Остро пахло соломой, и запах этот тянул мысли к хлебу. Тому самому, который теперь уже изредка пекла матушка, высаживая круглые булки на капустных листах в горячее нутро протопленной печки. Тогда весь день сладкий дух пекущихся хлебов властвовал в доме, волновал нас остротой неуемных желаний, мечтами о сытом житье, другом времени…
Этот запах горячего, обжигающего губы хлеба и несла кучка прогретой солнцем пшеничной соломы, в которой мы с Кольшей спрятались в закатное время.
Сжатое пару дней назад поле вдоль окраины ивняков, еще не выбеленное солнцем, дождем и ветрами, ярко желтело, уплывая разводьями узких клиньев в давшие проседь леса. Сонная тишь висела и над этой желтизной, закончившей свой жизненный цикл, и над загустевшими чернотой полянами побуревшей травы, и над лесами, уставшими лепетать веселым листом, а поблекшее небо усиливало эту оцепенелость. Взгляд искал какое-либо мало-мальское движение, но его не было. И пристальный этот поиск утомил глаза. Серая пестрота красок поблекла, потекла однообразием, и вдруг что-то трепыхнулось над жнивьем, разбудило этот онемевший мир: стайка белых куропаток нырнула в стерню у самой межи и исчезла.
Бойкий куропатыч
И сразу вновь все обрело прежнюю силу: и слух, и зрение, и чувства… Тут же еще одна стайка пронеслась совсем близко от нас, потом еще… И сколько их потянулось в низком полете из ивняковых зарослей, не уловить. Выводками, группами летели взматеревшие куропатки кормиться потерянным при жатве зерном. И мы ждали момента, когда какая-нибудь из этих стай опустится неподалеку от нашей засидки. И он, этот жаркий момент, настал: десятка два-три нарядных, пестрых птиц с характерной для куропаток торопливостью, беспорядком, рассыпалось по жнивью перед нашей кучкой соломы.
«Ко-ко-ко-ко», — проорал бойкий куропач, вспрыгивая на клок потерявшейся соломы. Весь он — бело-оранжевый, стройный, с гордо поднятой рыжей головкой, хвостом-веером, — так и исходил дикой неуемностью. И мне до боли захотелось потрогать его атласные перья, красные брови, ощутить уходящее тепло горячего тела, весомую тяжесть добытого, что я вплотную притулился к Кольше, тихо поднимавшему ружье, и жарко зашептал в самое ухо:
— Дай мне стрельнуть, дай мне!..
Кольша поежился от щекотного дыхания и легонько оттолкнул меня локтем. Но я не отставал, тянул с мольбой в голосе:
— Ну, Кольша, ну дай…
Наплыв чувств
Что-то в моем голосе тронуло Кольшу. Он оглянулся, посмотрел с удивлением и отодвинул от себя приклад берданки. Дрожь просквозила через все мое тело и ушла в руки. Пальцы едва охватили шейку ложа, и когда затыльник приклада уперся в мое худое плечо, а щека почувствовала его слабую прохладу, тряска эта улеглась, лишь в душе что-то напряглось натянутой струной. Я уже знал, как надо целиться, как стрелять…. Не пришлось мне только проверить свои знания стрельбой в мишень — на эту роскошь не было зарядов: порох и дробь экономились пуще хлеба. Но вся логика этих познаний растворилась в наплыве каких-то иных чувств. Даже выстрела я вроде не услышал. Легкий толчок в плечо слегка подал меня назад, и сквозь неплотный дымок взгляд уловил перевернувшегося несколько раз куропача, и дальше, за ним, в стайке, затрепыхавшихся двух или трех птиц, задетых шальной дробью.
Вместе с Кольшей, разваливая солому, я ринулся, вытаращив глаза, к подстреленным куропаткам. Одна из них еще вспархивала, пыталась убежать, и вдвоем с Кольшей мы едва ее поймали. Задохнувшись от обжигающей суеты, избытка затопивших душу чувств, я не мог говорить и только открывал рот.
— Да ты не изводись, — заметил мои волнения Кольша. — Не зверя добыл…
Знал бы он, что для меня значил этот первый, да еще такой удачный выстрел! Он твердо и навсегда определил мою неотвратимую страсть к охоте.
Лев Трутнев
