…Я не сводил по привычке глаз с удочек, и вдруг конец одной из них, стоящей на отмели, шибко погрузился в воду. Я едва успел схватить удилище, подсек, и рыба пулею устремилась в яму, к спасительной карче; снасть напряглась до последнего предела, но устояла, хотя я едва удерживал удочку в руках.
Остановка порыва, еще несколько бешеных потуг сазана, и он осел на крючке, не осилив поводка, потом стал делать круги по дну. Это и требовалось; теперь сазан побежден — самые опасные фазисы борьбы миновали, и мощь его поколеблена. Держа вертикально удилище, начинаю постепенно подтягивать через пропускные кольца лесу, дабы больше обессилить сазана, поднять его со дна и не дать ему стремительным беганьем распугать собратий. Медленно, не без упорства поддается мой сазан; вот он уже на поверхности, бегает и будоражит ее гладь своими вольтами, но с каждым кругом слабеет, становится смирнее и послушнее. Наконец, подходит к самому берегу, и я берусь за подсак. Сазан делает последние напрасные порывы и, после некоторой возни и протеста, попадает в подсак, а из него — на прочный кукан. Победа, реванш за украденную удочку! Сазан этот при взвешивании дома вытянул на 15,5 фунтов — экземпляр недурный. На душе стало как-то светлее, а на мысль пришло: за началом обычно следует продолжение, потом окончание. Недурно бы. Такова уж психология удильщика, да, вероятно, и всякого охотника вообще.
Мечты и азарт
Разбуженный, верно, шумом моей борьбы с сазаном, проснулся и завозился на другом берегу мой выспавшийся коллега. В порыве соревнования он сначала ожесточенно застучал грузилами, перезакинув все свои удочки, а потом принялся курить. Вероятно, его снедало страшное любопытство относительно результатов моего лова, но он не пытался расспрашивать, зная по опыту, что в этот момент из меня никаким прессом не выжмешь слова. А сам я по понятной причине не нарушал молчания, находя разговор неуместным в горячую пору уженья. Таким образом, играя в молчанку, оба мы погрузились в свое дело. Потянулось пассивное ожидание и внимательное наблюдение, от которого постепенно отвлекали всплески сазанов, кувыркавшихся там и сям по плесу, особенно под нависшим над рекою дубом. Вот бы отличное местечко для лова — вблизи этого дуба, но, к несчастью, там мель, и, при отсутствии на берегу всякой растительности, уженье там немыслимо: фигура рыболова и его движения, слишком заметные при мелководье, отпугивали бы осторожного сазана.
Оба мы сидим и ждем, ждем и сидим, воззрившись в удочки. Так прошло с полчаса или около того. Вдруг вижу: мой коллега стремительно нагнулся к удочке, подсек, удилище выгнулось в дугу, но сейчас же и выпрямилось.
— Ах, ты!.. — разразился обездоленный рыбак по адресу сазана.
Картуз с него как-то свалился, лицо вытянулось, приняв выражение человека, получившего нежданно по затылку, и вообще вся фигура дышала таким комизмом, что я с трудом сдерживался от смеха, усиленно кусая губы.
— Отшиб крючок! — объяснил мне Иван свое отчаяние.
Его возмущение еще долго продолжалось, пока не успокоился бедный рыбак.
А время идет своим чередом. Заря все более и более разгорается и пылает, как пожар. Навстречу восходящему солнцу отовсюду — из леса, луга, воздуха — льются, как гимн торжествующей любви, стройные волны всевозможных звуков. Взошло и выглянуло из-за леса солнышко — багровое, яркое, веселое — улыбнулось, облило огнем тепла и света вставшую от сна природу. Все вокруг оделось лучезарным светом, убралось золотым пурпуром и блестело, сияло бриллиантами росы; все как бы ожило, пришло в движение и радостно приветствовало наступивший день, как воскресение после мрака и таинственного безмолвия ночи. Величественная и торжественная картина! Здесь, на берегу спокойно скользящей реки и при великолепии окружающей обстановки, как «обаянье поэзии», невольно охватывает вас картина утра, и вы, покорно отдаваясь ее власти, забываете все… Все, кроме своих удочек, служащих частицею общей гармонии и прелести лучезарной картины. Природа и удочки, охота и природа — два могучих центра, притягивающие к себе все пружины и нити вашего внутреннего мира.
Двойной разгром
— А-а-а! Вот он! — вырвалось у меня при виде…
Здесь я должен оговориться. Не знаю, как у других — у меня клев сазана — всегда сюрприз, неожиданность, застающая меня среди соображений, совершенно чуждых охоте. Среди продолжительного ожидания, в обществе одного своего «я», нельзя же ни о чем не думать или только об одном сазане. Задумаешься, замечтаешься — глядь! — а он уже тут как тут. От нечаянности клева иной раз даже растеряешься, особенно когда сазан рванет, как угорелый. Вот и теперь. Занятый картиной утра, вижу: потяжка из ямы, характерная, методическая — с чувством, с толком, но без расстановки, то есть сначала тихая, а потом с постепенным ускорением темпа. Такая красноречивая потяжка всегда мне импонирует, и не без причины: только крупный сазан делает такую потяжку. Тогда не плошай, рыболов!
При виде потяжки я встрепенулся, как пробудившийся орел, а кончил… мокрой курицей. Одновременно с подсечкой я почувствовал отдачу снасти назад. Миг один — и нет волшебной сказки! Рыба или сорвалась, или сокрушила снасть. Но, что всего изумительнее, при подсечке удилище уже порядком погрузилось тонким концом в воду, а после подсечки я уже не в силах был извлечь из воды кончик удилища, и он оставался в воде до отдачи снасти назад. Другими словами, я не смог даже отвести рыбу ото дна, не смог своротить ее с пути. Как ломовая лошадь, направилась она в карчу и, кажется, без особого для себя труда очутилась на свободе.
По осмотре снасти поводок на 20 фунтов мертвого веса оказался порван в расстоянии вершков трех от крючка, но никоим образом не перерезав пилой рыбы — у крупного сазана пила эта отстоит от его рта, по меньшей мере, на пол-аршина, да и по краткости борьбы, длившейся две-пять секунд, сазану немыслимо было поймать и разрезать пилкой лесу. Да, факт единственный в своем роде. Если бы не я сам оказался героем истории, а услыхал о подобном от других, ей-богу, не поверил бы! Мыслимая ли вещь: такая «здоровая» снасть и с таким здоровым конфузом! Но мне это удивительно было только в тот момент. Теперь я склонен допустить очень многое — впоследствии со мной происходили «сюжеты», пред которыми рассказанный — невинная шалость.
После моего крушения коллега по охоте выразил мне товарищеское сочувствие трехэтажным словцом — по моему ли адресу или на счет сазана — не разобрал. Понимая и разделяя его излияние, я счел бесполезным следовать его примеру и занялся более существенным: снял с мели бездействовавшую удочку и поставил ее на место «потерпевшей», а к последней приладил новый поводок и забросил ее на мель.
Прошло около часа. Я еще в себя не пришел порядком от пережитого урока и волнения, как вдруг — новая потяжка на этом самом месте, причем столь же выразительная, как и первая. Ну, думаю, задалось! Подсек и — представьте! — повторился с математической точностью, со всеми деталями и особенностями только что пережитый разгром: поводок также не выдержал, порвался. Затонувший в воде от потяжки кончик удилища также не дался извлечению из реки вплоть до разрыва поводка и отдачи снасти назад. Словом, точная копия первого краха. Сложилось такое впечатление, будто оба раза я имел дело с одной и той же рыбой.
Счастливчик Тессман
Состояние моего духа можете себе вообразить. Я был крайне подавлен и смущен. То же впечатление, видимо, охватило и моего коллегу Ивана — он сдержался от обычной брани, дававшей исход его возбуждению. Еще недавно я смеялся в душе над его растерянностью, а посмотреть бы на себя в эту минуту! Я был сам не свой и просто задыхался от душившего меня волнения. Во мне что-то кипело, бурлило; глаза застилало какое-то облако, я трясся, как в лихорадке; руки дрожали, и я сидел на месте, точно парализованный, не зная, за что приняться. Злоба бессилия, щемящее до боли уныние, сознание непоправимости потери. Положение, «доводящее ум до восторга». И замечательно вот что. Несмотря на то, что я уже достаточно притерпелся, присмотрелся к подобным инцидентам, даже частая повторяемость их в прошлом не притупила моей впечатлительности и не приучила держать себя в эти моменты объективно и сдержанно. Всякий погром ни на йоту не теряет для меня своей возбуждающей силы и волнует меня, как новичка. Всякая над собой дисциплина улетучивается, как дым.
Из этого ажитированного состояния вывела меня выдвинувшаяся из-за поворота реки лодка с тремя пловцами. Это был мой знакомый рыболов Х. А. Тессман с сыном, а третим был нанятый гребец. Х. А. Тессман — специальный удильщик хищной рыбы, охотится только днем, «плавом», по способу, усвоенному московскими рыболовами. Это единственный здесь представитель и адепт «ходового» уженья, не считая удильщиков нахлыстом с лодки, которых у нас тоже немного. Счастливец Тессман никогда не бывает с пустыми руками, подобно нашему брату-сазанщику, и истребляет пропасть щук, окуней и судаков. Спокойная, ровная охота, почти без бурь и треволнений, а главное — всегда добычливая. Сколько раз почтенный Тессман пытался соблазнить меня бросить сазанов и охотиться по его системе, но никак не мог сдвинуть меня с места: из-за сильных ощущений и давней привычки я остаюсь неисправим.
Начав охоту с утра, г. Тессман проехал по реке до четырех верст, и в момент встречи со мною корма его лодки была уже наполнена щуками и окунями. Повесть о моих злоключениях с сазанами очень изумила и тронула г. Тессмана — в душе истинный охотник, он горячо выразил мне свое сочувствие и, вероятно, в утешение за неудачи, пригласил меня к себе на обед на одну из ближайших дач, где он останавливается, обещая усладить мое горе кулинарными деликатесами своей кухни.
Краткий разговор с г. Тессманом несколько развлек меня. Стал я продолжать охоту и, не вставая с места, просидел до 10 часов утра, но клев не возобновлялся. Вероятно, мой разговор с Тессманом и проезд его на лодке вниз по реке и обратно отпугнул рыбу, и она притаилась в карче.
Вооружен — не значит опасен
Воздух был неподвижен, словно застыл. Несмотря на сравнительно ранний час дня, солнце и светило, и грело очень чувствительно. Проведенная без сна и среди тревог ночь, приподнятость нервов и непрерывно возбужденное состояние, в каком я находился все время охоты, сказались наступлением утомления и позывом к отдыху, которым я и не преминул воспользоваться.
Собрав удочки, я расставил их на берегу для просушки, а сам отправился на лодке выручать похищенную сазаном удочку. Оказалось, я не ошибся: чертило по воде, действительно, мое удилище. Достаточно было взять его в руки и натянуть лесу, чтобы убедиться в невозможности отпутать ее. Она была запутана, что называется, мертво в самом недоступном пункте подводного «лесного двора». Отважился на последнюю меру — оторвал лесу и таким образом спас хоть часть ее.
После моей возни с освобождением удочки коллега мой Иван догадался бросить бесплодное сиденье и ушел домой. Моим же злоключениям еще не суждено было окончиться. Злая ведьма-судьба захотела еще раз потешиться надо мной и готовила мне впереди новый погром…
Вот что произошло потом. За чаем, в тени куста, мне пришла несчастная мысль: на время отдыха забросить на всякий случай удочки, привязав их покрепче на берегу. «Авось, что-нибудь и выйдет путное», — думал я. Не все же сазаны станут обрывать поводки. Так и было сделано. Я удлинил в меру надобности лески, вбил глубоко в песке три колышка, поставил рядом с ними вертикально удилища, привязал их бечевой к колышкам и забросил крючки, снабдив каждый двойным по величине куском хлеба, чтобы он дольше противился размоканию и натиску мелочи. Потом я завалился спать в тени куста и мгновенно заснул крепким сном охотника, забыв про все на свете.
Проснулся я в 12 с половиной часов. Первым моим делом было взглянуть на удочки. То, что я увидел, не могло подействовать на меня успокоительно: из трех поставленных удилищ на берегу торчало только одно. Двух не было! Как ни был я приготовлен ко всему, но этого, признаюсь, не ожидал. Из двух недостающих удилищ одно плавало по поверхности реки, а другое лежало на дне реки, вплотную к нему прижатое — оба, впрочем, держались на привязи, нашедшей для себя точку опоры в металлических крючках, что имелись у комлей.
— Чисто сделано! Ай да сазаны! — удивился я.
Обманываться было нельзя: новая их проделка. Засекшись сами, они, очевидно, расшатали удилища, ослабили привязку и повалили удочки. Натянул удилище, прижатое ко дну — не поддается: леска запутана в карче; осмотрел плававшую удочку — поводок оборван близ крючка. Третья удочка, стоявшая на мели, оказалась в целости, но хлеб был сорван или отмок. Вот какое пробуждение ожидало меня. Действительно, задалось!
Занимательная арифметика
Поехал на лодке вызволять удочку. Вслед за натяжкою лесы я почувствовал слабое дерганье, толчки. Это, конечно, рвался сидевший на крючке сазан, но, очевидно, небольшой, коль скоро он не мог осилить поводка. Долго я бился, надеясь как-нибудь заставить его отойти от карчи, но безуспешно. Опять оборвал лесу, потеряв ее конец в несколько аршин.
Таким трагическим финалом завершилась для меня эта беспримерная охота.
Я, что называется, был разбит по всему фронту.
Из шести взявшихся сазанов я поймал только одного, а пять не дались. Тут я пустился в курьезную арифметику: поймай я всех сазанов, их было бы шесть; если бы каждый потянул в среднем только 15 фунтов, я бы имел рыбы 2 пуда 10 фунтов! Эх, если бы да кабы…
Мне очень хотелось остаться хотя бы еще на одну ночь. Видимо, стояла пора клева, и, по всем данным, продолжение охоты имело большой смысл. Но я не мог при всем желании остаться: я был совершенно обезоружен, охотиться было не с чем. Из шести захваченных поводков пять было потеряно, и в наличности оставался только один. А с одним что за охота? Первый большой сазан — и я без поводка… Волей-неволей я прекратил охоту.
Собравшись наскоро, я окинул берега грустным прощальным взглядом и отправился к Тессману, где мое оскорбленное чувство ждал гостеприимный уголок. Через час я уже находился под кровом моего любезного друга и поверял ему свои печали, а он, в свою очередь, услаждал меня продуктами своих гастрономических запасов.
Напомню еще, что все эти достопамятные события имели место в 1889 году, то есть 16 лет назад. Как все это теперь далеко от меня и, вместе с тем, как близко моей душе!..
М. Я. Харитонов, 1905 г.
