Время было свободное, о форели давно я и сам мечтал, а дальность расстояния — 50 верст — меня вообще не страшила: ходок я первостатейный…
Начало путешествия
Уговорились на заре выступить — и выступили, когда ярким румянцем залился восток. Быстро прошли сонные городские улицы и вышли в долину Белой. Пахнуло речной сыростью. Молочно-белый туман стоял над рекой и бледными пятнами стлался по низинам.
В кустах холодная роса мочит руки, лицо и заставляет ежиться… Пошли берегом. Гулко бухают в воде разбойники щуки и жерехи. Вот низко пролетели кряквы и тяжело сели в камыши. Брызнули первые веселые лучи солнца, заискрилась росистая трава, и медленно-медленно стал таять холодный туман…
Хорошо идти по утреннему холодку! Дышится полной грудью, нет ни усталости, ни головной боли. Поскрипывают на ногах новенькие лапти, и верста за верстой остаются позади…
Понемногу начинает припекать. В траве застрекотали кузнечики. Я их поймал с десяток и запрятал в баночку. Река теперь вся плавится серебром, и длинные караваны скрипучих плотов то и дело режут это серебро.
Скоро Долгая гора, а под ней — паром.
— Знаешь что? Берегом верст шесть переть придется! Давай прямиком через урему пойдем? К подошве горы выберемся, а там вброд…
— Давай…
Урема Белой — почти сплошь ольховник и вяз. Густо разрослась здесь цепкая ежевика. Темно-синие бархатные ягоды висят кистями, и то и дело заставляют нагибаться. Пахнет сыростью, прелым листом…
Без тропинок, с трудом пробиваясь сквозь густую уремную траву, мы долго идем к Белой. Мне особенно мешает длинное удилище, а Алексей Павлович путается своей охотничьей сеткой.
Вот и Белая… Прямо перед нами громоздятся серые скалы Долгой горы. Они, как каменные бока серого чудовища, выглядывают из густого березняка и дубняка, что сплошь кудрявой шапкой покрывает гору… Высоко в лазури плавали ястреба.
Извилистой лентой шумит и бежит Белая. Со стороны горы круто, как ножом, срезан глинистый берег, и задумчиво глядятся в воду развесистые вязы…
— Покурим, — предлагает Алексей Павлович.
Не вытерпело рыбацкое сердце: размотал лесу, насадил кузнечика и пустил в быструю струю водоворота. Кузнечик запрыгал на струе и пропал в белой пене. Жду… Вот леса быстро вытянулась струной, легкий удар в руку — и фунтовик голавль заходил на крючке.
— Тащи, тащи!.. Так!..
Вытянул еще одного и положил в сумку.
У парома долго с наслаждением купались.
В густой чаще
Стало жарко, а дорога в гору. С тоской вспоминаю утреннюю прохладу. Поминутно приходится вытирать пот, ноги вяло двигаются по густой серой перине дорожной пыли. Хоть бы ветерок подул! Но нет! Застыл душный воздух. Режет глаза яркая синева неба… Утомительно-однообразно трещат в траве кузнечики…
— До Зигана дойдем, там искупаемся, — утешает Алексей Павлович.
Утешение не из важных: до Зигана еще верст пятнадцать!
Вдали засинел лес. Это уже отроги Южного Урала, а лес сплошь тянется до Красноусольского завода и дальше… Скоро Зигаи. Истомленные зноем, мы ждем его, как земли обетованной. Замаячил перед глазами минарет мечети… Теперь близко, но последние версты как будто вырастают… Еле бредем, пот заливает глаза. Вот и урема Зигана.
— Давай напрямик!..
Залезли и сами не рады! В густой чаще уремы душно, как в бане. Хмель перевил кусты, деревья, внизу — цепкая ежевика. Каждый шаг берем с боя, а пот льет, кровь тяжело стучит в висках…
Выбрались и упали без сил на берег Зигана. Никогда и нигде я не купался с таким наслаждением…
Голавли мои испортились, пришлось их выкинуть. Оснастили еще одну удочку, на луговом берегу наловили кузнечиков и начали удить. Быстро и жадно хватал крупный серебристый елец — и через полчаса в нашем котелке варилась вкусная уха.
После сытного обеда и котелка чая так не хотелось идти опять в жар и в духоту… Забились под куст и незаметно уснули.
…Солнце низко спустилось, когда мы пошли дальше.
Полукругом охватывают нас горы. Скоро долина кончится, и пойдет лес. Направо склон одной горы весь бел, как будто выпал на нее первый снег. Розово горит на нем вечернее солнце. Это россыпи чистого кварцевого песка. Отсюда за 20 с лишним верст его везут на Красноусольский стекольный завод. Песок чист идеально.
Вот и лес. Последние прощальные лучи солнца остались в долине, а здесь полумрак.
Скоро и совсем стемнело… Из падей потянуло сыростью. Лес молчит, как завоженный. Стеной стоят по краям дороги сумрачные деревья, бледно белеют в темноте стволы берез: где-то журчат невидимые ручьи.
Поднялся месяц. Свет его дробится в листве и бледными пятнами падает на траву. Поблескивают и переливаются капельки росы. В темноте часто спотыкаемся о камни и выбоины. Говорить не хочется; кругом все так незнакомо — красиво…
Идем долго — и все лес, лес, все та же тишина и куски бледного лунного света…
Поздно ночью пришли в Усолку.
За форелью
Утром отправились в деревню Ташлы за 12 верст от завода к учителю Андрееву.
Застали его дома: с лютой тоски и безделья сидел и в десятый раз перечитывал Мамина-Сибиряка. После расспросов, рассказов, неизбежного самовара решили идти на Усолку за форелью.
Я никогда еще не ловил форели и теперь горел желанием поскорее бежать на реку. Быстро наловил кузнечиков, мух и полетел. Забрался в урему — и опять начались «уремные» мученья: густая непролазная чаща осинника, ольхи, ежевики, заросли громадной, в рост человека, медвежьей дудки, гигантского лопуха — все это цеплялось и держало меня на каждом шагу, а Усолка где-то совсем рядом гремит и поет по камням…
Изо всех сил пробиваюсь к ней, но дальше новое препятствие: принесенные весенним разливом сучковатые деревья беспорядочной кучей лежат по берегам! Много раз падал, больно ушиб колено, пока добрался до реки.
Пенясь и разбиваясь о камни, катится она с гор, холодная, как лед, чистая, как слеза. Часты в ней омуты, заводи, нависли над ними густые кусты ольховника, ивы, черноствола и черемухи — в богатую рамку оправили горы свою лепетунью дочку…
Рыбалка для меня была совершенно новая: я привык к широкой, спокойной глади Белой в ее степной полосе.
Разматываю лесу, готова насадка… А, черт! Крючок засел где-то в кустах! Кое-как распутал, добыл крючок… И опять то же самое!.. Наконец-то удачный заброс. Быстрая струя вертит и пружинит лесу. Жду. Нет и признака клева. Зову лесу обратно — мертвый задев: все дно реки устлано корягами, перегнившим деревом!.. Рву — и леса приходит без крючка!..
Три крючка оставил на память коварной Усолке, а форели так и не видал! Злой пришел в школу.
Алексей Павлович ловил с таким же успехом.
Но после долгих мучений поймали наконец три форели по 1—1,5 фунта… Зато ухи поели с большим аппетитом.
Ночью долго не спали. Хороши здесь ночи!.. Задумчиво стоят кругом шапки темных лесистых гор. Ни шума, ни крика. Воздух свеж, душист, прохладен. Из темной ленты уремы несутся соловьиные трели. А Усолка гремит и поет в своих камнях.
Тетеревиная охота
Утром пошли на охоту. Андреев вооружился шомпольной двухстволкой, а Алексей Павлович долго скептически рассматривал одноствольную «централку» местного охотника. Ружье было аховое… С самодельной ложей, во многих местах перетянутое проволокой и веревочками, ружье в дополнение ко всем этим достоинствам обладало еще способностью разламываться без всякой уважительной на то причины и помимо желания охотника. Заряды под стать ружью: пыжи из пакли, слышно, как дробь танцует в патроне…
— Как из него стрелять?! Эх, где мой Зауэр!..
Я и совсем не нашел себе ружья.
— Через Теплую гору пойдем, — решает Андреев.
Пошли. Гора действительно оказалась теплой: рубахи наши смокли основательно, пока добрались до перевала. Узкая дорога пошла сплошным лесом. Перемешались здесь темно-зеленые липы, кудрявые березы, прямо на дорогу выбегает стройный, декоративно-красивый клен, дуб высоко несет свою шапку крепких резных листьев. Тихо шепчется с подругами серебристая осина, вся в вечном трепете, непрестанном говоре и движении…
— Скоро поруб будет. Там всегда тетерев держится…
Алексей Павлович внимательно осматривает «централку».
Вот и поруб. Широкая поляна вся заросла густой травой и островами высокого частого малинника. Несколько сухостойных осин да часовым стоит старый развесистый дуб. Внизу по оврагу покос, широко расселись стога сена. Выше опять лес и горы.
Лица охотников делаются серьезными. Легко, бесшумно ступают ноги по густой траве. Взгляд насторожен и зорок. Андреев то и дело нервно поправляет пенсне.
Шумно, прямо из-под ног вырвался тетеревиный выводок. Алексей Павлович приложился и… промазал! Бедный Андреев окончательно растерялся: когда кругом ракетами стали подниматься тетерева, он на каждый шум взлета повертывал свою двухстволку, провожал птицу глазами — да так и не удосужился выстрелить!
Молодой косач уселся на высоком суку сухостоя и глупо смотрел на людей.
— Стреляй, стреляй! Вон он, вон сидит!.. — шепчу Андрееву.
Никак не может разглядеть!
— Дай ружье, дай, а то снимется…
Но раньше нашего заметил его Алексей Павлович, подбежал к дереву и с колена бухнул. Сидит наш тетерев и смотрит… Новый выстрел — и опять то же самое. Только третьим выстрелом не убили, а столкнули птицу с дерева. Пришлось прирезать.
— Ну и ружье, чтобы черт задрал его и с хозяином вместе!.. Камнем бы скорее убил, чем этой мешалкой! — ругался Алексей Павлович.
— Красавец был бы! Ишь, косички начали уж виться!..
— Ну а ты, Петр Андреевич, что же не стрелял? Охотник горевый! Тетери испугался!..
Тот только виновато развел руками.
Под дубом посидели, покурили. Охотники решили побродить вокруг, а я остался… Лег на спину и засмотрелся в далекое голубое небо.
Плывут куда-то легкие белые облака… Бездонная синева баюкает и манит к себе. И мысли, такие же легкие и бесформенные, как далекие облака, бесцельно бродят в голове. Ярко светит солнце. Четко рисуются резные листья дуба, шумит чем-то вершина великана…
Неожиданно бухнул выстрел. Ага, значит, есть! Жду…
Но охотники пришли пустые. Алексей Павлович возбужденно рассказывал:
— Нет, не везет мне на глухаря. Вон там, ниже, в кустах, бородач фунтов на пятнадцать на меня напоролся. Этой чертовой мешалкой разве убьешь?! Трава густая, бурелом… Так и ушел от меня пешком. Эх, где мой Зауэр!..
Спустились вниз, к покосам. Остановились отдохнуть и закусить, и Алексей Павлович решил переснарядить патроны.
— Ну, смотрите! Неудивительно, что с трех выстрелов молодого косача только с дерева столкнули… Разве это заряд?
Действительно, пороха в заряде было не больше наперстка.Из двух зарядов Алексей Павлович делал один.
— Пусть вот теперь налетят… Поглядим!
Дальше лес стал гуще. Часто мы залезали в непроходимую медвежью чащу и бродили, рискуя сбиться с дороги, а места для всех нас были незнакомые.
На одной небольшой полянке сочная зеленая трава вся была смята в лоск, как будто катались и лежали на ней несколько жеребцов.
— Н-да… С топтыгиным встречаться не желал бы я вот теперь… Что с ним с нашими ружьями и дробью сделаешь? — заметил Алексей Павлович.
— Кво кво!.. — басисто заклохтала в стороне копалуха.
Андреев укрепил на носу пенсне и, крадучись, пошел на зов. Алексей Павлович тоже пропал в чаще. Я опять остался один, сел на примятую траву и закурил. Вот далеко где-то грянул выстрел, немного погодя другой… Хочется бежать и узнать, но боюсь разойтись. Сижу и жду. Скоро ли?.. Но вот и я убил косача. Алексей Павлович тоже принес тетерева.
Решили постепенно двигаться обратно. Долго бродили в каком-то овраге, в кровь исцарапали лицо и руки, пока выбрались на дорогу.
Солнце спускалось… Тени от деревьев стали значительно длиннее. Подул ветерок, и зашумело, заговорило лесное море.
— На поруб опять зайдем… Там будут.
Продрались сквозь высокий малинник и осторожно пошли по траве. С фырканьем поднялся тетерев. Алексей Павлович дал ему отойти и чисто, артистически положил влет.
— Вот это да! — закричал я.
— Полным зарядом стрелял!
Подняли и убили еще одного косача.
В лесу стало темнеть. Быстрее пошли назад по извилистой узкой дороге. Часто срывались тетерева, а раз выскочил испуганный заяц и сел, смешно поставив длинные уши. Ухнули — и он исчез так же быстро, как и появился.
Робко замигали первые звезды, когда подошли к Ташле.
Запахло дымом, высокий девичий голос пел грустную песню, гремела Усолка, и опять в уреме щелкали соловьи…
