Ударили поздние осенние морозы, ночами доходившие до минус пятнадцати. Даже днем отпускало ненадолго, к обеду чуть теплело, но едва отгорал закат — вновь колотунило.
Благодаря этим морозам хорошо прихватывало липкие места болот, заковывало в ледяной панцирь мелкие озера и лениво струящиеся речушки. Охотники — любители чернотропа — потирали руки: стали проходимыми практически все заболоченные подлески и низины, не надо опасаться коварных сюрпризов, находясь в этих местах.
И наконец, на землю пал долгожданный снежок, пушистый и холодно-нежный. Он прикрыл осенние изъяны: комья застывшей грязи на разбитых дорожках, полегшую траву и опавшие листья, побелил невзрачную серость крыш и заборов, осветлил полумрак в лесных чащобах.
Заманчивое предложение
Вечером позвонил Юрий Степанович Рожков:
— Привет, Максимыч! Как настроение?
— О-о! Степаныч, привет! Ты где загасился? Не появляешься, не звонишь. Не заболел часом? — обрадовался я звонку друга, с которым неоднократно делил часы досуга на охоте.
— Все в порядке, жив-здоров. На родину к себе ездил, под Конево. Есть там на левом берегу Онеги милая моему сердцу деревня Бережная дубрава. Там родительский дом, большущий огород, баня. Приглашаю тебя в следующий раз с супругой в гости. Слушай, что я тебе звоню, — резко оборвал свою тираду Степаныч, — ты не очень занят?
— Вообще не занят.
— Тогда — предложение съездить пострелять косачей.
— А когда выезд?
— Завтра на рассвете, часов в семь.
— Начинаю собирать рюкзак.
— Ну и ладненько.
Заре навстречу
Выехали с королевской точностью. Зная пунктуальность Степаныча, я заранее в полной боевой готовности вышел из подъезда и не успел присесть на лавочку, как из‑за угла дома, блеснув фарами, вывернулся «москвичонок» друга и, приминая протекторами свежевыпавший снежок, плавно притормозил рядом. Угнездившись на сиденье рядом, шумно выдыхаю:
— А морозик крепчает. На восходе солнца он всегда злее. Ну, и каков наш маршрут?
— Доскочим до Хамручья. Справа по болоту вдоль дороги — молодой сосняк. Я там частенько видел глухарей, кормящихся хвоей. А потом, не доезжая щебеночного, по перемычке выйдем на Ярнемскую дорогу и покатим до старых лежневок. Прогуляемся по ним.
«Ничего себе «доскочим до Хамручья» — это же 25 камэ туда и 25 обратно. Ближний свет! — отмечаю я про себя. — Не лучше ли сразу ехать в сторону Ярнемы?» — но вслух свое недовольство не высказываю. Мое дело — куда повезут.
Синий рассвет за счет выпавшего снега ускоренными темпами расправлялся с ночной темнотой, загоняя ее в лесные чащобы. Светлело небо, на нем четко обозначались вершины деревьев.
Приостановившись у железнодорожного переезда, где дорога поворачивала на Осташкино, мы облачились в маскхалаты, собрали и зарядили ружья.
Степаныч крутит баранку, а я обшариваю глазами проплывающие за ветровым стеклом вершины деревьев по обочинам дороги. Особое внимание обращаю на сосны и березы. Едем не особенно ходко, но пока пусто.
Первая добыча
Позади почти двадцать верст. Рассвело окончательно. И вдруг я замечаю на вершине одной из сосен что‑то похожее на сидящую большую птицу.
— Степаныч, стой! Давай потихоньку назад. Смотри, вон на самом верху разлапистой сосны, что рядом со сломанной елью, по-моему, что-то есть, — тычу я пальцем в ветровое стекло.
— Да-а, и, по-моему, глухарь, — соглашается Степаныч.
Приглядевшись, и я вижу — это глухарь. Среди лапника хорошо видна его грудь и голова с крючковатым клювом. Некоторое время он настороженно посматривает на нашу машину, затем вытягивает шею, начинает клевать хвою. Осторожная птица совершенно не боится машины, но стоит человеку выйти из кабины, она мгновенно улетит. До глухаря на вершине метров сорок — предел даже для крупной дроби. В моем ружье — картечь, должна достать.
Осторожно откидываю дверцу и выскальзываю из машины. И тут же стреляю навскидку.
Глухарь валится с дерева, и мне кажется, что он ранен. Кидаюсь через кювет и несусь к деревьям. Так и есть: глухаря под сосной нет, удрал. Хорошо, что выпал снег и четко видны капли крови и следы птицы, уходящие вглубь леса. Лавируя между стволов, бегу изо всех сил по следу и вскоре вижу улепетывающего подранка, у которого волочится крыло по снегу.
В последний момент, когда, настигнув беглеца, я уже протянул руки схватить его, он резко кидается в сторону. И начинается новая погоня. Так повторяется трижды. Пришлось, отпустив на некоторое расстояние, стрелять вторично.
К машине я вернулся взмыленный и почти обессиленный, но зато с добычей, весившей не менее пяти килограммов.
— Хорош, красавец, — встретил меня Степаныч у машины, открывая багажник.
— Представляешь, еле догнал. Скорость — как у курьерского. Пришлось стрелять, — запыхавшимся голосом рассказываю я улыбающемуся Юрию свои приключения при погоне за глухарем.
Умелый выстрел
Косачей мы увидели, возвращаясь с Хамручья, недалеко от переезда. С десяток чернышей сидели на большущей березе и азартно, с аппетитом, клевали почки. Но далековато, черт возьми, метров за сто от дороги, не подойти — место открытое. Я дернулся было по‑пластунски подползти, да куда там, даже маскхалат не помог, засекли — и ходу. Плюнув с досады, едем дальше.
Октябрь, особенно его начало, — самое лучшее время для охоты на косачей. Они собираются в стаи, и зачастую большие — до ста птиц. Рано утром, едва рассветет, выбираются они из-под снега, где ночуют, зарывшись поглубже, и взлетают на окружающие березы. Перелетая с дерева на дерево, рассаживаются на наиболее высоких и развесистых, с изобилием горьковатых почек — их любимого лакомства в зимнее время. Насытившись, здесь же и отдыхают, повернувшись отяжелевшими зобами навстречу ветерку, присев на ветках, поджав лапки и нахохлившись.
Именно часы кормежки и отдыха — самый удобный момент подъезда к косачам. На машину или лошадь с санями они внимания практически не обращают, лишь бы человека рядом не было. И стрелять в кучу сидящих птиц нельзя, лучше всего — в крайних и нижних. Гром выстрела косачей не волнует. Не пугает и падение подстреленных сородичей, они только удивленно смотрят: с чего это сосед в такую рань в снег упал, рано ведь на покой? Их настораживает раненый собрат, который вдруг начинает хлопать крыльями и, падая, цепляется клювом за ветку, на которой только что сидел.
При умелой стрельбе можно выбить из стаи до пятнадцати птиц.
Большую стаю косачей мы увидели издалека, изрядно намотав на спидометр километраж по брошенным лесовозным дорогам, где вывозка леса велась еще лет пять назад. Три березы были облеплены густо, будто воронье слетелось на какой-то свой шабаш. Такого количества косачей мне видеть еще не приходилось.
— Степаныч, ты погляди, сколько их! Ты не спеши… Потихонечку… Не дай Бог спугнешь, — хрипло шепчу я, чувствуя, как пересохло во рту от волнения и азарта.
Березы с моей стороны, я опускаю стекло, прилаживаюсь стрелять.
— Максимыч, стреляй только по нижним, иначе сорвутся, — с неменьшим волнением хрипит напарник.
После десятого или двенадцатого выстрела один из косачей, хлопая крыльями, вдруг взвился свечой и упал в снег. Это послужило сигналом: стая вмиг сорвалась с берез и скрылась за молодым ельником, что вытянулся на старых вырубах.
Весна, весна, пора стрельбы…
— Во подфартило! — захлебывался в восторге Степаныч, собирая добычу в багажник. — Аж одиннадцать штук. Мне только однажды так повезло весной на току: десять петухов добыл. Ты бывал на тетеревиной току весной?
— Не приходилось.
— Обязательно свожу. Наступит весна — и сходим. Есть у меня на примете один ток, я каждый год на нем охочусь, и скрадок постоянный есть. Подремонтируем и посидим. До сотни косачей слетается. Представляешь, что творится на току, когда эта прорва петухов начинает в экстазе чуфыкать, а затем остервенело драться, до крови, только перья летят…
— Расскажи подробнее.
— Да не умею я красочно передавать. В конце марта – начале апреля, когда начинает пригревать солнце и на снегу появляется наст, у косачей наливаются кровью брови и просыпается петушиная страсть к курочкам, которые значительно меньше их и отличаются темно-коричневой, слегка рябоватой окраской.
Косачи рано утром, до восхода солнца, слетаются на излюбленные тока, месторасположение которых из года в год неизменно, и обычно располагаются или на опушке леса, или на кромке болота. Они рассаживаются по окружающим деревьям и вскоре начинают чуфыкать:
— Чуф-фыш-ш-ш… чуф-фышш-ш… чуф-фыш-ш-ш…
Беспрерывно кивая краснобровой красивой головкой, будто низко кланяясь и приседая, косач раздувает отливающую фиолетовой синевой шею, шипит со свистом рассерженным гусем и тут же начинает бормотать, подобно дикому голубю. Растопырив угольно-черные крылья и приподняв лирообразный хвост, лесной красавец распаляется все сильнее и сильнее: движения его ускоряются, бормотание переходит в какоето клокотание, белая пена брызжет из раскрытого клюва… Этот факт породил старинное поверье, будто тетерки, бегая под деревьями по земле, подхватывают и глотают слюну петухов и тем самым оплодотворяются. Чушь, конечно, но кто-то же придумал эту байку…
Видя перебегающих внизу курочек, косачи устремляются вниз и в порыве страсти и ревности начинают драться между собой за право обладания подружкой. Они вскакивают друг на друга, клюются, царапаются когтями без всякой пощады, летят перья. В это время и нужно стрелять. На грохот выстрела дерущиеся петухи не обращают никакого внимания…
— Интере-е-есно, — изумляюсь я, мысленно представляя, как наскакивают друг на друга дерущиеся в экстазе лесные петухи.
— Все это нужно видеть своими глазами, сидя в скрадке. Это непередаваемое зрелище. И мы с тобой обязательно сходим по весне на ток, — улыбнулся Степаныч.
Владимир Неунывахин, г. Новокузнецк
