Охотились как-то мы с товарищем в горах Алтая на марала — осенью, во время гона. По старой лесовозной дороге рано утром забрались на «Ниве» подальше в тайгу. На одной из остановок на звук трубы напарника, наконец, откликнулся марал. Был он примерно в километре выше нас по склону, изредка отвечал на наши провокации.
Товарищ, умелый «дудильщик», остался со своей трубой на дороге, а я с карабином «Маузер» полез вверх по склону в сторону зверя. Карабин мой был не специальный охотничий, а обычный армейский, калибра 7,92 мм. В годы Второй мировой войны он использовался немецкой пехотой в качестве основного стрелкового оружия, и для целей охоты не очень-то подходил — тяжелый, громоздкий, с мелкими, неудобными для быстрого прицеливания целиком и мушкой.
Марал, как я уже отметил, отвечал редко, а вскоре и совсем замолчал. Идти мне пришлось по старой вырубке, густо заросшей ивой, молодыми березами и кедрами. Видимость в этом густолесье, несмотря на то, что ива и береза листья уже сбросили, ограничивалась 25–30 метрами. Лежал снег 10–15 сантиметров высотой, хорошо промерзший в это морозное утро и потому шумно хрустевший под моими кирзовыми сапогами.
Вдобавок ко всему трудно было определить местонахождение марала, упорно замолчавшего вскоре после того, как я двинулся к нему.
В итоге идти пришлось медленно, чтобы производить по возможности меньше шума и лишь ориентировочно выдерживать нужное направление движения. При такой медленной ходьбе ноги быстро замерзли (обулся тогда немного не по сезону), что не улучшало и без того скверное настроение, усугубляло неопределенность, неуверенность в успехе охоты. И в тот момент, когда я совсем уж настроился возвращаться назад, марал вдруг все-таки еще раз подал голос — исполнил свою обычную «песню».
Стало понятно, что он все еще впереди и слева от меня, немного выше по склону, и до него метров 250–300. С новыми силами, подогретый охотничьим азартом, я продолжал идти, теперь еще медленнее, но уже в определенном направлении. Снег и бадан по-прежнему хрустели и скрипели, а кусты и деревья все так же закрывали обзор; ноги нестерпимо мерзли. Надежды на удачу было мало, но охота продолжалась, и я потихоньку двигался вперед. Зверь теперь был где-то недалеко.
Карабин в руках, патрон в патроннике, курок взведен, и я продолжаю идти, проклиная в душе и снег, и бадан, и мороз, донимающий ноги. Чувствую, что до марала теперь немногим более сотни метров, что он слышит меня и вот-вот сорвется и умчится.
В это время чуть впереди и слева наметился среди леса и кустарника просвет метров в 10–12 шириной; через него местность просматривалась метров на 200. Едва я успел обнаружить эту прогалину и взять ее себе на заметку, как услышал слева треск и шум — марал таки сорвался и теперь убегал как раз в направлении просвета. В то буквально мгновение, когда он на полной скорости проскакивал-пролетал эту прогалину, я успел навскидку, словно по зайцу из привычного, удобного и прикладистого ружья, ударить из «Маузера».
После выстрела шум убегающего зверя слышался еще 3–4 секунды, потом — тишина. Первая мысль: «Конечно, промазал!»
Большая скорость движения зверя, неудобная, громоздкая винтовка — ни о каком прицеливании в общепринятом смысле этого слова (целик — мушка — зверь — упреждение) не могло быть и речи. Конечно, мимо…
Тем временем добрался, теперь уже бегом — ноги надо срочно согревать, до следа зверя, двинулся вдоль него и взглянул вперед. И в 50–60 метрах увидел марала. Он добежал до небольшого пригорка и ткнулся в снег. Как потом выяснилось, пуля пробила сердце (прошла навылет). Позже смерил и расстояние, на котором стрелял, — около 120 метров.
Случайным это попадание не считаю — в моей охотничьей практике это был не единственный случай. Хотя и один из самых удачных и эффектных с учетом всех неблагоприятных обстоятельств этой охоты.
Генрих Собанский, биолог-охотовед, республика Алтай
