Зима для охотника полна неотразимой прелести и заманчивой возможности проникнуть по следам не только в дневную, но и в ночную жизнь животных…
Разведка
По чаще прорезали как будто благополучно, осталась последняя легкая линия — березовое редколесье, казавшееся после темного елового леса почти чистой поляной. Там было видно далеко впереди. Федулаич и я заглядывали поэтому на снежную пелену, стараясь скорее увериться в отсутствии выхода.
Мы чувствовали и знали по характеру следа и по месту, что волки здесь, но ремесло окладчика, особенно когда он работает для других, требует арифметической проверки оклада.
Мы знали, что волки здесь, и сразу обтягивали флагами. Миновав трудную лесную поперечную линию оклада, вышли с облегчением на эту поляну, где красные лоскутки над скатертью снега, около стволов берез, засияли будто в солнечный день. Федулаич стал закреплять шнур, обматывая его вокруг дерева для натяжения, а я, держа наотмашь катушку, поджидал его за несколько шагов впереди, любуясь мягкими тонами шоколадных ветвей берез на фоне бархата хвои и нежностью их стволов, будто просвечивавших сквозь тонкую белую ткань.
Поляна эта по-охотничьему мне понравилась; казалось, что там, впереди, где сгущались молодые березки с подсадом можжевеловых кустов, непременно перейдут волки, если их только чуточку шевельнуть с противоположной стороны оклада.
Глядя на этот приковавший мое внимание лаз, я увидел сначала три, а потом еще одно дергавшиеся пятна, будто клубы серо-желтого дыма.
Прошло несколько секунд в оцепенении: должно быть, мои мысли о возможном выходе волков этим лазом слились с впечатлением свершающегося фактически выхода и не позволили мне сразу понять действительность…
Федулаич уже не первый раз шептал: «Подвигайся же»— а я, не отрывая глаз от волков, только молча указывал на них рукою, ранее полагая, что он их давно видит.
Сильно волнующее ощущение при виде зверя, желание остаться незамеченным, величайшее напряжение зрения и слуха и ненасытная любознательность создают ту выжидательную тишину, которую испытывают и знают одни охотники.
Волки шли сначала трусцою, затем короткими бросками, шагах в 150 от нас поперек поляны: один белесоватый, словно туман, два серо-мутных с дымчатой синевой на спине, как даль хвойного леса, один — большой, лобастый, с толстой шеей, похожей на пушистую муфту, коричневый, как оберточная бумага.
Крякнул Федулаич с досады, крякнул так безнадежно, что на меня навалилась тоска, будто мы потеряли невознаграждаемую ценность. А потом закопошилось удовлетворение от того, что удалось видеть волков, тех самых, которых мы давно, каждого отдельно по следам, представляли себе в своем воображении.
Смотали флаги и пошли обследовать, какою линиею обхода мы встревожили волков. Дошли до лежек. Они, к нашему удивлению, оказались в смешанном редколесье, которое мы из осторожности прирезали к еловому острову, чтобы не вести линию близко к крепи.
—Кто ж их знал, что они густой ельник променяют на чисть!.. Будем вперед знать… Должно быть, старик у них бывалый, — заметил Федулаич.
Объехали волков большим кругом по дорогам.
Вчерашние знакомые
Смеркалось. В деревне приветливо уже горели огни. Темная комната обозначилась лиловатым серебром окон. Самовар лениво шумел около печки, мерцая сквозь решетку раскаленными углями; казалось, что он двигался, приближаясь, как паровоз.
После ужина я не лег и не пошел, как часто имел обыкновение делать, на посиделки, мне не хотелось отлучаться от Федулаича.
Всю длинную ночь снились волки, туманными пятнами уходящие из оклада. Под конец ночи забота пораньше встать не давала уснуть. Много раз глядел я на одинаково лиловеющие окна и прислушивался к мерному дыханию Федулаича в противоположном углу избы. Беленая печка стала смутно обозначаться— это признак приближающейся зари. Я вскочил и разбудил Федулаича.
С утренним поездом ожидали приезда охотников, и на станцию выехала подвода.
Еще было мглисто, когда мы тронулись с Федулаичем в розвальнях, но, когда проехали все село и на краю завернули в заулок, заметно посветлело, и насевший на тын иней был ясно виден.
Лишь только мы миновали гумна, Федулаич резко остановил лошадь и, отогнув рукой поднятый воротник, стал глядеть через задок розвальней на снег с моей стороны. Я встрепенулся, увидав узловатые цепочки волчьих следов, сошедших с дороги. Улыбка расплылась по лицу Федулаича. Не вылезая из саней, он похлопывал кнутовищем по волчьим следам, приговаривая: «Вот они где, вот они».
Федулаич предполагал, что волки пройдут вдоль деревни и, обойдя ее, перевалят через большую дорогу, поэтому он решил, что выгоднее повернуть обратно на пересечение следов.
Мы быстро проехали по селу, бодрые и оживленные неожиданно раннею встречею следов, дававшей надежду справиться с работою в течение короткого дня. Постройки остались позади. Мы остро вглядывались в снег, испещренный кое-где заячьими да собачьими следами.
Опасаясь отдалиться от следов, уже намеревались повернуть по первой поперечной дороге, а волчьи следы, все четыре порознь, неожиданно влились на нашу дорогу с чистого, ровного просторного поля. Федулаич оставил лошадь и вылез, чтобы узнать, вчерашние ли это наши знакомые.
—Они, — сказал он и, нагнувшись над одной из цепочек следов, пояснил:— Вот у прочих мякиши пальцев и пятка ясно печатаются, а у этой волчицы обросшая лапа, подошва в шерсти, след от этого, как в тумане — они самые, вчерашние.
Долго они не сходили с дороги, давая все же о себе знать заходами к ближним кустам и изгородям, наконец, свернули одною тропою по направлению к хутору, видневшемуся в сетке мелколесья.
На березах близ построек тревожно стрекотали сороки, несколько ворон сидело, нахохлившись.
—Какая-то кровь?— вопросительно проговорил Федулаич, одновременно приподнимаясь в розвальнях.
А с крыльца, узнав Федулаича, кричали:
—Сей ночи пару собак разорвали— след в Амосовское болото пошел, проезжайте прямо туда, по прогону-то!
Пошли осмотреть место происшествия— все было примято человечьими следами.
Прибежали ребятишки и, толкая друг друга, указали нам на оставшуюся собачью голову.
—А где же вторая? — спросил я.
— Унесши, — ответили ребятишки.
—А вы видали, как несли?— строго спросил Федулаич.
—Не видали, а только нигде нет ее— которая от кобеля-то.
Послав с хутора на нашу квартиру за охотниками, мы поспешили по указанному направлению к Амосовскому болоту. Волчья тропа действительно шла в ту сторону, умятая и перевитая на значительном расстоянии человеческими следами.
Удачный гон
Погода изменилась. Холодный упорный ветер гнал снежную пыль по пелене, и она бежала и плыла бесконечно, неистощимо, неизвестно откуда и куда. След волков, недавно печатный, виден был только по рваный краям выволоки и по занесенным метелью бугоркам разломанной снежной корки. Они шли полем, потом долгое время по дороге и опять целиком к сосновому кочковатому Амосовскому болоту, обыкновенно издали синеющему дымкою хвои, но невидимому теперь на расстоянии. Наконец, как и ожидал Федулаич, волки пересекли последнюю дорогу и направились к виднеющейся уже синеве болота.
Двинулись на лыжах. Почти незаметный со стороны поля, след волков влился запорошенною канавой в болото. Федулаич зашел в закраек, пригнулся к следу, посмотрел сбоку, прочертил рукавицей, указывая направление в болоте, и, потерев стянутые льдом усы и бороду, быстро зашагал между сосенок, поджимая то одно, то другое плечо, чтобы не задеть снежных веток.
Мы обогнули болото по просекам, поглядывая на возвышавшиеся в середке две сошки, поросшие ельником, и вышли к лошади, благополучно замкнув круг. Присели на облучек, покурили, не спуская глаз с болота, которое с пригорка видно было всеми очертаниями. Флаги потянули с двух сторон одновременно. Спустивши одну катушку и начав вторую, я увидел впереди себя мелькнувшие в пролете сосновой заросли лоскутки флажков, а затем и фигуру Федулаича. Идя по извилинам лыжни, он, казалось, подвигался медленно, на самом же деле он быстро шел, накидывая и закрепляя шнур на ветки. Сойдясь, поставили в снег катушки, на которых еще оставался значительный запас флагов, и самодовольно переглянулись.
Подъехали охотники: Сергей Сергеевич— в меховой куртке верблюжьего сукна до колен, высокий, голубоглазый, с несколько кривым носом и коротко остриженными усами только над ноздрями— скамеечкой; Иван Диомидович— смуглый, бледный, с бородою лопаткой, похожей от мороза на оцинкованное проволочное плетенье; и Станислав Францевич— небольшого роста, бритый, в пенсне толстого стекла без ободков, в кожаных финке и куртке, одетый легче всех, но безучастный к морозу, несмотря на то, что пенсне, казалось, примерзло к переносице.
Они вытянули жребий. Места для стрелков были помечены. Федулаич предупредил меня, что сделал поперек лыжни знак, откуда мне следовало по получении сигнала начать гон. Мы сняли шнур на стрелковой линии и побежали по флангам.
Казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я стоял на условленном месте, ожидая сигнала Федулаича. Меня взяло беспокойство— я стал представлять себе разные возможности: не ушли ли под флаги, быть может, я рано остановился, не поняв Федулаича, или же не слышу его голоса… Последнее соображение взволновало меня, и я побежал к нему по лыжне круга, заботясь более о скорости, чем о соблюдении тишины. Когда я остановился, ясно было слышно, как Федулаич ударял палкою о гулистое дерево и нетерпеливо покрикивал: «Чего там, эй!» Я бросился опять на прежнее место, и, пока бежал, каждый раз при сильном шорохе одежды о хвою казалось, что мимо меня проскакивает волк. Добежав, гопнул. Ответный голос донесся глухо и очень издалека. Я отошел несколько от флагов внутрь по направлению к Федулаичу, и в середке мы слышали уже друг друга ясно.
Прошло как будто много времени без видимого результата. Федулаич вскоре подтвердил это мое предположение. Он раздельно крикнул: «Слушай, чего-то долго не слыхать, подвигайся по флагам, следы к тебе!»
Направляясь к флагам, я попал в чащу, в заросль ивняка, и пропутался, все отвечая, однако, Федулаичу, а, выбравшись, долго шел, не находя флагов; от боязни, что потерял направление, меня бросило в пот. Хотел было уже возвращаться по старой лыжне, как вдруг впереди, левее меня, послышался внятный выстрел, через секунду другой, а погодя, когда я уже завидел язычки флажков, еще два выстрела с довольно редким промежутком.
Особый подъем напряженно-радостного чувства приносит звук выстрела стрелку, не видящему стреляющего соседа; звук выстрела способен, кажется, тогда оживить умершего охотника и во всяком случае на время возвратить владение коченеющими от мороза пальцами. Но велика и по-особенному полна радость, приносимая звуком выстрела окладчику— выстрел венчает конец работы, неся успокоение от подчас весьма нелегких трудов и рассеивая закравшееся сомнение в безошибочности оклада и гона…
Звуки выстрелов озарили и меня внезапным счастьем и необычной бодростью. Я думаю, то же испытывают выигравшие большую сумму денег. Грозно и уверенно вторил я Федулаичу, находясь на линии флагов. Со стороны «номеров» ничего более не было слышно.
Мы постепенно подвигались, пересекая гонные следы к «номерам», не встречая обратных. Нагрелся я здорово, пришлось расстегнуть ворот и снимать неоднократно шапку. Подходя к стрелковой линии, я заметил крупные махи большого волка-самца и обнаружил прорыв его под флаги.
Охотники сошлись, оживленно разговаривая. Серели бока убитого волка, и чернел хребет. Заслоненный охотниками, лежал и второй, белесовато-ровный, как мглистый воздух.
—С победой!— сказал Федулаич.
По лицам видно было, что волков убили Сергей Сергеевич и Станислав Францевич, подранивший, кроме того, волка, ушедшего за стрелковую линию. След этого волка проводили с версту. Волк шел прыжками, редко переходя на рысь, терял по временам впереди следа тонкие нити крови.
—Не по зубам, так по дыханию попавши, завтра надо последить, — заметил Федулаич.
Подъехали сани. Федулаич снял рукавицы, взял по очереди убитых волков за шиворот и за спину и положил в сани, свесив головы за облучек.
Добытые волки и болезнь Федулаича
Вечером в избе охотники оживленно делились своими переживаниями. Иван Диомидович только был молчалив, как на морозе, так и в тепле, как на охоте, так и после нее.
Уехали к поезду, обещав вернуться через 3 дня и поручив нам выследить ушедших волков.
Мы уселись и, покуривая, нежились в тепле, слыша за стеною ветер и выстрелы мороза. Полежав, Федулаич робко спросил:
—А что, коли самоварчик поставить да чайку попить— знобит что-то?
Квартирная хозяйка была услужлива и неворчлива. Самовар закипел раньше, чем ожидали. Федулаич пил чай с особенною жаждою и все жаловался, что не может нагреться.
—Вот, тулуп был бы кстати сегодня, — заметил он.
Утром окна нашей квартиры совсем затянуло толстыми выпуклыми узорами, похожими на пальмовые ветви.
Федулаичу нездоровилось, но он, несмотря на мои уговоры, не согласился остаться дома.
Полоз скрипел и выл. Вставало солнце, очень большое, красное, совсем не теплое и поэтому как будто бесполезное. Ветер, однако, затих, и было от этого легче вчерашнего.
След раненого волка был еле виден. Версты через 2 на холме у можжевелового куста обнаружили лежку. Федулаич осторожно распахал снег, и под наносным слоем оказались большие светлые кровяные пятна. Выправили след на дорогу и долго ехали по ней, не имея доказательств о проходе этим путем волка; наконец, он свернул в еловую чащу и след сразу стал печатным.
Объехали здесь. Затянули наглухо.
Федулаич через день-другой не на шутку расхворался и поехал в больницу, а я отправился на проверку оклада и на разведку. Раненый волк не давал о себе никаких признаков: по-прежнему на линии обхода только один входной след, уж значительно припорошенный даже в чаще. Обходя круг, приходилось отряхивать шнур, освобождая флажки от выпавшего ночью перистого снега. Съездил и на дальнюю приваду— одиночка-матерый, прорвавшийся в прошлую охоту под флаги, приходил накануне.
Когда я вернулся, Федулаич по-прежнему лежал, скорчившись на печке, покрытый хозяйским тряпьем и своею суконною потертою курточкою на вате с болтающимся в петельке свистком, с которым он не расставался ни во время натаски легавых, ни на зверовой охоте. Он— такой большой сильный человек— теперь казался маленьким, как будто добрая его половина утонула в печку. В сумеречном освещении Федулаич имел настолько плохой, осунувшийся, жалкий вид, что я разволновался. Вместе с тоскою я почувствовал и свою охотничью беспомощность. Как же быть теперь с раненым волком и в особенности с матерым?
Федулаич спросил меня о результатах поездки:
—Сдох, так и знай, а кобелина там завтра ужо будет, на дальней приваде. Завтра охотники ведь обещались. Тебе одному орудовать придется, возьми Митьку Галкина да Серегу— подельнее ребята.
В ночь приехали охотники. Огорчились, что Федулаич захворал, и что, следовательно, удачи ждать нечего. Потом, как узнали, что раненый волк уже несколько дней во флагах, поободрились, повеселели.
Утром чуть свет поехали на раненого. Встали на помеченные еще Федулаичем «номера». Тоскливо было мне без него. Погнали— я за главного по следу иду, фланговыми управляю. Подвигаюсь, вдруг из-за деревьев на снегу виднеется как будто кончик волчьего хвоста иззелено-серый, как упавшая мшистая ветка болотной ели. Шагнул— и вижу: лежит заиндевевший, застывший, скорченный волк, кончик уха примят. Я закричал о находке и потащил тушу волоком: лапы скрючились и было удобно.
Двинулись на дальнюю приваду. След матерого попал навстречу и с дороги свернул богатырским прыжком да тихою рысцою на горушку, сплошь подернутую молодым ельником, над которым сияли на солнце белые, стройные, как свечи, березки, на них часто присаживались тетерева— и все петухи. Залег волчина!
Как он катил оттуда под гору, приложив уши, весь желто-коричневый, как оберточная бумага, и прямо в ноги Станиславу Францевичу! Мне с горы было все видно, и я кричать перестал— не к чему.
Все казалось, что выстрела долго нет— упустит, а потом гляжу: волк— кувырк через голову и ноги вверх вытянул, лежит на спине, и только вслед за этим донесся глухой, беспомощный звук выстрела…
Оба волка в сенях лежат, один громадный, буланый, парной, красивый, как живой, мощный, что лев, а второй— снежный, в кольцо скрюченный, белесоватый, незавидный…
Охотники гулко, весело разговаривают, слыхать не только из сеней, а через сени из избы, где на печке больной Федулаич. Лежит он похудевший, осунувшийся, скрюченный.
Взглянешь, проходя по сеням, на замерзшего, оскалившегося волка— душа по Федулаичу заноет: острое, тревожное в голову лезет…
Н.Зворыкин, январь 1929 года
