Внутреннее убранство дома свидетельствовало о довольстве, роскоши же не было ни малейшего признака: видно было что здесь живет русский помещик средней руки, который в удобствах жизни себе не отказывает, но роскоши позволить не может.
ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Как все помещики тогдашнего времени, Ходиняпин был очень радушным хозяином и хлебосолом: когда-бы вы к ним не заехали и сам он, и жена его встретят вас самым приветливыми образом и угостят чем только могут.
«Обременительные» обязанности
Ходиняпин, как я уже сказал выше, занимал в то время должность уездного судьи, но с юридическими приемами своей службы был очень мало знаком; все дела по этому предмету предоставлены были лысому сутяге-секретарю, который отлично знал, где раки зимуют, и вел дело так, что и самому ему было не обидно и судья оставался не в накладе, да и публика мало претендовала.
Ходили, правда, по городу слухи, что судья не брезгает безгрешными доходами, которые ему предоставляет время от времени секретарь. Да в тогдашнее время кто этим не грешил, и кто не пользовался, разве какие-нибудь выходящие вон из ряду субъекты, которых, по русскому выражению, днем с огнем надо было отыскивать.
Редкие посещения Ходиняпиным уездного суда происходили обыкновенно следующим образом: придет он в девять утра в присутственную комнату, где уже находятся два дворянских заседателя и секретарь. Осведомится у секретаря для проформы о делах, а потом и заведет с своими товарищами — заседателями — разговор, темой которого служила, по большей части, охота и, в редком случае какая-нибудь городская сплетня. Последняя, впрочем, недолго занимала их и вскоре оставлялась в стороне, и речь опять-таки переходила на охоту.
Таким образом время проходило незаметно, а в «адмиральский час» (период раннего обеда с возможным потреблением алкогольных напитков. — Прим. редакции) господа «правосуды» расходились по домам, где мирно обедали, потом часок-другой отдыхали от трудов, затем вечерком отправлялись на какую-нибудь из охот, коли позволяла погода, а на следующий день утром в присутствии рассказывали друг другу эпизоды этих охот.
Как рассказчик, Ходиняпин был несравненно выше своих товарищей: каждый случай на охоте или в обыденной жизни он передавал чрезвычайно оригинально и своеобразно, и товарищи часто просили его что-нибудь рассказать.
— Расскажите нам, пожалуйста, Дмитрий Михайлович, где и как вы изловили вашего чудодейственного перепела? — попросил его однажды один из заседателей, имевший странную привычку после каждого своего слова непременно отплевываться.
Удивительная история
— С удовольствием! Это, сударь, было два года тому назад, в мае-месяце. Пришел я из суда, пообедал, отдохнул малую толику, да и отправился в степь, — тут неподалеку, за вторую Ветлянку; выехал я в степь, а солнышко стало садиться; облака-то кругом его розовые, а края-то у них золотые и не наглядишься на них!.. Трава-то в степи зеленая, да ровная, роскошная… Тишина вокруг удивительная…
Вот разостлал я сеть, велел кучеру отъехать в сторонку подальше, да и лег на траву, вытянулся и ударил в дудку… Как только ударил, ко мне сразу прилетели два перепела; один кричит: «Мама»! Другой кричит: «Мавра»! Да так друг друга и перебивают, а в настоящий крик не пускаются… Ударил я в дудку в другой раз…
Вдруг, сударь, с левой стороны от оврага что-то промелькнуло и тихо опустилось в траву около сети… Смотрю, сударь, — а это перепел, да такой черненький, скудненький, маленький, — в чем только и душа у него держится?!… «Ну, — думаю себе, — должно быть это прошлогодний позднышек — сиротка…». Лишь только я это подумал, как сиротка-то рявкнет густым басом: «Варвара! Варвара!».
У меня, сударь, мурашки по спине забегали, и признаюсь вам, сударь, я даже немного испугался… Отроду такого голосу от перепелов не слыхивал!.. Притаил я дух. Лежу… А он приостановился, да как пустит: «Как пошли наши полоть!». А сам как перекувыркнется, да опять: «Как пошли наши полоть!» и сам опять кверху ногами, так у меня ажно в ушах зазвенело и, верите, сударь, мне хоть вприсядку плясать — так в ту ж пору!..
Кабы я не боялся испугать его, верите Богу, — сам бы через голову перекувыркнулся… Руки у меня от волнения так ходуном и ходят, насилу из дудочки звук извлек… Он под сеть-то и подбежал, да как опять гаркнет: «Варвара»! Я со всех ног к нему и бросился. Выпутываю его из сети, а руки-то трясутся, — чуть было не упустил!..
Посадил я его в мешочек и стал ловить опять перепелов, так, верите ли, сударь, что и охота-то вся пропала… Послушаешь, как кричат перепела, — ни складу-то, ни ладу!.. Один трещит, как трещетка, другой захлинается, третий мяукает, как кошка, — так и бросил!.. Приехал я домой, — посадил его в клетку и вот, слава Богу, третий год пошел, как он меня утешает.
— Точно, птица удивительная! — сказал лысый секретарь, и почесал у себя за ухом кончиком гусиного пера, которым что-то строчил.
Поводы для ссоры и обиды
— Да-с, точно удивительная!.. А вы, сударь, хоть и сказали — «птица удивительная», а сами вы в этом деле ничего не понимаете… Да здесь в городе и нет никого, кто бы мог оценить этого перепела… Вот в Москве, или в Туле, — то другое бы дело было: там есть настоящие охотники, которые за такую птицу больших денег не пожалеют.
Я это говорю не из корыстолюбия: я своего удовольствия за деньги не продам… Я говорю это из того, что приятно бы было, если б не один я знал какое у меня сокровище, а и другие его умели бы ценить, а здесь что?.. Вот вчера зашел ко мне отец протопоп. Сидим, чай пьем, а перепел-то и начал кричать… Прокричал по обыкновению три раза, да и смолк.
«Ну, что, — говорю, — отец, хороша птица-то?..». А он и начни, сударь, ни уха-то ни рыла не смысля, разбирать его крик, как будто и настоящий охотник!.. И мамаканье-то, по его, недостаточно густо, и крик-то с хрипью, и… И взяла меня, сударь, такая-то досада!.. «Вы бы, — говорю ему, — отец, не брались рассуждать о том, в чем никакого толку не смыслите… Вот о блинах, да об удельных красотках судите, — говорю, — это по вашей части!..». Так, сударь, мы с ним и поссорились.
— А ведь об нашем отце протопопе много ходит по городу рассказов, относительно любви его к женскому полу, да я думаю, что это все вздор, — сказал плевака заседатель, и при этом несколько раз отплюнулся.
— Что это у вас за скверная, Дмитрий Александрович, привычка плевать куда попало?.. Хоть бы вы плевальницу возле себя велели поставить, а то кругом весь пол и стол заплевали… — сказал Ходиняпин, расстроенный воспоминаниями о недавнем неприятном разговоре с протопопом.
Заседатель нахмурился и ничего не ответил.
— А что насчет отца протопопа ходят по городу слухи, — то они верны. Я и сам прежде им мало веры давал, но не дальше, как дней пять тому назад, уверился в этом… Вот прислушайте. Поехал я на Елань, с борзыми собаками. Подъезжаю к Коротаеву хутору, а там, недалеко от него, бабы и девки прудили на пруду плотину и при этом пели какую-то заунывную песню, да так ладно… Признаюсь вам, сударь, люблю я русские песни… Я и подержался поближе, чтобы послушать…
Как вдруг мотив песни из заунывного круто перешел в залихватский плясовой, и одна девка, разряженная, да красивая такая, пустилась в пляс… Пляшет, а сама приговаривает: «Любил меня протопоп…». Я, сударь, и говорю ей: «Девушка! Срамница ты, бесстыдница! Как тебе не стыдно срамить при всех себя и духовное лицо?». А она мне в ответ: «А тебе, — говорит, — толстопузый черт, что за дело? Ты знай — гоняй себе зайцев, авось с лошади где-нибудь полетишь, да толстое брюхо обо что ни на есть распорешь…».
С грустью, обиженный, поехал я дальше. Солнце садилось и начиналась вечерняя прохлада. Я поторапливал лошадь, чтобы успеть приехать к ужину в город, и уже далеко-далеко, уехал я от того пруда, где работали девки и бабы, а по вечерней заре, до меня все еще доносился отрывками мотив плясовой песни…
Вот вам, читатель, один из знакомых мне охотников былых времен — Дмитрий Михайлович Ходиняпин. Быть может и не художественно сделан портрет, но за сходство — ручаюсь.
П. Струков, г. Балашов, 1884 г.
