И. В. вытребовал у хозяйки кислого молока и стал хлопотать о приготовлении угощения для собак. В это время одна из собак снюхала лежавшую на окне нашу колбасу, фунта приблизительно в два и стянув ее, тут же стала угощаться ею; другая собака хотела отнять лакомый кусок — и пошла у соперниц драка, во время которой Лапка, схватив колбасу, опрометью бросилась в двери и скрылась с добычей в зубах.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩУЮ ЧАСТЬ РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Устин хотел было бить дерущихся собак поленом, которое он схватил у печки, но И. В. не позволил ему этого и мы кое-как без побоев успели разнять остервенившихся драчунов. Смешнее всего было видеть, как собаки после драки бросились разыскивать колбасу по избе. Сначала одна, а после и другая напали на след и обе мигом бросились за убежавшей Лапкой. Но на дворе драки слышно не было — Лапка успела благополучно скушать колбасу.
— Я тебе, И. В., говорил — не пущай этот гнус в избу… Ведь сам знаешь — собака необразованная, одно слово — гнус. Теперь вот и пеняй на себя! — заговорил назидательно Устин.
— Ничего, дедушка, — как бы примирительно отозвался немного сконфуженный И. В. — Я их хотел покормить, ну вот и покормил!..
— Так-то оно так, а сам-то ты, чай, это добро не про собак вез с собою.
— Ну, ладно, плюнь, дедушка на это дело, — не воротишь… Рассказывай лучше, как другого медведя добыл… А ты, И. В., дай-ка ему единую, дабы веселее говорил.
Устин выпил, крякнул, обтер рукавом губы, закусил хлебца и продолжал свое повествование, уже обращаясь к нам обоим: значит, помирился с И. В.
На волосок от гибели
— Другой, окаящий, попал уже по насту. Шли мы с товарищем на стан за нартами, значит, зверей таскать: двоих добыли. Дело было к вечеру, но еще засветло. С нами было две собаки. Только вдруг слышим — залаяли… Залаяли по зверю… Пошли мы на лай. «Турки» были при себе и в заряде. Подходим к месту, где лаяли собаки, глядим, — а они так и пляшут около искоря (бугра. — Прим. редакции)…
Глядим, а у искоря дыра (под искорем медведь чаще всего делает берлогу. — Прим. автора), а в ней то покажется окаящая голова, то спрячется… А глазы-то как вон угли… — Дед указал нагоревший на шестке огонь, на котором варилась для нас уха из свежего хариуса. — «Заломим», — сказал я товарищу. «Ништо — заломим», — говорит… Вот мы наскоро срубили суковатую елку, хвою очистили, оставили только длинные сучки, таки вострые… разрубили кряж пополам, и кажный, значит, понес по чурбану.
Подошли мы тихохонько к дыре и бросили оба чурбана в нее поперек, чтобы они, значит, выйти окаящему из берлоги не давали. А он-таки и попробовал было сладить с ними, да видно лапы наколол, потому сильно оченно заворчал (заревел). Мы с товарищем стояли вплотную, у самой дыры, и караулили, чтобы он башку свою прокляту высунул.
Только глядим, а собаки наши, как ошпаренные, вдруг как бросятся на другу сторону искоря. «Что бы такое, стало быть, это значило?» — думаем себе. А он, окаящий, вдруг как из земли пред нами и вырос, да впрямь на меня и полез, — потому, значит, как я был с краю… Ишь он, значит, другим лазом вылез, потому в берлоге два лаза было…
На веку своем я бивал в берлогах мидмидей и о трех лазах. Только я и не мог еще повернуться на лыжах как окаящая сила налетела на меня и сбила с ног. Так я это в снег ничком и бухнулся, да на счастье — лузан (короткая безрукавка из сукна или войлока, которая надевается охотниками поверх всей одежды. — Прим. редакции) мне голову закрыл… Он, окаящий, стало быть и стал лузан-то теребить… А не будь лузана —задрал бы!..
— А товарищ-то что ж? — вскрикнул И. В.
— Товарищ-то, вишь ты, был парень молодой… Аликсий из погоста, — поди знаете… Он потом, сердечный, сказывал, так перепужался, что и не приведи Боже!. Хотел было убегнуть, да лыжа свернулась на повороте, он и упал… Да уж после только, справимшись, опамятовался… Встряхнул от снегу «турку» и лупанул в окаящего… Угодил как раз в спину. Заревела нечистая сила и пошла валяться по снегу. А наст-то был здоровенный: держал проклятого — не проваливался…
Почуяв, что окаящего на мне уже нет, стал и я добываться из-под снега… Наст-то я, как пал, — проломил, и почитай что весь в снег ушел. Насилу добылся из снегу… Встал, огляделся и вижу: собаки рвут окаящего, а товарищ «турку» заряжает. Хватился я своей «турки», ан она в снегу, насилу добыл… Стал отряхать ее от снегу, только слышу — Кычан завизжал. Гляжу, — отскочила собака от проклятого, подняла левую переднюю лапу и визжит… А Лапка то рванет, то отскочит.
Мидмидь был жив, только подняться не мог уж, а лапищами еще орудовал… Значит, Кычан сгоряча подвернулся под лапу… Наладил это я «турку», навел прямо на затылок, спустил курок… Гляжу — задрыгал окаящий… значит, в приличное место угодил… Подошли мы с товарищем. Глядим — издох, только задними ногами еще подрытивает…
Первым долгом посмотрели Кычана. Крови нет, а собака храмлет, значит, вскользь хватило. «Ну, ладно, — это ничего, заживет!..». Сняли шапки, перекрестились, поблагодарили Бога, что спас и стали шкуру снимать. Только было уже почитай совсем темно, — пришлось огонь разложить и при огне покончили. Кычана однако в лузане несли… Не мог, сердечный, идтить… После того дня три лежал. Однако ничего, — отлежался: опять пошел лесовать…
— Ну, а страшно, поди, тебе было как он тебя сбил, да мять-то по снегу стал? — спросил Устина И. В.
— Страшно-то оно, как не страшно… А токмо пуще досада брала, потому, лежа под окаящим, не мог я никак нашарить ножа за поясом… Найди я нож — мне бы легче стало. И чтоб ему, нечистой силе, пусто было! Правую лыжу он у меня угрыз… Насилу я до стану добрался, и Кычана не мог донести… Товарищ донес…
— Ну, дедушка, давай выпьем! — вдруг с каким-то особенным оживлением заговорил И. В. — Вижу, ты хороший, заправский лесник, с тобой дружбу можно водить!..
Поспела уха, поели все вместе. Устин сначала было церемонился, но выпивши, стал смелее.
Ложась спать, мы уговорились с Устином о найме рабочих и заготовлении двух опалубленных лодок, то есть лодок с верхушками посредине. Верхушки эти делаются из бересты и защищают от солнца и от дождя.
Начало похода
Утром люди были наняты, лодки приготовлены и на следующий день, рано, часу в восьмом, мы двинулись вверх по Вишере. Одиннадцать дней мы подымались до места, делая в день от 17 до 20 верст (приблизительно от 18 до 21 километра. — Прим. редакции). И все это на шестах и все время при убийственном однообразии.
Ночевали обыкновенно на берегу, хотя бы вблизи и была деревня. В ясную погоду раскладывали громадный костер, варили щи для рабочих, а для себя уху из хариуса, который исключительно водится в Вишере и ее притоках, то есть кроме хариуса здесь никакой другой рыбы нет.
Изредка, впрочем, попадается линь. Предварительно мы кипятили чайник, пили чай, ужинали и засим ложились спать у костра. В ненастную же погоду делали из хвойных ветвей навес, под ним пили чай, ужинали, но спать отправлялись в лодку, где было сухо в какой бы то ни было дождь, как в каюте любого парохода.
П. Белдыцкий, 1884 г.
