготовку. Пригляделся, вижу: медвежонок сидит, ухо чешет. Ткнул я его рогатиной в бок, а он как хватанет ее зубами, только щепки в стороны. Да столько злости в нем, столько ярости! Что делать? Дело к вечеру, собаки поранены, одному живьем не взять. В общем, порешил я его.
Так-то бывает, мужики. Пять штук в одной берлоге. Хотите — верьте, хотите — нет. А посещать мишкину квартиру вам не советую, у меня обошлось, но ведь могло быть и хуже.
Виталий Прилуцкий, г. Кемерово
