В средине же охотничьего сезона он приносил мне за сотню шагов самого огромного зайца и умудрялся забирать в рот по паре убитых куропаток, которых не покидал даже и в том случае, если, по пути ко мне, приходилось снова натыкаться на дичь и замирать на новой стойке.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩУЮ ЧАСТЬ РАССКАЗА МОЖНО ПОСМОТРЕТЬ ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ.
Усвоенные уроки
Гоняться за улетавшей после промаха дичью он перестал, после двух-трех легоньких дерок, но не вследствие их, так как, повторяю, он относился к плети с полнейшей бесчувственностью и презрением, а просто, благодаря своей собачьей сметке, понял, что не обладая крыльями — птицы не поймаешь.
Зато как он отлично понимал, что заяц — не птица, и что поймать его иногда возможно и всегда приятно; приятно до того, что никакие плети, никакие парфорсы, ни даже выстрелы вдогонку не могли заставить его лишить себя этого высокого наслаждения.
Стоял он по зайцу так же твердо, как и по птице; но над птицей он был, как говорится, мраморное изваяние, под зайцем же, в каждой его жилке, в каждом мускуле, кипела жизнь, наслаждение, страсть. Он дрожал, как в лихорадке, как-то съеживался, оседал на зад, точно напруживался, чтобы вдруг броситься вперед, как стальная пружина.
И подолгу заставлял я его ждать этого желанного броска, над каждой такой стойкой много приходилось самому переживать минут сомнения и ожидания, да еще крепко задумываться, так как стрелять в угон было равносильно верному промаху, ибо мой пес делал такие скачки за взбуженным зайцем, так наседал на него, что выстрел без риска убить собаку был возможен только тогда, когда заяц вдруг побочит или начнет отседать.
В последнем случае приходилось стрелять и далеко, и не по месту… и косой уводил моего рьяного Тома чуть не за версту. При таких обстоятельствах поневоле приходилось раздумывать, и я придумал такой фортель: как только бывало замечу, что стойка по зайцу, сейчас начинаю легонько заходить в сторону, стараясь вспугнуть косого так, чтобы пришлось стрелять наперекосок.
Томушка меня понял и стал, при первом моем шаге направо или налево, делать вольты в противоположную сторону. Это выходило еще лучше и красивее, так как при этом он принимал такой аллюр, как будто переступал по горячим угольям. Такие же фокусы он проделывал впоследствии с коростелями и даже с вальдшнепами, когда замечал, что после его стойки я начинаю обходить куст, над которым он стоит.
А как лихо ловил он подбитого зайца! Налетит, схватит на всем скаку, не хуже кровного борзого, пронесется с ним еще сажени три-четыре (6,4–8,5 метра. — Прим. редакции), станет, непременно трепнет его раз-другой, потом положит, полежит и сам, чтобы передышаться, затем, взяв поудобнее, всегда за спину и поперек, легкой иноходью несет его прямо мне в ноги…
Судите, можно ли было наказывать за это умную собаку? Я и бросил все наказания, тем более, что Том скоро научился отличать подранка от нетронутого зайца, и такового обыкновенно бросал, прогнав сотню-другую шагов.
Азарт под контролем
Так вот с какою собакой, в каком охотничьем Эльдорадо мне привелось окунуться с головою в море охотничьих наслаждений, и могу сказать, что только благодаря этим счастливым условиям, из меня сразу вышел серьезный охотник!
Обилие дичи доставляло возможность чуть не ежедневно упражняться в стрельбе, а неутомимая и разумная собака, давая уверенность, что дичь не уйдет без выстрела, как бы далеко она ни остановила ее, и как бы медленно я ни подходил на ее стойку, сдерживала мою горячность, успокаивала нервы, умеряла охотничью жадность и помогла понять истинный смысл наслаждения охотой, заключающийся в том, чтобы длить это наслаждение, а не захлебываться им зря.
И вот я, начав охоту сумасбродной пальбой, благодаря моему Томушке и англичанам, расплодившим в окрестностях Пантикапеи массу дичи, в конце охотничьего сезона стрелял с толком, с наслаждением. Не скажу, чтобы охотничья лихорадка не навещала меня вовсе, чтобы я сразу обратился в «немца». Этого не было; но я научился вовремя овладевать собой и прогонять эту лихорадку.
Бывало взорвется из-под самых ног, неожиданно, с шумом и треском выводок. Паф-паф!.. Промах. Том уже тут как тут: обнюхал место, покружил, взглянул на меня и, по моему указанию, карьером понесся вперед, сделал круг, другой, прихватил против ветра, поплыл, поплыл и замер.
Выводок здесь, и, кажется, рассыпался; подходи и стреляй. Но я еще не совсем успокоился и опять отпускаю два промаха. Том же ни с места, только носом поводит. Значит, есть еще куропатки, есть на чем поправиться. Нарочно медленно заряжаешь ружье, приходишь в себя мало-помалу, и удачный дуплет окончательно успокаивает нервы.
А не то, заметив место, куда переместилась дичь, и уверенный, что Том выставит ее хоть из-под земли, отзываешь собаку и идешь перележать лихорадку под ближайшую копну. Полежал… и смотришь — дело опять пошло, как по маслу.
Вот так-то дрессировал меня мой незабвенный Том. Одному он не мог меня выучить, так же, как и я его, — хладнокровно относиться к вылетевшему из-под ног зайцу. Но это потому, что на зайце наши слабости не становились в разрез, как на куропатках, а сливались и удваивались.
Странно, что и теперь даже, спустя много лет, стреляя совершенно хладнокровно косого из-под гончих, в лесу, где часто он катится и мелькает, как сильно пущенный шар, я нередко даю из первого ствола промах по неожиданно выскочившему в пяти шагах зайцу, и догоняю его уже вторым выстрелом. Так сильно и прочно вкореняются ошибки молодости!
Пропажа питомца
Увлекшись невольно воспоминанием о моей дорогой собаке, не могу не рассказать еще двух-трех случаев, доказывающих необыкновенный ум и привязанность ко мне этого благородного животного.
В 1859 году я служил в Ставрополе и запоем предавался охоте. Том мой скоро приобрел громкую известность не только между местными охотниками, но и в соседних с Ставрополем станицах.
Ставрополь в то время был местопребыванием командующего войсками правого крыла Кавказской линии и служил, так сказать, главною станциею между Петербургом и наместничеством Кавказским. Через него, в оба конца, туда и обратно, проезжала масса офицеров, летали курьеры, фельдегеря. Один из этих злодеев проездом похитил у меня Тома. Встаю однажды утром — нет собаки и бросаюсь по городу, к знакомым, на почтовую станцию…
Тут я узнаю, что рано утром проехал офицер N и повез с собою собаку, которой не было с ним, когда он прибыл на станцию. Узнав это, не более как через час, с подорожной по казенной надобности в кармане, я готов уже был выехать со двора и гнаться за похитителем, пока хватит прогонов, но не успел я хорошенько усесться в перекладную, как Томушка, испачканный и запыленный, влетел во двор и одним прыжком очутился в экипаже, у меня в ногах.
Радости моей не было конца. Оказалось, по расчету времени, что он пролетел станцию в 22 версты (около 23,5 километра. — Прим. редакции) в час с небольшим времени.
Спустя полгода, Том опять исчез, и на этот раз, казалось, бесследно и безвозвратно. Трое суток я провел в поисках, сбился с ног, перестал есть и спать, и уже оплакивал своего друга, потеряв надежду найти его, как он на четвертые сутки, рано утром, был в моих объятиях, когда я не успел еще встать с постели, после бессонной ночи.
Но в каком ужасном виде вернулся бедный пес! Он был весь исцарапан и изрезан, точно ножом; кровь лилась из порезов. Я не мог понять, что с ним случилось.
Только много позднее, покидая уже Ставрополь, я узнал имя своего обидчика. Это был один из товарищей моих по охоте, из ближайшей к Ставрополю станицы. Похитив собаку, он держал ее три дня на цепи в своей квартире. Том выл и отказывался от всякой пищи.
Приписывая это непривычке сидеть на цепи, похититель, заперев предварительно дверь, снял с собаки ошейник. Этого было достаточно, чтобы Том в мгновение ока, одним прыжком, вышиб оба стекла двойной рамы, и был таков. Вот чем объяснились непонятные для меня порезы на морде и боках бедного героя-пса.
Роковая ошибка
Смелость его, казалось, не имела пределов; броситься с кручи в воду, за уткою — в прорубь — было ему нипочем. Достаточно было кому-нибудь дать ему обнюхать мою шапку или ягдташ и бросить вещь с балкона второго этажа, чтобы Том, без малейшего колебания, ринулся вниз на мостовую и, без малейшего визга, торжествующий, отправился отыскивать меня по дому или в саду с поднятой вещью…
И этакую собаку, господа, я убил! Убил я, сам! Не застрелил, — убил… Не в гневе и запальчивости, но тем не менее — убил! Вот как это случилось. У меня в семье были больные; доктор был налицо, но необходимых лекарств не оказалось и, так как это случилось в глуши (местечко Судак), то мне пришлось ехать за лекарствами по соседям.
Лев Зотов, 1884 г.
