Наступила зима, нанесло огромные сугробы снега, затрещали сердитые морозы, и вся природа съежилась и как бы замерла. Все покрылось ровной, белой пеленой, на которой резко выделяются деревья, огороды и строения.
Куда ни взглянешь — всюду царит однообразие. Оголенные деревья, покачивая своими вершинами, уныло шелестят, нагоняя на душу безотчетную грусть. Лишь темно-зеленые ели, рельефно выставляясь среди чернолесья, так же, как и летом, не изменяют своего роскошного убора. Стайка галок и ворон, рассевшись по верхушкам берез, кажется окаменелой. На дворе — ноябрь. Уже окончилась и гончая охота: много снегу — тяжело ходить, да и морозы изрядно прохватывают, как ни кутайся; русаченье — хоть и в поле не ходи: на каждого русака 10—15 претендентов; одно огорчение. В силу этого, отложив всякое попечение об охоте до весны, я отдался более мирным удовольствиям, приютившись возле своего рабочего стола и отдавшись всецело журналам. А как хорошо сидеть возле кипящего на все лады самовара, с пером или книгой любимого автора в руках и, прихлебывая горячий чай и прислушиваясь к вою метели за окном, вспоминать тот или другой эпизод из своей охотничьей практики…
Трофимыч
В один из таких морозных ноябрьских дней, пред праздником, ко мне вечером ввалился мой постоянный по охоте спутник, милейший Трофимыч. Хотя я сидел и за спешной работой, но был очень рад приходу этого презаядлого немврода, с которым я очень любил по душам побеседовать.
— Все ли здоровы? — приветствовал он меня, окидывая мою фигуру заботливым взглядом.
— Здоров-то здоров, но скучно: разве ты устроишь куда-нибудь охоту!.. Был где-нибудь? А?
Трофимыч, не торопясь, снял сосульки с усов и бороды, вытер цветным платком свою разрумяненную, волосатую физиономию и уселся у стола.
— Ну, наливай себе чаю и рассказывай — где, как и что!
— Покорно благодарю, сейчас этим занимался, да разве для компании…
— А что я вам, Л.Д., скажу: хотите рыбу поудить? — с лукавой улыбкой спросил он меня, принимаясь за чай.
— Рыбу? — изумился я.
— Да!
— Теперь?
— Теперь!
— Разве в рыбной лавке, на серебряную удочку?
— Нет, не в рыбной лавке, а в заправской реке, да еще окуней! — с торжественной миной произнес Трофимыч.
— Да ты сам-то ловил? Поймал что?
— И не одного!.. А какие окунища берут — загляденье!
— Не те ли самые, которых есть нельзя?
— А вот увидите! — весело произнес Трофимыч, быстро исчезая в сени, откуда через несколько секунд вернулся с небольшой корзинкой, наполненной снегом.
— Этих-то есть нельзя? — промолвил он с выразительной миной, постепенно извлекая из снега здоровенных 5—6 окуней-фунтовиков и показывая их мне. — Хороши? Это я вам на уху: поди, еще и уснуть не успели!..
— Да где же ты это! — невольно воскликнул я, рассматривая пузатых икряных красавцев.
Я тотчас же позвал жену, страстную любительницу рыбы. Окуней опустили в таз с холодной водой, два красноперых ожили и весело заполоскались в родной стихии. Разговорам, конечно, и конца не было.
— Сегодня у нас работ-то не было, ну, я с Петюнькой да зятем Иваном еще стемна забрался на речку. Ловили на блесенки из лунок. Места хорошие: это верст 8 отсюда.
— Да разве здесь блеснят? — спросил я, ранее ни разу не слышавший об этой очень интересной зимней ловле.
— Эвана, что сказали!.. Уж третью зиму все наши рыбаки туда ходят… А как клюет занятно: опустишь это блесенку в лунку на леске, да вичкой и подергиваешь. Дернешь десяток раз — цоп! — и готово… Славно! Да вам понравится, ей Богу!..
— Когда же ты вернулся?
— А в 4… Вот только пообедал, попил чайку, да и к вам: все хотелось живых окуней донести…
— Спасибо, спасибо!.. Этакой ты чудак: стоило беспокоиться… Да себе-то осталось ли?
— Осталось довольно: ведь крупных-то я поймал 11, да штук 15 мелочи… А вон и блесенки — своей работы,— добавил он, вытаскивая из кармана жестяную коробку.
Я рассмотрел блесны. Их было штук 15. Это были овальной формы оловянные пластинки в полвершка длины, слегка изогнутые, с впаянными крючками разных и дырочками для привязывания лесы. Чтобы блесна блестела, ее перед ловлей надо поскоблить ножом. Полезно на крючок надеть маленький клочок красного сукна. Лески черные, в 6 волос, 4—5 арш. длиной. Вместо удочки — вичка в один с четвертью арш. длины, вересовая. Можно и без оной, прямо держать леску пальцами. Окунь берет с налету и хорошо засекается.
Все это сообщил мне Трофимыч, пока я рассматривал его импровизированные снасти.
— И часто клюет?
— По месту: на ином за час поймаешь полдюжины, а на другом и ни разу не дернет.
— Это интересно!.. Когда же ты меня угостишь этой ловлей?
— Да вот на завтра я и пришел вас звать. Хоть и умаялся я сегодня, да как же пропускать праздник?
— Отлично!.. Я с удовольствием!.. Говори только, что взять.
— Так значит, согласны? — обрадовался Трофимыч, питавший вообще ко мне самые нежные чувства и всегда желавший во что бы то ни стало удружить мне. — Ну, я рад!.. Вы только одевайтесь теплее, да берите харчей, а у меня все готово: удочки, блесны — вот, чайник, пешонка (пешня) и котелок для картошки.
— Двое двинем?
— А если позволите, прихватим Петюньку и зятя.
— Конечно! Бери, бери! Хоть веселее будет: это не лето, не помешают.
— А они нам и лунок набьют, и чай согреют. Вы завтра пожалуйте ко мне в 5 часов; самовар готов будет, напьемся чаю, а в 6 выступим.
— Прекрасно. Ровно в 5 буду.
Посидев еще около часу, Трофимыч выпросил у меня пачку книжек и, получив фунт пороху в презент за окуней, ушел домой, а я приготовил все необходимое для экскурсии и еще раз полюбовался на красноперых окуней.
В путь!
На другой день, встав в пятом часу утра, я быстро снарядился и в валенках и полушубке зашагал к Трофимычу, занимавшему небольшую избушку в железнодорожной слободке. Было тепло, тихо, чуть-чуть порошил снег, мягко похрустывая под ногами.
Город еще спал непробудным сном; движения не было. По привычке сильно хотелось пить чай. Минуя вокзал и кладбище, на котором кое-где мигали огоньки лампад и могил, я свернул вправо на большую дорогу, пересек Пахомовский мостик и втянулся в слободку. Уже издали виден был огонек в хибарке Трофимыча. Я с трудом пролез в калитку и, обогнув хату, постучался. В хате залаяла собака, скрипнула дверь, и через минуту послышался голос Трофимыча:
— Кого Бог дает?
— Я, я, отпирай!
— А! Вот и хорошо… Пожалуйте, самовар на столе… Все готово.
Облокотив валенки, я вошел в комнату, поздоровался с Трофимычем, с его благоверной, очень ласковой и гостеприимной женщиной, и с зятем с Петюнькой. Те не теряли время и, пофыркивая носом, истово пили чай, щелкая баранками.
— Садитесь и кушайте! — засуетилась хозяйка, наливая мне стакан:— Поди, не охота было вставать этакую рань?
— Дело привычное!..
— А эти, караводники, — сказала хозяйка, указывая на моих компаньонов, — всю ночь колобродили: блесны свои лили, лески крутили да хохотали!.. Спать не дали!..
— Храпела так, — возразил Трофимыч, — что стены тряслись: слушайте только ее!.. Ха-ха-ха!
Петюнька фыркнул от смеха, обжег себе губы и чуть не заплакал.
Минут через двадцать чаепитие окончилось, и мы поднялись. Трофимыч облекся в свою мохнатую куртку и громадную заячью папаху и взял мешок для добычи и пешню, зять — Иван — чайник и закуску, а Петюнька — котелок с картошкой, и мы, напутствуемые благопожеланиями хозяйки, тронулись в путь. С первых же шагов начались смех и шутки.
— Знаешь, Трофимыч, — высказал я свои наблюдения, — в этой чудовищной шапке, да еще с пешней ты похож не на рыбака, а на разбойника с большой дороги!
— Ладно, ладно! — отшучивался добродушно тот:— И все-то мы хороши, нечего сказать!..
— Дяденька Григорий! — запищал пузан Петюнька, смеясь в рукав: — Я как озябну, вы меня своей шапкой и накройте: как в шалашке тепло будет!
Все рассмеялись, а Трофимыч притворно рассердился:
— Ах ты, гриб!.. Еще шапку мою охаял!.. Вот ужо я тебе — утопи только блесенку!..
Молчаливый зять Иван, семеня по свежевыпавшему снегу своими короткими ножками, ожесточенно курил одну цыгарку за другой. Погода прояснялась; снег перестал идти, морозец чуть-чуть пощипывал за нос; до рассвету было еще далеко.
С уловом
— Стоп — вот и дошли! — промолвил Трофимыч.— Ну-ка, делайте лунки…
Работа закипела. Пока мы с Трофимычем распутывали удочки-вички и прилаживали блесны, Петюнька с Иваном живо набили нам с десяток лунок в разных местах, а сами отошли удить к промоине. Благословясь, мы запустили блесенки в лунки и начали подергивать, потряхивая прутиком.
— Вы больно часто дергаете — вот как надо! — заметил Трофимыч, ловко тряхнув вичкой, но вдруг смолк и, к моему удивлению, вытащил порядочного окуня. — Начин есть! — радостно добавил он, снимая добычу с блесны и упрятывая ее в мешок. Мне отчасти завидно стало.
Между тем рыболовное оживление на речке усиливалось. Любители шли рекой и берегом, останавливались, мысленно облюбовывали места и принимались ковырять лед вправо и влево от нас. Я тоже облюбовал три лунки возле травянистого берега и по очереди обходил их. Вскоре хватил один окунишка, вершка на три, затем еще пара такого же размера. Желание зацепить что-нибудь солидное придавало интерес делу.
— Петюнька, давай скорее отцепку (отцепка обычная — железное кольцо на веревке. — прим. автора) — блесну засадил,— вскричал сзади Трофимыч. — Этакая досада!..
Я машинально обернулся в его сторону, подергивая вичкой, но вдруг почувствовал в правой руке толчок и потяжку, и подсек. Что-то тяжелое завозилось подо льдом, напруживая вичку и леску. Поводив немного, я подтянул к отверстию лунки красавца, фунтового окуня, которого ловко выбросил на лед. Окунь начал подпрыгивать и сам отцепился с блесны. Я быстро ухватил его за жабры.
— Трофимыч, смотри, какая штука!
— Ого!.. Вот это с полем… Ловко!— радовался тот.
— Послушай, нельзя ли его на шнурок опустить в воду?
— Можно, можно… Погодите, я сейчас налажу…
Он бросил свою вичку, вытащил из мешка кусок бечевки, на которой и опустил всех четырех моих окуней возле берега, привязав за куст.
— Теперь не уйдут! — промолвил он, принимаясь удить.
Вытащив еще штуки по 4 средних окуней из этих лунок, мы передвинулись в сторону и попытали тут счастия. В одном местечке, вероятно, наткнувшись на целое стадо окуней, мы сразу недурно поживились: Трофимыч подцепил 3 фунтовиков, я — пару таких же, да оба штук 10 мелочи, при этом я ухитрился оборвать сразу две блесенки. Икряные, пузатые окуни были очень красивы. Летом я никогда не видал таких толстяков. В антрактах клева я успел не раз навестить Ивана и Петюньку. Успех Ивана выразился в 2 фунтовиках, 1 — три четверти ф., да мелочи; Петюнька же натаскал одной мелюзги, но зато подцепил на жерлицу щуренка поменьше фунта.
При дальнейших стараниях я вытащил пару, фунта на полтора оба, да тройку мелких.
В общем, такого успеха я не ожидал: ширина реки-то не превосходила 25—30 шагов.
Проходившие взад и вперед рыбаки, здороваясь с Трофимычем, раскланивались и со мною, не без удивления посматривая на меня. У всех надетые через плечо мешки изрядно оттопыривались — значит, окунь шел.
Часов около 11 клев начал заметно стихать, а к 12 и вовсе оборвался.
Я взобрался на берег и вошел в указанную избу Анфисыча. Тяжелый, промозглый, хотя и очень теплый воздух так и ударил меня по носу.
— Скажу я вам, — говорил Анфисыч, — что рыбы ране здесь было — страсть!.. Я за год-то рублей на 200 вылавливал, вот как… Ась?.. Вот избу поставил, анбар, скот завел, дочек повыдавал замуж — все на рыбу… Слава тебе, Создателю, нечего баить… А какие водились осенчуки: окунь — на пять-шесть фунтов, головень — по десять, лещи — агромадные, а уж лени этой (линей) — сила была: попадали иной раз фунтов на десять, на двенадцать… Поставишь, бывало, это кужу, да на утро едва вытащишь: полным-полна ленью… Да-а!.. В город-то так и живую рыбу в кадках и возил…
Анфисыч воодушевился и интересно, хотя с перерывами и восклицаниями, рассказывал о прежних богатствах родной Коноплянки.
Я с громадным любопытством наблюдал интересную и своеобразную картину зимнего уженья. На блестящей извилине и по берегу в разных местах копошилось десятка полтора рыбаков. Тут можно было видеть чуйки, пальто до пят, шубы, поддевки, полушубки и даже бабьи кацавейки. У некоторых надеты были фартуки, а у всех почти — холщовые мешки через плечо для добычи. По возрасту старики преобладали. Мое внимание в особенности привлек какой-то отставной машинист с отрезанной по локоть при крушении поезда правой рукой. Несмотря на свое убожество, он очень ловко левой рукой насаживал червя на крючок, придерживая последний на колене обрезком правой руки (ловил он мелочь на одну лесу без удочки). Рыболовы часто меняли места, долбили пешонками новые лунки, опускали блесны, мерно подергивая ими и подсекая добычу. А вправо, на берегу, возле бугра, у группы живописно запорошенных ольх там и сям дымились костры. Тут оживление царило еще более: кипятился чай, варилась универсальная охотничья закуска?— картошка, а где и каша. Более пожилые рыболовы методично потягивали чай; молодежь перебегала от одного костра к другому, весело болтая и хвастаясь добычей. Смех, говор и шутки не смолкали ни на минуту. Фигуры людей, вся обстановка так и просились на полотно.
«Эх, сюда бы Высотского или Степанова — вот бы картина вышла!» — невольно подумал я…
Более часу, перекидываясь словами, мы жевали и тянули чай, который казался тут просто целебным бальзамом, благодетельно действовавшим на озябший организм.
Домой
Погода опять менялась: ветерок стих, небо заволокло свинцовыми тучами и мягкий, крупный снег, как хлопья ваты, повалил сверху. Все казалось пестрым.
— Ну как?— спросил я Тимофеича, — здесь опять будем продолжать?
— Нет, надо выше попробовать, возле родников, да, пожалуй, толку не будет: видите, какая погода пошла!..
— Разве это мешает?
— Еще бы. В ясные дни с морозом лучше всего берет. Вы не приметили — клев идет с 7—8 часов и до 11, а там уж после обеда с 1—2 часов и до сумерек. Крупные берут боле по утру.
— Ну, а ты как думаешь, ночью не берут? Не пробовал?
Зять Иван и Петюнька выразительно взглянули сначала на меня, потом на Трофимыча и дружно рассмеялись.
— Как ему не ловить?— ловил, да только без удачи,— с иронией промолвил зять Иван.
Трофимыч укоризненно покачал головой и что-то пробормотал в свое оправдание.
Покончив с чаепитием, мы снова принялись блеснить выше деревни, обошли с десяток мест, но что-то не везло нам; правда, мелочи натаскали десятка полтора, главным образом Трофимыч, который отчаянно ходил возле промоин по гибкому льду, рискуя выкупаться. Не лучше дела обстояли и у наших компаньонов.
— Шабаш, больше ничего не будет! — сказал Трофимыч, завивая лесу на вичку. — Надо идти домой.
— Да и пора, — согласился я, — знаешь, у меня ноги порядочно устали…
Впрочем, о прекращении клева можно было судить и по обратному шествию рыбаков с верховьев Коноплянки, да и снег повалил такими густыми хлопьями, что сразу начало темнеть.
— А что, Л.Д., понравилось ли вам блеснить? — спросил Трофимыч.
— Очень даже… Я в восторге… Спасибо, брат, тебе большое…Только, по-моему, надо что-нибудь брать с собой для сидения — ноги ужасно устают.
— Что же вы ране не сказали? Петюнька живо бы достал у Анфисыча какое-нибудь лукошко.
— Ну, а как бы до дому рыбу живой донести? А? Корзины-то у нас нет!..
— И без корзины обойдемся: положим в ведерко, где картошку варили, да обложим снегом. Я так каждый раз доношу живой.
— И то ладно… Ну, идем.
Мы вернулись на старое место, собрали все снасти, распределили груз и тою же дорогой двинулись в обратный путь. Чтобы не таскать с собой напрасно пешню и чайник, их по пути запрятали под одним из мостиков на большой дороге.
Падению снега и конца не предвиделось. Дорогу так заровняло, что нам пришлось идти ее серединой, то и дело сворачивая в сугробы при встречных подводах.
Часов около пяти, уже совершенно затемно, мы дотянулись до железнодорожной слободки. Тут я, едва отказавшись от усиленных приглашений Трофимыча зайти на перепутье выпить чаю и отдохнуть, поблагодарил его за доставленное удовольствие и, простившись со всеми, не торопясь побрел домой.
Л.Александров, 1905 год
