Мы с Латниковым бодро шагали по еле заметной тропинке среди заречной тайги. Латников славился своей неутомимой ходьбой, и я едва поспевал за ним.
Чорт побери мои семейные обстоятельства, — говорил он, на ходу свертывая основательную папиросу, — пришлось-таки продать ружье… А ведь каково было — сам видел! А теперь разве такое купишь?
Он сильно затянулся и сплюнул:
— Выпросил вот эту шпокалку. Бери, говорят, если надо, за четвертной.
На ходьбе было очень жарко. Лицо покрылось влажной испариной, и, что хуже всего, началось нападение мошкары. Я терпел и был даже спокоен, зная, что в боковом кармане пиджака лежит сплетенная из конского волоса защитница-сетка.
Латников принципиально не признавал никаких сеток и мужественно выносил все выпады таежного гнуса.
— Ничего, паря, — говорил он, — ты не обращай на нее внимания. Она потыкается и отлетит.
Семь верст пройдены незаметно — и вот мы уже у истоков Поганого ключа, нашей цели.
В четкой смолистой тишине постепенно угасающего дня слышно ритмическое журчание текущей где-то воды. Непролазная урема окружила берега холодного ручья; великаны-сосны и лиственницы отступили немного в сторону и дали место зарослям ельника, черемухи, рябины и мелкого березняка.
Латников вставил в губы медный пищик и проделал:
— Цццц… цццц… ц-ц-ц-ццц… ццц…
— Не слыхать… Ну ладно, паря, ты иди по этой стороне, а я уж проберусь на ту. У перехода сойдемся.
Охота на рябчиков
Рябчиков попадалось мало. Нападение мошкары усилилось, и я надел сетку. Против губ в материи я прорезал отверстие и, время от времени поднося пищик, меланхолически посвистывал. Где-то на той стороне прозвучал ответ, и почти в то же мгновение грянул выстрел, прокатившись эхом между дальними соснами. Около воды послышался короткий характерный вспорх, еще и еще…
Я сделал шаг вперед и в открывшемся просвете увидел пестренькую головку, повертывающуюся среди густой хвои небольшой елочки.
Быстро щелкнул мой «Зауэр»; целая еловая лапа сорвалась и упала вниз; рябчик забился где-то между корнями и кочками.
Остальные опять перелетели на ту сторону и были встречены двумя выстрелами.
Больше, однако, мне стрелять не пришлось. Через некоторое время стал я подходить к стоявшей на открытом месте березке, где уселся рябчик, но вдруг вздрогнул и остановился, как вкопанный. Рябчик моментально был забит. С вершины высокой рядом стоявшей лиственницы с грохотом слетело что-то большое и тяжелое…
Иногда трудно стрелять не подготовившись, экспромтом. Да и к тому же рябчиковая дробь, неполные заряды… А внутри мучительно и безнадежно отстукивает: «Чтобы мне подходить тише и смотреть на деревья?! Если не именно на эту лиственницу, то — вообще?.. Эх, дурак, дурак, какой случай упустил!..»
А может быть, там еще есть что-нибудь?
Подхожу вплотную и, закинув голову, пронизываю глазами нежно-зеленую, уже с легким оттенком увядания крону.
Тишина… Мой рябчик перелетает с березки вниз, на полусгнившую коряжину, и начинает свистеть. Не до тебя, брат…
И вдруг… Опять тяжелое хлопанье крыльев, и с соседней лиственницы, шагах в 35, срывается тяжелое и клохчущее!..
Удар в сердце и полость живота, клейкие струйки пота на висках — и стволы машинально тянутся вдогонку… Жалким, бессильным стуком несется рябчиковый выстрел… В состоянии ли он свалить короля или королеву тайги?
Сажусь и закуриваю:
— Трижды дурак, трижды идиот! Эх, такие два случая!.. И почему я, чурбан, не подошел так же к той лиственнице? Ведь была возможность, было время!..
Но вот освежающая мысль в виде некоего открытия слетает ко мне. Я немного успокаиваюсь, вынимаю рябчиковые заряды и на всякий случай вкладываю «нулевки».
Обе копалухи слетели с лиственниц. Именно с лиственниц, а не с сосен или елей. На что это указывает? Да ясно, на что. Ведь они же питаются нежной фисташково зеленой хвоей! Лиственниц мало, их в этом районе не более трех десятков, следовательно… К тому же время позднее, иглы заморозков уже сковывают ранними утрами лужицы, закраины озер, и густые сетки лиственниц редеют, покрываются блеклой желтизной увядания. Некоторые по цвету уже напоминают мягкий ковер спавших листьев, запушивших дорожки кленовой рощи… Они-то во всяком случае уже несъедобны! Из этих трех десятков осталась какая-нибудь третья часть еще более или менее свежих… Если придти специально и караулить на этих оставшихся…
Правильно! Я встаю и не спеша иду к переходу. На той стороне гремит выстрел. Потом еще… Сколько же раз стрелял Латников?
Удача Латникова
У перехода останавливаюсь. Смеркается. Таежный гнус делает последние энергичные атаки на сон грядущий, но моя физиономия за ситом сетки неуязвима. Только какая-то проныра запуталась в материи около уха.
Стыло и чутко тянутся вечерние минуты… А шомпольный выстрел раздается где-то совсем близко, трещит и ломается черемуха, и довольный сильный голос выводит:
— Постой, постой, все равно не уйдешь!
Через три минуты показывается во всей красе Латников с радостно-победной улыбкой на устах. За поясом у него болтаются семь рябчиков, все заткнуты головами просто за ремень, и все самцы.
— Ничего, паря, охотка! Семь штук ссадил. Если бы еще не эта мутовка вместо ружья — была б дюжина. Тут кругом рябчики, а ты стоишь, заколачиваешь… А у тебя что-то плохо?..
Я пожимаю плечами, и мы быстро идем домой сокращенным путем. Самолюбие мое и тогда нисколько не страдает, когда встретившиеся в селе мальчишки, критически осмотрев наши трофеи, говорят:
— У одного-то много болтается, а другой пустой. (Единственный мой рябчик покоится в боковом кармане). Он тому ходил подбирать!..
Самолюбие мое осталось сзади, у истоков Поганого ручья, у высокой старой листвени…
Король и королевы
Хороша и могутна эта старая высокая листвень! Стоит она, как исполинский часовой, среди молодых березок и низкорослых елочек. Правда, она уже смыкает глаза перед долгим ледяным сном; ее сетка уже покрывается шафрановыми бликами и делается ажурной, как дамский чулок — но все же она еще живет, еще дышит последними погожими деньками поздней осени.
Опять слегка вечереет. Тихо подкрадываюсь к истокам Поганого ручья (его кристально чистые струи не оправдывают свое название) и, как куперовский следопыт, буквально пожираю глазами и небо, и землю, и деревья.
Старая, могутная листвень пуста. Никто не тревожит ее предвечерней дремы.
Ждать ли здесь или осмотреть остальные? Решаюсь на последнее. Время — не рано, и до наступления окончательной темноты надо быть дома.
Осторожно пробираюсь вперед и жалею, что у меня нет никакой собачки, лихо облаивающей всякую лесную птицу. Почти у каждого из наших крестьян есть такие — не лайки, нет, а обыкновенные дворняжки. Приметит глухаря — тяв тяв тяв! — да так надсадно и неотвязно…
Вот впереди большая лиственница — пусто. Вот в стороне еще — тоже.
Иду дальше. Вот еще две больших, а за ними маленькая. На больших ничего нет, а на маленькой… Нет, это не показалось… Ну да, показалось!.. А это чья голова торчит на средней ветке? Чей глаз, увидев высокого незнакомца с блестящей палкой в руках, не мигая, смотрит вниз?
«Поздно, — досадливо мелькает в голове. — Замечен».
Однако падаю на брюхо и ползу, сдерживая дыхание, слыша частые удары сердца. Расстояние — шагов 120. Вот если бы подползти к тем кустикам, да из-за них…
— Фррр!.. Хлох-кло!..
Слетает… Да не одна, еще и еще! Что за чорт — еще несколько. Шесть таежных королев и с ними — король. Ишь, какой мощный и блестящий.
Это называется невезенье. Если бы знать, что их здесь — семь штук, оставаться бы на месте и подождать, покуда окончательно начнет смеркаться, а потом — сонных, на фоне зари… Чорт с ним, можно и заночевать…
Однако они опустились совсем не далеко, вон на тех трех-четырех лиственницах. Еще не все потеряно! Еще посмотрим, чья возьмет!
Сначала бегу, потом иду, потом крадусь, потом подползаю. Должно быть, здесь, на этой… А на той, дальней, разве ничего нет? Что за звуки несутся оттуда? Будто скрип старых заржавленных ключей, тихо поворачивающихся в огромном замке… Будто песнь ветхих застоявшихся дверей, качающихся на покрытых паутиной петлях…
Туда, туда! Что значит королева по сравнению с самим королем?
Но место открытое — подползти невозможно. А видно его — величественный король чинно восседает возле самой верхушки и скрипит — смеется. Не надо мной ли? Да, хохотом вылетает иронический скрип, и в такт ему пригибается вниз бородатая краснобровая голова…
И ведь избрал же дерево! Словно сторожевой пост! Как раз в центре большой поляны…
Что же делать? Эх, была не была! Медлить нечего, все равно выхода нет!
Опускаюсь на четвереньки и в таком виде бегу, что есть духу, к листвени. Внезапная мысль: надо лаять. И я лаю, громко и злобно, как могу.
Король скрипнул еще раз и испуганно замер, очевидно, удивленный таким необычным фортелем. А я лихорадочно прикидываю расстояние — сто шагов, девяносто…
— Хлоп-хлоп-хлоп!..
Даже небольшой сучочек, отломившись, валится вниз, безусым юношей догоняет темно-ржавую массу:
— Бббац!..
Король летит, он невредим. Неужели промах? Правда, расстояние… Но нет, он снижает, ей-Богу, снижает… Вот летит над ельником как-то боком… Падает!.. Ура!
Забывая о королевах, бегу напрямик к ельнику, на ходу вынимая дымящийся элеевский патрон. Э, да и гущина же здесь! Все равно — ночевать буду, а найду!
Пять, десять минут тревожных поисков. Да где же он? Возвращаюсь к начальному пункту и припоминаю место падения. Стой! Да вот же, всего в каких-нибудь восьми шагах лежит он между высокими кочками! Как это я его сразу не заметил?
Подхожу и поднимаю. Совершенно мертв. Шея пробита в двух местах, и на спине около хвоста краснеет свежезапекшаяся кровь. Настоящий таежный король, не менее одиннадцати фунтов весом!
Охотничий пыл и горячка сразу остывают. Спокойное удовлетворение разливается по телу.
Можно еще побродить за оставшимися шестью королевами, которые теперь, овдовев и разбившись, несомненно, станут смирнее.
Но не довольно ли? Не пора ли домой? Я уже и так счастлив и горд, я добился своего — и сраженный король займет почетное место в моей красно-зеленой сетке.
Оставайтесь, вдовые лесные королевы! Наедайтесь последней нежно-фисташковой зелени и смыкайте глаза до следующего восхода солнца.
Дарую вам жизнь!
Сергей Гладкий,1928 год
