Страшная метель свирепствовала всю ночь над уездом. Снежная сухая пыль крутилась в морозном воздухе, ветер выл и свистал, наметая целые горы снега. Наступило мрачное утро. Город еще спал, улицы были пустынны.
Вдруг откуда-то донесся прерывающийся слабый звон почтового колокольчика, и на большую улицу шагом выбралась через сугробы рогожная кибитка, запряженная парою лохматых изморенных лошадей. В кибитке лежал, завернувшись в шубу, молодой человек, местный товарищ прокурора, Николай Воронов, ехавший на медвежью охоту.
Ямщик осадил лошадей у подъезда, откуда тотчас показалась высокая фигура в полушубке. Это был знаменитый медвежий обкладчик Николай.
— С приездом, ваше высокоблагородие, как здоровы?
— А, это ты, Николай, здравствуй! — весело сказал Воронов. — Как дела?
— Помаленьку, три берлоги купил и две проверил — кажется, должен быть толк.
Николай был из осташковских крестьян и слыл за самого искусного обкладчика и устроителя медвежьих облав; без него не обходилась ни одна охота. По его словам, в свою охотничью карьеру сам он убил до 90 медведей и «выставил под господ» до 500. Николай типом был чистый великоросс, лет 40, росту высокого, который казался еще громаднее при могучести сложения и ширине костей, с выражением лица серьезным и исполненным некоторой важности, с движениями уверенными, привычными повелевать.
— Кто-нибудь из наших есть? — спросил Воронов.
— Иван Васильевич давно ожидают, пьют чай.
Вся компания в сборе
Воронов поднялся по скрипучей лестнице во второй этаж и вошел в зал, где за столом сидел небольшого роста полный господин: это был Голенищев, местный помещик и городской судья.
— А, Николай Иванович, насилу-то я вас давно жду, мы от скуки с Николаем второй самовар начали; раздевайтесь да присаживайтесь к горяченькому!
Воронов сбросил шубу, шапку и сел к столу, вытирая замерзшие усы и брови.
— Ну, завтра воскресенье, значит, едем на медведя, кто еще участники? — спросил он.
— У Николая все готово — и народ, и лошади, брат его, Павлутка, сидит там и стережет, завтра чем свет едем, к 12-ти часам будем на месте, до 4-х — охота, а к ночи обратно. Охотники — вы, я, местный землевладелец латыш Кнауф — этого пригласил, так как медведь лежит на его земле, — а потом возьмем двух новичков: моего соседа по имению, очень милого молодого человека, гвардейского офицера, и еще англичанина, который приехал в Россию специально, чтобы быть на медвежьей облаве и описать ее в одном из лондонских журналов. Вот нас пять человек — и довольно, на флангах поставим мужиков с ружьями; место, говорят, узкое и облавы большой не нужно.
Николай, в красной рубахе, жилете и валенках, стоял у лежанки у ведерного самовара и разливал чай медленно и осторожно. Огромными руками брал стаканы, приносил на стол и был весь погружен в это мирное занятие, о предстоящей же охоте не говорил ни слова: в противоположность всем охотникам, будучи вообще неразговорчив, он не любил «зря болтать», в особенности по предметам своей специальности.
— А где же, Иван Васильевич, — обратился Воронов к Голенищеву, — наши будущие компаньоны по охоте?
В это время на улице раздался звук колокольчика, к крыльцу подъехала тройка.
— А вот и они, легки на помине!
Действительно, в комнату вскоре вошли молодой военный, в огромной старомодной енотовой шинели, а за ним длинный, желтый англичанин, с ног до головы весь в меху.
Рано утром две кибитки выехали из города. В передней сидели Воронов с Голенищевым и Николай на передке, в задней — англичанин и офицер. День выдался солнечный и не очень морозный, как раз для охоты; ямщики погоняли лошадей и ходко ехали редким сосновым бором, где вскоре нагнали молодого парня, быстро и ловко идущего на лыжах.
— Вот и Павлутка, сейчас приедем, — сказал Воронов.
Кибитки выехали в улицу небольшой деревушки с занесенными снегом избенками. У одной из них толпился народ, стоял пеган, запряженный в розвальни, откуда торчали несколько пар лыж, рогатины, стволы ружей и сидел на веревочке лохматый Орелка, незаменимый помощник Николая на медвежьих облавах и обкладах.
— Наконец-то приехали! — сказал Воронов, влезая на скользкое крыльцо и выпрямляя заболевшую от долгого сидения поясницу.
За ним показался в меховом шлеме и дохе англичанин. Его ямщики взяли тоже под руки, но с какою-то особою осторожностью и недоверием, как существо сверхъестественное. Англичанин молча последовал за другими в избу, где уже весело кипел самовар и хлопотал бородатый хозяин.
Пожалуйте на линию!
Николай на улице выстроил парней и девок в одну шеренгу, как солдат, прогнал мелочь и лишних, к великому их огорчению, потом разделил на партии, дав каждой в вожаки парня постарше и потолковее, и велел трогаться. Облава бесшумно двинулась за деревню по направлению к крупному лесу и вскоре в нем скрылась; к крыльцу подали пять розвальней, запряженных в одиночку крестьянскими лошаденками. Охотники стали выходить и садиться в розвальни по одному. Длинный ряд саней, словно свадебный поезд, выехал за деревню и свернул целиком в лес, следуя по едва заметной лыжнице; Николай и местный крестьянин-охотник шли боком на лыжах.
Подводы, наконец, выехали на поляну, усеянную срубленными пнями, где уже расположилась пришедшая вперед облава. На одном из пней сидел худощавый, жилистый Кнауф, в кожаной куртке, держа в руках здоровенный пистонный штуцер. Николай, кроме искусства верно обкладывать медведя и приноравливаться быстро к местности, умел еще обставлять охоты очень торжественно и несколько театрально, рассчитывая совершенно верно, что эта торжественность взвинчивает нервы и производит на всех далеко не мимолетное впечатление своею художественностью.
По приезде охотников Николай с лицом серьезным поднял руку, давая знак соблюдать тишину. Охотники молча вышли из саней и расположились на пнях, кто сидя, кто стоя, в разнообразных позах и костюмах, с оружием в руках. Облава стояла живописными группами, храня гробовое молчание, около нее — Павлутка с рогатиной, держа на веревке Орелку, мерно помахивающего пушистым хвостом; лошадей подводчики отвели в сторону, распрягли и привязали к розвальням, поставленным в круг с поднятыми кверху оглоблями. Солнце неясным пятном поднялось над лесом, в воздухе медленно падали крупные снежинки. Николай тихо обошел стрелков, вынимавших у него по жребью номера. Гвардейцу, несмотря на его конфузливые отнекиванья, дали в помощь охотника-крестьянина, чем он в душе остался доволен и стал менее нервен. К англичанину тоже приставили телохранителя, в образе здорового молодого малого, с топором за поясом, так как всякое другое оружие на облаве крестьянам запрещалось. Окончив это дело и окинув всех внимательным взглядом, Николай снял полушубок, надел лыжи и, сопровождаемый местным обкладчиком, нашедшим и продавшим берлогу, отправился в последний раз проверить обход.
Прошло минут двадцать, чаще и чаще все стали нетерпеливо посматривать на лес, где скрылись обкладчики. Наконец, неожиданно, совсем с другой стороны, как из земли, выросла широкоплечая фигура Николая в одной рубахе и без шапки; пар валил от мокрой груди, борода, волосы на голове и брови были покрыты инеем, что придавало ему вид не человека, а какого-то сказочного лесного великана. Все вскочили на ноги, зашевелились и оживились; Николай, скинув лыжи и надев полушубок, услужливо ему поданный одним из крестьян, подошел, не торопясь, к охотникам.
— Старый-то обклад едва нашли, — сказал он, обращаясь более к Воронову и Голенищеву, — метель в прошлую ночь все занесла, снег рыхлый, медведь пойдет тихо. Теперь пожалуйте на линию, а сперва по обычаю по нашему присядем.
Охотники присели на пни, облава, как по команде, тоже опустилась и разместилась на снегу, кому как пришлось. Просидев молчаливо несколько секунд, обкладчик торжественно встал, обернулся к востоку, снял шапку и перекрестился; крестьяне набожно сделали то же, охотники последовали их примеру, даже англичанин снял свой меховой шлем, и на его неподвижном лице отразилось какое-то волнение. Облава неслышно двинулась влево длинной вереницей, предводительствуемая местным обкладчиком и замыкаемая Павлуткой с тянувшимся на веревке Орелкой. На месте остались пять фланговых крестьян-охотников, бережно державших в руках длинные одностволки.
Подождав, пока облава скрылась в лесу, Николай лично повел стрелков в противоположную сторону, по едва заметной лыжнице, которая змеей вилась между деревьями; здесь шла стрелковая линия и намечены номера. Охотники гусем тихо двигались друг за другом, беспрестанно спотыкаясь и увязая в глубоком снегу; лес становился все гуще и более завален буреломом. Наконец, Николай остановился у густой ели и, сказав номер 1-й, пошел далее, охотники потянулись за ним, только Кнауф остался, прислонил ружье к дереву и начал устраивать себе место, утаптывая снег. На 2-м и 3-м номерах поставили англичанина и гвардейца с их телохранителями; последними стали Воронов и потом Голенищев, на левом фланге разместились двое крестьян с ружьями, а на правом, более открытом — трое. Воронов, утоптав снег, поместился за упавшей сосной и начал осматривать местность, стараясь угадать, где скорее всего может пойти зверь. Стрелковая линия, как казалось, шла по берегу, впереди же простиралось болото, густо заросшее мелколесьем, среди которого там и сям, на буграх, высились группы елей и сосен. Вот, на первом фланге, прошел Николай, что-то сказал крестьянам-оружейникам и потом, подняв рогатину на плечо, скрылся в лесу. Остальные охотники зашевелились, взяли ружья и спрятались на номерах. Наступило глубокое молчание, даже ветер как будто нарочно стих, только легкие снежинки тихо летели и садились на землю…
Выстрел не ко времени
Паф! — раздался сигнальный выстрел и дробью покатился по лесу, а вслед за ним рявкнула облава с визгом, с присвистом, с постукиваньем палок. Испуганный беляк вылетел на опушку, сел, зашевелил длинными ушами, сбился с толка и кинулся обратно в лес; три тетерева шумно поднялись из болота, два пошли через охотников, один повис было на ели, обсыпая с нее снег, вслушался, поводя краснобровой головой, потом опять сорвался и направился следом за своими товарищами.
Охотники стояли, вытянув шеи и бегая глазами по линии, все ожидая — вот-вот покажется внушительная фигура косматого зверя.
Проходит пять минут, десять… Еще десять… Кругом не видно ни души. Воронова начала передергивать нервная дрожь, руки зазябли.
«Ну, — думал он, — если медведь и выйдет, стрельба при таком состоянии едва ли будет удачна». Снова раздался сухой выстрел в середине заросли и резкий голос Николая закричал:
— А, уснул, лохматый!
Облава оживилась и заголосила с удвоенной энергией, и вдруг с правой стороны загон неистово завыл с криками:
— Тут… Тут… Эва… — и опять раздался гулкий выстрел.
Оказалось, медведь вышел, однако ему не удалось прорваться, а подбежавший на лыжах Павлутка выстрелом осадил зверя опять в лес и направил на линию. Охотники, пробыв около часу в напряжении, обессилили, опустили в зазябших руках ружья, вытирали слезившиеся и затуманившиеся глаза. Воронов считал охоту уже потерянною, но в это время почему-то на опушке тревожно затрещала сорока, села на другое дерево, повертелась, опять сорвалась с треском, опять присела… Воронов сразу догадался, что это неспроста, а тут незримо крадется осторожный зверь. Сорока, между тем, все трещала и все передвигалась влево. Вдруг, шагах в полутораста, из развесистого куста тихо выплыл приземистый бурый мишка, на вид такой добродушный, и пошел не торопясь обратно к правой стороне линии. Воронов ожил и затаил дыхание, но, оглянувшись, к ужасу своему заметил, что сосед-гвардеец поднял ружье и стал палить, несмотря на то, что мужик-вожак дергал его и жестикулировал, видимо, прося выдержать и понапрасну не стрелять.
Медведь же спокойно продолжал свой путь, подвигаясь все ближе и ближе… Сорока трещала, как сумасшедшая, перелетая с елки на елку и качаясь на их жиденьких верхушках. Воронов впился глазами в приближающегося зверя, взял штуцер на руку, стал в пол-оборота и ждал…
Вот медведь вышел на чистину, обернулся, глянул исподлобья, постоял, как будто что-то соображая, вот снова пошел, скрылся было в ельнике, но опять появился, уже совсем отчетливо выделяясь на белом снегу. Воронов, сдерживая дыхание, взял на прицел, думая: «Ну, еще немного подвинься… Чуточку…» Трах-трах! — раздались по соседству два выстрела, один за другим — увы, офицер не утерпел… Неуклюжая фигура медведя преобразилась точно по волшебству; как вьюн, перевернулся он и, как птица, кинулся к лесу, вскидывая высоко снежные комья, и моментально скрылся… Воронов сорвал с себя шапку, бросил ее с отчаянием на землю, пробормотав:
— Пропало дело! Ни себе, ни людям!
С полем вас!
Облава залилась еще громче, в лесу вскоре раздались тоже два выстрела, и вслед за ними послышался злобный с визгом лай Орелки: Николай с Павлуткой не дремали, успели вовремя спустить Орелку, захватить зверя и завернуть снова на линию. Зверь катился со страшной быстротой, так что его едва можно было разобрать в туманном облаке снежной пыли, но, к счастью, на пути лежала огромная, вывороченная с корнем, полусгнившая сосна. Медведь осадил и начал ее перелезать, цепляясь и ломая с треском сухие сучья. Только что его голова и широкая грудь показались на этой стороне — грянул выстрел… Зверь рявкнул и сунулся головой в снег, но, тотчас ощетинившись и брызжа кругом алой кровью, кинулся броском на охотника. Раздался моментально второй выстрел, клубы дыма застлали все… Слышалось только глухое ворчанье подоспевшей собаки. У Воронова упало сердце, и он изо всех сил побежал вперед. С другой стороны, из леса, с встревоженным лицом спешил Николай. Дым разошелся, и было видно, как Орелка с остервенением теребил какую-то темную массу, Голенищев же куда-то исчез. Но вот сзади, наконец, показалась поднимающаяся его фигура, вся обсыпанная снегом, и веселый голос крикнул:
— Ого!.. Жив курилка!
Воронов остановился и с облегчением перевел дыхание.
— С полем, Иван Васильевич, — прозвучал ободряющий голос Николая, — Михайло покрестить вас захотел немного.
Со всех сторон, закинув ружья за спины, подходили охотники. На снегу беспомощно лежал убитый зверь и около него Орелка, с пастью, полною медвежьей шерсти, которую он беспрестанно выплевывал. Вторая пуля ударила медведя между глаз безусловно на смерть, но по инерции он наскочил и сшиб с ног стрелка.
— Полетел я вверх тормашками, лежу и жду: вот-вот насядет приятель, — рассказывал, смеясь, Голенищев. — Обернулся осторожно, гляжу — голова медведя возле, а глаза тусклые, безжизненные, так сейчас у меня душа и заиграла, давай вставать, да встать-то не могу сразу — ногу придавил.
— Ох, чай, жутко, барин, было? — спросил жиденький мужичонка. — Я тут так бы и застыл от страха.
— Еще бы тебе, — засмеялись бабы, — намеднясь на тебя пьяного жена насела, ты и то благим матом орал.
— Жена его, — возразил кто-то, — злее медведя.
Народ шутил, смеялся и теснился, желая взглянуть на убитого зверя. Англичанин тоже подробно и методично ощупывал медведя, по временам внезапно оборачиваясь и галантно улыбаясь напиравшим сзади девкам и бабам, которые в толпе производили не менее подробный осмотр его собственной персоны с фырканьем и смехом. Подали подводы, медведя подхватили народом и взвалили на одни из розвальней, не обращая внимания на артаченье лохматой лошаденки, которая с храпом то становилась на дыбы, то взлягивала, то бросалась в сторону и увязала тотчас по брюхо. Наконец, она кинулась прямо и пошла галопом, народ бросился за ней с криком, свистом и смехом, подталкивая и придерживая прыгающие туда и сюда розвальни. Охотники уселись на остальные подводы и, весело разговаривая, тронулись тоже следом, сопровождаемые крестьянами постарше и посолиднее. Скоро голоса и веселый шум охоты стали удаляться и, наконец, замолкли совершенно.
Сумерки стали сгущаться, в лесу наступила обычная тишина, только сорока стрекотала по-прежнему, сидя на ели, да откуда-то взявшиеся вороны обхаживали дозором испещренную следами поляну, пытливо посматривали по сторонам и время от времени поклевывали там и сям черными носами…
С. Е. В— в, 1900 год
