Нелюдимо, неприветливо, на десятки верст раскинулось моховое болото. Редкие, убогие сосны, как карлики со старческим лицом и ростом младенца, не живят картины, не веселят взора. Еще мрачнее, еще унылее глядят боровины и чернолесье. Весеннее солнце местами растопило снег, но еще не пробудило, не оживило угрюмого леса. На всем еще зимняя спячка.
Третий — лишний?
Все спит. Спит тяжелым, безжизненным сном. Свинцовое, покрытое сплошною тучею, небо надвинулось на самые верхушки елей и давит, и гнетет. В воздухе — гробовая тишь. Ни треска, ни шелеста. Ни одного живого звука. Смеркается. Холодно.
Небольшая партия охотников пробирается от боровины до боровины уверенною поступью людей, хорошо знающих дорогу. Всех их трое. Незатейлив их мужицкий костюм, нероскошны их охотничьи доспехи. Несложен, незатейлив и разговор их. Изредка перекидываясь словом или двумя, шагают они по мху и амшаре (трухляку. — Прим. редакции) твердым, не знающим устали мужицким шагом.
Это Алексей и Кузьма из Борков да дядя Степан из соседней деревни. Алексей и Кузьма — мужики еще совсем молодые. Дядя Степан — почтенный старик. Он идет сзади, но не отстает. Его рослая, худая, слегка погнувшаяся наперед фигура носит на себе отпечаток особенной степенности, и его товарищи относятся к нему с видимым почтением.
За спиною у него — неизменный шелгунок (мешок, котомка. — Прим. редакции) и длинная, такая же солидная, как и сам он, одностволка, очевидная переделка солдатского ружья, некогда защищавшего Севастополь. У Алексея и Кузьмы — коротенькие, несомненно, неоднократно надрезанные двустволки и с виду вовсе не солидные. За спиною у них — те же шелгунки и, кроме того, сзади за поясом у каждого из них по топору.
Недолга апрельская ночь, а все же в лесу предстоит провести немало скучных, длинных часов. Без костра не обойтись, а костер ладить — топор пригодится. Взял Алексей; взял, глядя на него, и Кузьма. Кузьма — охотник начинающий, и ему приходилось все делать, на других глядючи. Его и на охоту-то взяли только компании ради. Собственно, на охоту шли Алексей и дядя Степан; он же при них шел так себе, и стрелять ему вряд ли придется.
За глухарем шли — и двоим-то, пожалуй, делать нечего, а третий уж и вовсе лишний. У Алексея не раз навертывалась мысль, что одному сбегать еще бы лучше было, да не так сладилось дело. Без дяди Степана идти было невозможно, потому что, кабы не дядя Степан, и вовсе бы охоты не было. Положим, петуха нашел он, Алексей, то есть он его первый завидел, а все же, правду сказать, не его был петух, а дяди Степана.
Встреча в ночном лесу
Дело было так. Шел Алексей из казенного высокого леса к себе домой. Шел опушкою и крепко поспешал. Время было не раннее; того и смотри, ночь в лесу захватит, а невесело ночью в лесу одному идти. Летом — другое дело… как будто и ничего.
Тот же лес, да не тот! Теперь же боязно как-то… То монах-тетерев из-под самых ног порвется и так-то крыльями захлопает, что оторопь возьмет… Ночная птица налетит, чуть в лицо не ударится… Бекас почнет блеять… Сначала как будто и ничего, а потом и прискучит… Сова захохочет, а так-то чудно захохочет, страшно так, совсем по-человечески… индо смутишься — и впрямь ли сова?!.
Опять же и косолапый зверь только что из берлоги поднялся… Нажраться еще не успел, злой бродит!.. Шибко поспешал Алексей, а только видит, коли тропою идти — засветло из леса не выбраться. Дай, думает, напрямик пойду… Лишь бы до дединой боровины мелочами (мелколесьем. — Прим. редакции) пробраться, а там рукой подать… и полез в дребь (чащу лесную. — Прим. редакции)…
Десяти шагов не сделал, а петух-то у него из-под самых ног и порвался. Большущий петух и… прямо в казенник (государственный лес. — Прим. редакции). Только руками развел Алексей… Защемило его охотничье сердце, да ничего не поделать…
Приходит домой, у самой деревни дядю Степана встречает. Так и так, говорит, петуха спугнул!..
— Где? — спрашивает дядя Степан.
— А у самого казенника… В опушке порвался и в высокий потянул.
— Мг… Там они и завсегда пели.
— И досада такая, коли бы ружье, беспременно бы сшиб!..
— Дело поправимое, — говорит дядя Степан. — Надо нынче же туда идти… Где поднял, там, поблизости, значит, и поет…
Идти было неблизко, а пошли. И действительно, только что к высокому лесу подходить стали, слышат: поет. Дядя Степан чуть не за версту заслышал. И дерево заприметили, хотя вблизи и не подходили. Потревожить боялись.
На другой же день Алексей нарочного (курьера, гонца. — Прим. редакции) к господам в город посылал. За недосугом не приехали. Пришлось самому идти. Идти же одному, без дяди Степана и нескладно бы было. Что же касается до Кузьмы, так этот не помеха. Просится, отчего не взять… Ночью в лесу еще веселей будет…
Пора на привал
Так и пошли втроем. Неблизко было. Пока до казенника добрались, совсем стемнело. Крепко стемнело… Затупило — хоть глаз вон. Степан остановил товарищей, находя, что пора на привал.
— До места-то, — заметил на это Алексей, — пожалуй, без мала еще верста будет. Не подойти ли поближе?..
— Нет, так верней будет, — решил дядя Степан. — Здесь на полянке и посуше будет… Здесь света подождем, и огонь развести не опасливо, а то как раз потревожим…
Алексей согласился с доводами. Кузьма в совещании не участвовал и молча подчинился решению. На небольшой поляне высокого, густо поросшего леса начали мастерить костер. Нелегкое это было дело. Сухого дерева набрать было нетрудно, а все же огонь развести удалось не сразу.
Не летняя пора — и сушь загорается плохо. Пока огонь забрал свое, времени прошло довольно. Труда было потрачено немало, и больше всех хлопотал Кузьма. Он, видимо, старался угодить товарищам и рук не жалел. Да, повозиться пришлось порядком; но костер все-таки сладили. Долго тлел огонек, небольшими синими струйками пробегая по намокшим веткам и корягам, и вдруг, разом, вспыхнул ярким красным пламенем. Стало как-то веселей.
— Теперь только подкладывай!.. — заметил Кузьма, поистине главный виновник успеха.
Начали умащиваться на ночлег. Поснимали шелгунки и ружья; сложили их наземь; примостились, насколько можно поближе, к огню и огляделись по сторонам.
Высокий лес стеной поднимался кругом. Голые, причудливо-уродливые ветви, озаренные заревом костра, надвигались над их головами, чуть не на средину поляны и, как черные змеи, свиваясь и путаясь между собою, сливались в одну темную сплошную массу. При каждой вспышке огня блеснут между ними просветы; ярко обрисуется несколько новых ветвей; выглянут по сторонам несколько стволов скучившихся деревьев, и все снова сольется в одну общую, непроглядную темь.
Алексей и дядя Степан развязали шелгунки и вынули по краюхе хлеба. Кузьма оказался запасливее их и, кроме хлеба, вытащил из своего шелгунка почти полную бутылку…
— Ишь ты, — промолвил, слегка ухмыляясь, Алексей.
Проглотили по стаканчику, и стало еще веселей. Совсем хорошо стало.
— Водка неважная, — как бы извиняясь, промолвил Кузьма.
— Еще бы, не господская…
— А только наше дело мужицкое, без нее невозможно!..
— Я и картошки захватил, — продолжал Кузьма, видимо, довольный произведенным им эффектом. — Живо спеку, — прибавил он, как бы спрашивая разрешения.
— Что ж, спечем!.. За что не спечь!.. — ободрил его Алексей, и оба занялись незамысловатой стряпнею.
Не то чтобы есть хотелось; не то чтобы печеный картофель представлялся особенным лакомством — но сама стряпня была кстати. Как будто бы и дело делалось: все не то, что сложа руки сидеть…
Дядя Степан один не принимал участия в хлопотах. Опершись на пень, он сидел молча и рассеянно следил за приготовлениями.
— Готово! — объявил Алексей, разгребая золу.
— Постой, у меня и соль есть, — вставил Кузьма и полез снова в шелгунок.
— Запасливый… — ухмыльнулся и дядя Степан.
— Зато у него и шелгун не такой, как у всех, — обратился к нему Алексей, улыбаясь. — Гляжь, какой.!. Целая четверть ржи (примерно одна пятая часть кубометра. — Прим. редакции) влезет!..
Выпили еще по стаканчику и принялись за ужин, ели молча, не спеша. С полчаса времени убили. Кончился картофель, и у всех мелькнула смутная мысль: «Ну, а теперь что?..».
Кузьма поглядел бутылку на огонь. Немного осталось. Не больше как по стаканчику.
— Не выпить ли на закуску?..
Выпили еще по стаканчику.
— Теперь спать, — решил Алексей.
Последний стакан чувствительно шибнул ему в голову, и он почувствовал во всем теле приятную истому. Сладкая нега охватила его, и его клонило к дремоте.
— Да, теперь спать, — как бы нехотя согласился Кузьма. Только сна нет… Не очень-то здесь спать способно… Вино, очевидно, слегка забрало и его. — Да, теперь спать, — продолжал он, растягиваясь у огня ничком и укладывая голову на руки… — Лишь бы заснуть… — повторил он еще раз как-то с расстановкою и вдруг неожиданно для всех потихоньку захрапел.
Беспокойный сон
Дядя Степан поправился у своего пня и тоже дремал. «Эх, дрова-то у нас неладные… не потух бы костер, — подумал Алексей и оглянулся кругом. Сушья валялось немало; но все это было ненадежно. — Елку бы срубить… На опушке второй год сухая стоит… Самая подходящая елка, настоящие бы дрова были… и недалеко!..».
Ленивым движением потянулся он к топору с твердым намерением сходить за елкою; но дремота брала свое… Нелегко было подняться… У огня так тепло, так способно… Он плотнее закутался в шубу; еще ближе подвинулся к огню, и глаза его невольно закрылись…
«Хорошо так; тепло и хорошо… А он это правду сказал: мужицкое дело без водки невозможно… Много, оно, конечно… а малость — хорошо!.. Без нее какая же сладость?.. Теперь опять же эта сибирская язва… последняя лошаденка и та пропала… Весна подходит, работы начинаются… Без лошаденки ничего не поделать, а где взять?!.. Думал, теперь Платон Михайлович за мошником приедет, не приехал… А он дал бы; беспременно дал бы… Надоть к нему в город идти… Настоящий барин, добрый барин, внимательный… А водку тоже того!.. Без нее невозможно! Холодно — значит, выпьешь малость, и теплее… Ах, да елку-то срубить поскорее надо; к утру совсем холодно будет… Чудовое дело… Мошник-то!.. Думали где, а он тут, на самой елке и сидит, и опять ружья нет!.. Экая досада!..» — Алексей заволновался и открыл глаза.
Костер по-прежнему вспыхивал разными цветами. Прямо перед ним, прикорнув ко пню, в прежней позе, склонив голову на грудь, неподвижно не то сидел, не то лежал дядя Степан.
«Спит, — подумал Алексей. — А хороший мужик, основательный и с деньгой… Ведь вот теперь все сбились, как есть все. А у него все деньга еще держится… Деньга небольшая, а есть… Орудовать, значит, есть чем… Ну и держится… А как орудовать-то нечем — ничего и не поделаешь… Теперь ежели последняя лошаденка… и той нет!..
— Ты куда же это поспешаешь? — спрашивает его Степан.
— Я-то?.. К Платону Михайловичу, в город… Очень нужно, — и он действительно поспешает…
Дело у него спешное, очень спешное… Тропою далеко будет — напрямик много ближе! Только через дребь перебраться, а там как по скатерти… Платон Михайлович тоже вместе с ним поспешает. Вдвоем лучше… Одному в лесу боязно… А только поспешать надо!
— Прыгай, — говорит дядя Степан. — Как поет, так ты и прыгай. Он замолчит — и ты стой!
Дядя Степан это знает… и он прыгает. Платон Михайлович и дядя Степан тоже прыгают… Кузьма, и тот туда же… Следом за другими тоже прыгает… Чудной, право, тоже поспешает! И шелгун на нем… Здоровенный шелгун; у него там все — и соль, и водка… Мужицкое дело, без водки, значит, невозможно… Потому выпьешь, и тепло станет… Без водки холодно… Совсем холодно!..
За дровами
Алексей вздрогнул и проснулся… Он действительно прозяб. Первое, что бросилось ему в глаза, — был совсем потухающий костер.
— Я так и думал, — проговорил он и поспешно встал на ноги.
Товарищи его спали, и, промедли он еще немного, огонь погас бы, а ночь, очевидно, еще не к концу идет. Правда, против прежнего много светлее сделалось. Луна взошла, и как будто бы растучило немного. Посветлели и небо, и лес…
В окружающей чаще — прежняя темь, но самая поляна как будто больше стала; как будто бы раздвинулась, расширилась. Деревья резче выдвинулись из окружающей их тьмы, и привыкший глаз легко отделял их одно от другого. Да, посветлело; только холодно по-прежнему, и чем ближе к утру, то холоднее будет…
Бросив на костер несколько сухих веток и коряг, чтобы задержать огонь, Алексей взял топор и медленным шагом пошел чрез поляну к запримеченной им елке. Пройдя лесом шагов пятьдесят, он остановился в раздумье. Никак стерял?!.. Казалось — здесь, у самой тропы… Да, туда; подальше!.. И он прошел еще шагов пятьдесят. Так и есть — здесь!
Несколькими ровными, умелыми ударами топора он повалил елку. Еще несколько ударов сбили ненужные ветви и верхушку. Не спеша засунул он топор за пояс и, взявшись за отруб, хотел волочить елку к костру. Но еще одна ветка зацепилась и мешала ему. Он наступил на нее ногою. Ветка хрустнула.
Алексей остановился и стал прислушиваться. Ему показалось, что точно такой же треск раздался немного подальше. «Что ж бы это такое… или причудилось?.. — спрашивал он себя, вглядываясь в чащу. — Знать, причудилось!» — решил он и хотел волочить елку; но тот же самый треск повторился яснее. Не было сомнения, что сушь треснула под чьей-то тяжелой ногою.
«Медведь, — мелькнуло у него в голове. — Никто как он!.. Бежать!» — было его первым помыслом; но тут же стало ясным, что бежать поздно; что бежать — хуже. Выхватив одною рукою топор, он, как окаменелый, стоял в выжидающей позе. Другая рука его судорожно сжимала ствол елки.
Прошло несколько секунд. Кругом все было тихо. В кустах — мертвая тишина. Алексей невольно оглянулся назад. От подброшенных им коряг костер снова разгорелся, и красное пламя его ярким заревом мелькало чрез чащу деревьев.
Противостояние с косолапым зверем
«Туда, туда!. К людям!..» — мелькнуло в уме его, и он бросился к костру. Он не бежал; он как то судорожно прыгал; елка мешала ему бежать… Он чувствовал, что она мешает ему, что тащить ее у него скоро не хватит сил; но мысль о том, чтобы бросить ее, почему-то не приходила ему в голову. Огонь костра виднелся из-за деревьев все ярче, все ближе и ближе…
— Туда, туда!.. — с мучительною тоскою повторял Алексей и вдруг остановился… — Теперь конец… Теперь смерть пришла! — прошептал он.
Сзади его несколько наискось послышались ровные, тяжелые шаги. Он машинально выронил из рук ель и тоже пошел ровным, неспешным шагом. Шаги так же мерно и ровно продолжали раздаваться в кустах. Они шли почти рядом, по одному с ним направлению.
Алексей невольно пошел скорее. Шаги раздавались как будто бы по-прежнему медленно, но не отставали. До костра было совсем близко. Алексей снова бросился бежать и в несколько прыжков выскочил на поляну. В то же самое время из опушки между ним и огнем, всего в нескольких от него шагах, выдвинулась неуклюжая фигура медведя.
Человек и косолапый зверь стали друг перед другом, лицом к лицу. «Коли бы медведь, может быть, и не тронул бы…» — подумалось Алексею. Но эта была медведица. Два совсем маленьких медвежонка мотались у ее ног, и ради них она, конечно, дороги не уступит.
Оба стояли недвижно. Человек стоял молча, судорожно сжимая в руках топор. Из пасти зверя от времени до времени вырывалось тихое, отрывистое хрипение, то характерное фырканье, которого никогда не забудет, хотя раз его слышавший.
Они стояли, очевидно, подавленные ужасом встречи. Да, ужас встречи был одинаков для обоих; но фырканье зверя показывало, что его страх готов перейти в неистовое бешенство. Алексей слышал, как бьется его сердце.
Бледный, с искривленным судорогою лицом стоял он и ждал… и вдруг бешеный, отчаянный прилив злобы охватил его. Все смешалось, спуталось в его уме. Сознание опасности, страх, надежда — все отлетело, все забылось… Осталась одна злоба — дикая, не человеческая злоба… и он стоял и ждал…
Пскович, г. Харьков, июль 1881 г.
