Синими натеками темнела по кромке тростников вода, и хотя надо льдами висело зыбкое марево, длинные полосы узких разводьев ясно просматривались среди них. С озера тянуло холодком — лед забирал тепло. Дали тонко голубели. Тишь и блаженство…
Неповторимые мгновения
Мои друзья кое-как пробились на лодках-раскладушках к ближним разводьям и тянули сети, а я дежурил на берегу, находясь в радостном созерцании весеннего дня. В непрерывном песенном звоне изнемогали жаворонки, забираясь высоко в небо. С гомоном проходили над неживым еще озером подтягивающиеся с юга редкие стаи гусей, снижаясь где-то за увалом, на разливах. Мотались над закраинами утки… И все это осветляло душу, поднимая в ней особый настрой…
Увесистые, необычно полосатые, под старую бронзу, караси бились в такой удивительной живучести, что в полном смысле слова выпрыгивали из сковороды. А уха уже остывала, исходя тонким ароматом свежевареной рыбы, лука и специй. На перекинутой вверх дном лодке, накрытой полиэтиленовой пленкой, затевался стол. Пора было обедать и двигаться на разливы — места гусиной кормежки. Там трясет душу густой гогот белолобиков, не дает покоя их тревожный полет, там сгорят неповторимые мгновения весенней охоты. Коротко ее время: три-четыре дня и все, больше нельзя — при большем рвется гармония торжества природы. Да и заряд ее скорее духовный, нежели спортивный, ибо по своему впечатлению, светлому накалу, тонкому чувству пространства — день весенней охоты незабываем, и ни один день охоты осенью не может его заменить…
С чувством внутреннего трепета и восторга, под песни жаворонков и в солнечной неге погрузились мы в особый дух общения, свойственный человеку лишь в редких обстоятельствах. И в который уже раз подумалось, что любая встреча с природой велика и неповторима. Только в ней есть вечная новизна, непреходящая острота радостных ощущений…
Тальниковые заросли вытянулись густой гривой. Весь их огромный остров плавал в синеве разлива, лишь у старой травяной дороги возвышался небольшой бугор. Возле него мы и остановились в тени раскидистого вербника.
Густо пахло ивой, полынью, землей и талым снегом… В воздухе трепыхались ошалевшие от весны жаворонки. Их было множество: близко, далеко, выше и ниже, и песня одного накладывалась на песню другого, создавая беспрерывный звон.
Пока устраивались, разбирали охотничье снаряжение, упиваясь волнующими звуками природы, подкрался вечер. Оранжевый свет солнца растекся мягким теплом по желтовато-белой стерне, по голубому разливу, и был он ласков и нежен, хотя легкий ветерок с севера и бодрил, и чувствовалось, что воздух еще не прогрет, а земля не прокалена.
От залитых водой кустов шла сырая прохлада, и еще крепче пахло ивняками, но и этот сильный запах не мог перебить острый дух ожившей полыни — жгучий, волнующий, пьянящий.
Прилет гусей
Гуси пришли ночью. Их мелодичные крики разбудили нас и взволновали. Птицы тянули низко над кустами и усаживались на средину разлива. Потухающий костер не пугал их, а машину из-за кустов они не видели.
До самого утра стоял гусиный гвалт над сонной землей, заглушая все остальные звуки и тревожа нас, побуждая неосознанную радость. Не сотни — тысячи белолобых гусей свалились на разлив! До сна ли охотнику? Так в сладостной дреме, молча, пронеживались мы в спальниках до тех пор, пока не замутнела округа.
Когда я открыл глаза, не серая, а синеватая мгла лилась с просветленного, без единой звездочки, неба. Гвалт на разливе попритих. Лишь редко раздавался зов какого-нибудь гуся: клы-клы-клы, клы-клы-клы… Даже сигналов вожаков, уводящих стаи в поля на кормежку, не было слышно. Только жаворонки, не умолкнувшие даже ночью, все заливались, и если бы не они, да не редкие звуки с разлива, стояла бы идеальная тишина.
Мне не терпелось вдохнуть всей грудью этой бодрящей утренней свежести, осмотреться, и я тихонько вылез из спальника, надел сапоги. Глухо застучали мои шаги по твердому и сухому грунту. Прячась за кустами, я пошел в сторону разлива, чутко улавливал каждый звук. Вот над головой с шелестом прошла стайка каких-то уток. По звуку крыльев я предположил, что это чирки. Зашамкал на краю лужи тяжелый крякаш, и в ответ ему просвистел шилохвость, вскрикнул чибис. И вдруг зашумели и загомонили гуси. Я остановился. Вряд ли птицы заметили меня. Просто огромная их стая снялась с воды на кормежку. Звуки близкой зари текли со всех сторон, и сердце мое билось сильно и ровно.
Пока перекусывали, собирались и обговаривали охоту, все гуси снялись с разлива. Восток оплыл жаркими красками, и, вроде, от них сделалось теплее. Свет охватил все небо и опускался к земле, оттесняя рыхлую серость в низины и ивняки.
Я взял десяток гусиных профилей из фанеры и пошел в обход разлива с западной сумрачной стороны. Всю открытую воду, освещенную заревым светом, мне было четко видно. Гусей там не было, хотя они где-то покрикивали. Прислушиваясь к шуму утиных крыльев, проносящихся мелкими стайками в сторону разлива, бойкому торжеству чибисов и жаворонков, я с полчаса двигался по мягкой и податливой стерне, кое-где топкой и липкой, пока не увидел темную кучку соломенного одонка, примеченного еще с вечера в бинокль. Она стояла в воде, неподалеку от края разлива. Лучшего места для засидки не найти. Ноги сразу же стали вязнуть в расквашенной пашне с жидкими отмершими корнями стерни. Сапоги засасывало наполовину, и сто-двести метров до кучки я шел, потея, широко захватывая ртом бодрящий воздух. Сразу, не доходя шагов двадцать до соломы, я стал расставлять профиля, втыкал их штырями в густую грязь.
Верхний слой соломы, выделанный осадками и ветрами до костной белизны, был сухим. Из него я нагреб скрадок в виде большого гнезда и, чуть-чуть раздав верхушку одонка, затаился. Один из моих друзей соорудил скрадок на далекой косе, другой облюбовал большой омет соломы, стоящий в воде, у кустов.
Разве можно словесно воспроизвести все тонкости душевных чувств, сжигающих охотника в ожидания дичи? В зависимости от множества внешних и внутренних факторов они всегда разные и по силе, и по гамме, и даже для одного человека неповторимы. Про мысли и говорить нечего…
Иначе нельзя…
Гуси потянули с юга, с дальних полей, расположенных за пологим увалом. Первая стайка накрыла омет у кустов. Глухо, с ровным интервалом, какими-то шлепками, прозвучали два выстрела. Один гусь круто пошел вниз. Тут же загремела пятизарядка на косе, и я заметил низкую цепочку гусей, летящих прямо на мой скрадок. Вот они, темные, с пестрой грудью, сильными крыльями — резко взяли вверх, уловив мое движение. Выстрел — гусь сорвался вниз, второй — еще один, третий — птица скользнула к земле и упала на воду, подранок. Вместо того чтобы спокойно дострелить раненого гуся, я выскочил из засидки и погнался за ним. Со мной это случалось изредка в минуты неуправляемого охотничьего азарта из-за неизгладимой привычки с детства экономить патроны — тогда они были на строгом счету.
Гусь, хотя и был тяжело ранен, петлял, вертелся, ловко уворачивался, и я, задыхаясь от тяжелого бега по грязи, внутреннего трепета, едва его настиг.
А из-за кустов наплывала на разлив огромная, почти неоглядная армада гусиных стай. Обессиленный, дрожавший, с гулко бьющимся сердцем, свалился я в скрадок и стал спешно дозаряжать ружье.
Гуси снижались с разных сторон, заходили на разлив крутани с оглушительным гоготом и шумом.
Снова расплылась стая гусей над моим скрадком, и снова две птицы рухнули на стерню. Стреляли и мои приятели. А гуси шли и шли. Наступила та минута, та грань, через которую человек переходить не должен.
Медленно, спокойно я стал собирать профиля, хотя гуси летели с кормежки, усаживались на воду, несмотря на выстрелы.
Заметив мои сборы, закончили охоту и приятели — такова была договоренность. Иначе нельзя…
Лев Трутнев, г. Омск
