Еще один прожитый день повесился на последнем солнечном луче. На небо вылез испуганный глаз луны, неуклюже прокатился по нему, пока не зацепился за макушку торчащей на горизонте вышки сотовой связи. Подергался, пытаясь высвободиться, да так и остался висеть безвольным пятном желтой ткани. Любопытные звезды недоуменно таращились на это зрелище.
Григорьич подкинул в костер сушняка и придвинулся поближе. Влажные языки тумана наплывали из ложбинок, один из них, самый смелый, уже почти было лизнул спину Григорьича, собирался забраться за воротник. Но, испуганный ярким всполохом костра, он отполз па почтительное расстояние, что-то прошипел и затаился под кроной стоящей у самой воды плакучей ивы.
Нарушенный запрет
Как это часто бывает в такие минуты, в голову Григорьича стали закрадываться непонятные, какие-то суеверные страхи, ощущение которых словами не передашь, но их присутствие чувствуешь нутром и даже кожей. Да что ему, Григорьичу, разменявшему пятый десяток и немало повидавшему и жизни, можно бояться? Что он еще не видел или не знал? Григорьич встал от костра, нарочито весело огляделся. Огонь костра освещал строимые истки росших у озера молодых кленов, которые в наступившей темноте, казалось, тоже улыбались Григорьичу, но как-то не по-доброму.
— Чушь, глупости и самовнушение! — громко проговорил он сам себе. Где-то в кронах деревьев ухнула проснувшаяся сова, да так, что от неожиданности сердце у Григорьича провалилось тяжелым камнем в желудок. Он опять присел к костру, накидал в него еще больше сухих веток, потом достал из рюкзака походную фляжку и граненый стакан, налил его до краев, поднес к губам, шумно выдохнул:
— Ну, за рыбалку!
Еще засветло Григорьич расставил на своей латаной одноместной надувнушке два десятка сетей, и теперь, как заправский паук, ожидал, когда же в его паутину набьется побольше мух, чтобы разом насосаться живительных соков и завалиться спать в глухую каморку. Пойменное озеро, которое вдоль и поперек опутал сетями Григорьич, было небольшим по размеру, но в поселке считалось самым рыбным озером в округе, потому что, неизвестно по какой причине, именно в него в разлив заходило больше всего рыбы. Бракуш, любивших поставить сетку-китайку да урвать на халяву пару-тройку килограммов рыбы, у Григорьича в поселке хватало.
Но насчет этого озера существовал некоторый негласный запрет, по которому ставить в нем сети запрещалось. Да и совсем не нужны были на этом озере сети, чтобы быть с хорошим уловом. Достаточно худо-бедно прикормить пятачок метрах в трех от берега пшенной кашей, и ведро, а то и больше, отборной плотвы и красноперки за одну утреннюю зорьку было обеспечено. И если повезет, то могла в довесок ввалиться и пара жирных «душманов», которые в озере до трех килограммов веса нагуливали. А тем, кто не хотел сидеть на одном месте, можно было побросать спиннинг в прибрежной траве. Некрупная щучка-травянка да жадные мерные окуньки хватали небольшую блесенку очень азартно. Поэтому на озеро ежедневно приходили компании ребятишек, а в выходные и взрослые мужики выбирались скоротать денек с удочкой на природе. Ни у кого и в мыслях не было прочистить это озеро сеткой, да узнай в поселке о затеянном Григоричем деле, свои бы мужики шею намылили, и правы бы оказались. К тому же, уже года два как ходила по поселку об этом озере полумистическая история, которая еще больше укрепила в жителях намерение не ставить на нем сети, а у некоторых, кто послабей нервами, отбила охоту и ночевать на нем.
История озера
Приехала как-то из города и праздник Троицы компания из трех мужичков, прилично одетые все да на дорогой машине. А народу местного, и детишек, и взрослых, а кто и всей семьей, в тот день на озере много было — праздник все-таки. Ну, накачали приезжие мужички лодчонку, спустили на воду, и стали свою паутину растягивать.
— Ребята, вы чего? Нельзя на этом озере сети ставить, — говорит дедок местный.
— А кто ж нам запретит?
— Да не принято у нас на этом озере сеткой ловить…
— Ой, не тренди, отец! Тебе чего, рыбы жалко? Вон, сам уже на уху наловил!..
А у деда половина садка плотвы, и все на одну поплавочную удочку. Дед смутился:
— Да мне не жалко вовсе рыбы. Даже берите, если надо, мою, я–то себе и удочкой поймаю. Только сети уберите.
— Иди подальше, дед! Не учи ученых! — рявкнул здоровенный бугай, приехавший на озеро уже явно под хмельком. Остальные его поддержали наглым хохотом. Хотели было местные мужички за деда вступиться и бугаев приезжих поучить вежливости, да детишки, жены с ними, и праздник как-никак церковный… Сказали только: «Бог вам судья…» и внимания обращать не стали. А те раскинули пяток сетей, музыку врубили на всю округу и ящик водки достали из багажника машины.
Под вечер стали местные домой собираться, а у тех троих веселье в самом разгаре — еще только половину ящика оприходовали и решили с ночевкой остаться.
Наутро, как всегда, пораньше, пришли на озеро ребятишки с удочками. А те трое мужичков у машины вповалку спят и пустые бутылки вокруг них разбросаны. Отрыбачили мальчишки утреннюю зорьку да домой собрались. А те трое все спят непробудно. Под вечер приехал на озеро тот самый дедок, приглядел намедни, что у озера трава богатая, и решил кроликам своим накосить. А те трое спят и не шевелятся. Подошел к ним дедок, и ужаснулся — не дышит ни один, а лица восковые, с синевой… Ну, скорую, конечно, и милицию сразу вызвали. Как потом до поселка дошли слухи, экспертиза заключила отравление суррогатным алкоголем.
Григорьич
Об этом случае Григорьич знал понаслышке, потому что самого его в тот день на озере не было, но как назло вспомнился он сегодня и не давал покоя. И когда выпитая рюмка предательски забурлила в животе, Григорьич стал всерьез подумывать, не бежать ли ему в поселок, к фельдшеру, пока не поздно… Но потом успокоил себя тем, что алкоголь у него вовсе не суррогатный, а самый что ни на есть качественный — самодельный! Когда от желудка по телу стало разливаться благостное тепло, Григорьич успокоился окончательно, и направил лениво текущие мысли совсем в другую сторону: как он завтра, чуть свет, снимет сети, погрузит три увесистых мешка с рыбой на велосипед и еще до восхода солнца вернется в поселок. Как наймет соседа и на его «запорожце» отвезет рыбу в город на базар, как на вырученные деньги купит себе…
Глаза Григорьича окончательно слиплись, он клюнул носом в воротник постеленной под себя фуфайки и ритмично захрапел.
Он никогда не был хапугой. Просто как раз наступил тот возраст, когда кажется, что жизнь проходит стороной и хочется взять от нее как можно больше, все то, что причитается ему по праву, как считал сам Григорий. Так уж сложилась жизнь, что ни жены, ни детей у него никогда не было, и виной тому не какая-нибудь его неполноценность или физический недуг. Просто будучи единственным, холеным и любимым ребенком в семье у достаточно состоятельных по деревенским меркам родителей, он с детства привык жить только для себя и ставить, свои интересы выше чьих-либо других. Поэтому-то он всячески избегал женитьбы, считая, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на баб и детей. И когда его престарелые родители пять лет назад друг за дружкой ушли на тот свет, недолго горевал по поводу своего одиночества. На хлеб он себе зарабатывал, не особо напрягаясь на работе, семейными обязанностями обременен не был. А вот захотел же взять от жизни чего-то большего, и начать решил именно с неприкосновенного в поселке озера. Если бы кто-то попросил его объяснить свой поступок с позиции логики, Григорьич не смог бы этого сделать.
…Проснулся Григорьич от жгучей боли в левой ноге. Разметавшись во сне, он угодил ногой на откатившийся из костра уголек, и штанина начала тлеть, пока не обожгла ногу.
— Проклятье!.. — выругался Григорьич, присел и стал рукой сбивать зачинавшиеся на штанине пламя. Потом потряс головой, окончательно разлепил глаза и огляделся. В голове все еще вовсю шумел хмель. Было темно, костер еле тлел. Ни распластавшейся на вышке луны, ни обкуренных звезд видно не было.
«Странно», — подумал Григорьич, и хотел было подбросить сушняка в костер, но вдруг обнаружил, что дрова уже закончились.
— Проклятье! Проклятье! — опять выругался Григорьич. Идти в лес за дровами совсем не хотелось, но и коротать остаток ночи в темноте и холоде не хотелось тоже. Делать нечего, и Григорьич, достав из кармана фонарик, побрел в лес.
Гроза
В свете луча фонаря разлапые дубы чудились злобными монстрами, собирающимися схватить Григорьича. Он споткнулся о сухую ветку и с шумом повалился в траву. Фонарик откатился в сторону. У самого носа пробежала полевка, остановилась и негромко пискнула. Григорьичу даже показалось, что она смотрела ему в глаза и хотела что-то сказать. Он резко поднялся, выпутал из травы ветку, о которую споткнулся, отыскал фонарик и побрел обратно к костру. Там разрубил ветку топором, накидал дровишек в костер. Он нехотя стал заниматься. Григорьич сел рядом и зачем-то протянул руки к оживающему костру, хотя они у него совсем не замерзли. Спать ему больше не хотелось.
Какое-то мелькание за спиной привлекло внимание. Григорьич обернулся и увидел быстро наползающую с юго-запада грозовую тучу, разбрасывающую в разные стороны острые пики молний, а затем услышал и глухое урчание далекого пока грома. Так вот почему не было видно ни луны, ни звезд! Уже легким ветерком потянуло у самой земли, и пламя костра покорно расстелилось у ног Григорьича. Недовольно затрещали недавно подброшенные сучья. Сначала нехотя, но потом все увереннее и даже как-то самозабвенно зашелестела от поднявшегося ветра листва деревьев. Плакучая ива, росшая у озера, несколько раз наклонилась, будто ополоснула в воде свои, уставшие держать листья, ветки.
А ветер все усиливался, он уже рвал с деревьев листья и швырял их на мучительно морщившуюся водную поверхность. Гром, до этого гремевший хоть с небольшими, но перерывами, превратился в сплошной рокочущий гул и, казалось, предела своему росту не видел. Молнии как дневным снегом освещали своими сполохами верхушки деревьев, и теперь Григорьичу стало казаться, что тонконогие клены не ухмыляются, а просто заливаются смехом, видя его, Григорьича, животный ужас перед наступающей нешуточной бурей.
«Грядет возмездие», — услышал Григорьич в своей голове чей-то чужой, совершенно спокойный голос. Стало страшно. Может быть, первый раз в жизни по-настоящему страшно перед лицом бушующей природы. Он почувствовал себя совершенно слабым и беззащитным, и таким одиноким. Он осознал свое одиночество, ведь он был по-настоящему одинок, как он раньше этого не понимал! Как он мог кичиться этим? Как он вообще допускал в мыслях свое превосходство над миром?! По какому праву он решил, что может взять все, что ему вздумается? Гул грома закладывал уши, крупная холодная капля дождя упала Григорьичу на лоб, стала медленно стекать по лицу. А из его глаз текли горячие струйки. Он плакал. Плакал совсем по-детски, громко всхлипывая, размазывая слезы по щекам. В детстве он часто плакал от боли, иногда от обиды, но его сердобольные родители всегда спешили утешить свое дитя. Сейчас по лицу Григорьича первый раз в жизни текли слезы раскаяния за бесполезно, бесцельно прожитую жизнь. Своих слез он уже не стеснялся, да и некого было стесняться — казалось, в целом мире были только он и разыгравшаяся в эту ночь буря.
Вода хлынула с неба сплошным потоком, тяжелые капли больно били Григорьича по спине, по щекам. Костер панически зашипел и потух, только тонкая струйка дыма ползла по земле, но вскоре исчезла и она. Григорьич встал на колени перед погасшим костром, опустил голову, прижал руки к груди. Он решил молиться, хотя еще ни разу в жизни этого не делал и молитв не знал.
— Господи шептал он, сглатывая слезы. — Прости… Господи!..
Молнии сверкали, освещая голубым отсветом заплаканное лицо Григорьича. Самая яркая вспышка навалилась на его сгорбленную спину, окатила тело невыносимым холодом и придавила к раскисшей от дождя земле. Следующего раската грома Григории уже не услышал…
Эпилог
…Весело стучали стекавшие с кленовых листьев капли. В ярких лучах восходящего солнца они переливались всеми цветами радуги, а, падая в омытую дождем траву, украшали ее мириадами жемчужных сережек. Шустрая полевка, сидя на выступающем из земли корне плакучей ивы, фыркала и умывалась розовыми лапками. Дождь, как незваный гость, все-таки пробрался и к ней в норку. Освежившиеся деревья расправили плечи и потянули к теплому солнцу свои упругие ветки. На самой высокой из них сидел жаворонок и звонко разливал по округе гимн новому дню. А у залитого дождем костра неподвижно сидела сгорбленная фигурка Григорьича…
Виталий Волков
