Из рассказов товарища
Это было в 189* году. Сильные морозы тогда пошли с половины октября. Снегу долго не было. В ноябре земля глубоко промерзла и с оголенных безтравных мест, бугров, пашен и дорог поднимались ветром облака пыли. Моя дача стояла в версте от озера и на этом расстоянии слышались оттуда как бы отдаленные пушечные выстрелы — то трескался толстый лед.
Сначала я рад был, что зайцев застал продолжительный чернотроп и увлекался охотой с гончими за вполне выкуневшими, предательски белыми беляками, далеко видными в поле и даже в лесу, так что собакам приходилось часто гнать по зрячему. Но потом эта сухая, холодная осень стала надоедать. Стал с нетерпением ждать снега и я, мечтая поразнообразить охоту на зайцев троплением русаков по оврагам, речкам и кустарным островкам среди полей. Особенно я рассчитывал на камышистые заросли озера, куда сбежала с окрестных гор масса русаков и где на огромном ледяном зеркальном поле с ними ничего нельзя было пока сделать.
А снега все нет и нет.
Но вот в один день половины ноября на небо наползли тучи, в воздухе стало тепло, мягко, почти сыро. Вечером посыпал ровный, крупный снег.
— Пороша ложится! — радостно объявил мне Федя, живший у меня паренек, единственный мой товарищ по деревенскому уединению, исполнявший обязанности дворника, кучера и егеря.
Я велел ему приготовить ружья и патроны.
За зайцами
На другой день еще утренними сумерками мы напились чаю, а с полным рассветом вышли из усадьбы.
Позабытые за лето картинки первозимья произвели на меня приятное впечатление. Природа не казалась уже жалкой, обнаженной и сконфуженной. Она сразу превратилась в какую-то сказочную спящую красавицу, полную прелести и мощного, горделивого покоя. Не было уже того серенького фона, грязи и поблекших красок печальной осени. Все прикрыл белоснежный, девственный ковер зимы. На ветках деревьев, кустарников и былинках высоких трав нависли пушистые снежинки. Только лохматые ели и сосны своей неумирающей хвоей напоминали о скрывшемся зеленом царстве лета.
Пороша была замечательная, мертвая, печатная. Даже бисерные следочки землеройки-карлика и мелких птичек были выштампованы на мокром снегу совершенно явственно. Проходя лесом, мы видели куриные тропки тетеревов, нарыск лисицы, множество заячьих маликов и след огромного волка.
Спустившись из лесу к озеру, мы услыхали человеческий крик, несшийся со снеговой пустыни, каковой представлялось теперь огромное озеро. На белой скатерти ледяного поля, далеко от берега, что-то чернело.
— Никак человек тонет! — сказал Федя. — Может, попал в неводную прорубь.
Мы поспешили к темневшемуся предмету и скоро рассмотрели мужика, суетившегося около лежащей на льду лошади и опрокинутых кверху полозьями саней.
Мужик продолжал кричать:
— Ого, эй, помогите, люди добрые, ого-го!
Когда мы подошли к нему, он бросился перед нами на колени и со слезами на глазах просил втащить его лошадь, попавшую в огромную щель треснувшего льда. Лошадь не могла совсем провалиться, но две ноги бедного животного, передняя и задняя, были подо льдом. Лошадь билась мордой об лед, окрашивая его кровью из губ и десен; она старалась освободить ноги, уставала, хрипела и тяжело дышала, колыхая ребристые бока, покрытые лохматой зимней шерстью.
Сначала мы без толку засуетились около лошади, хватали ее за шею, за свободные ноги, за хвост — и ничего не могли сделать. Потом Федя догадался вывернуть оглоблю из саней, и вот с помощью этого рычага, подсунутого под перед лошади, мы приподняли ее и поставили на передние ноги; заднюю же ногу лошадь уже сама легко вытащила. Она отряхивалась и поджимала то одну, то другую из мокрых, охолодевших ног.
Федя опять ввернул оглоблю в закрутку на свое место.
Мужик подвел захромавшую клячонку к саням и стал запрягать ее, а мы с Федей отряхали с казакинов снег, приставший во время возни с лошадью, и вытирали мокрые руки.
Оправившись, мы простились с мужиком.
— Спасибо вам, кормильцы мои! Пошли, Господи, вам всякой удачи! Чтобы дичи, это, всякой набить уймы… — сняв шапку, низко кланялся благодарный мужик.
— Дурак! — крикнул на него вышедший из себя Федя. — Ему помогли, а он озорничит…
Мужик даже глаза вытаращил, не понимая, за что рассердился на него паренек-охотник.
— Ты сам глуп, — заметил я Феде, — ведь он не знает охотничьих примет. — Ты бы, дядя, — обратился я к мужику, — сказал нам: «Ни пера вам, ни шерстинки» — вот бы и угодил нам.
— Да как же я могу так говорить? — возмутился мужичок. — Когда вы, можно сказать, облагодетельствовали меня. Да я вам желаю не токмо что…
— Ну-ну! — остановил его Федя. — Молчи, а не то по шапке!
Мужик махнул рукой, ввалился в розвальни, замахал кнутом на спотыкающуюся, еще не совсем оправившуюся лошаденку и уехал от злополучной трещины.
Федя продолжал отплевываться и ругаться.
— Будет тебе! Что за дурацкие приметы! — говорил я.
— Вот поглядите, вот увидите, что ничего хорошего не будет, — печалился мой чичероне.
Мы вернулись к берегу. Из первого же островка высокого палочника выскочил русак. Федя выстрелил в него из обоих стволов на расстоянии не более шагов сорока и зло пропуделял.
— Не верьте, не верьте приметам, — говорил он, волнуясь и чуть не плача от стыда и досады.
В это время недалеко от меня то неуклюже подпрыгивая, то приседая на задние лапы и поводя длинными ушами, пробирался около тростников, очевидно, испуганный выстрелами, огромный русачина. Я ударил в него. Русак остался на месте.
— Вот тебе и приметы! — весело я крикнул Феде.
Вложив в опростанный ствол патрон и опустив курки, я стал подходить к добыче. Заяц неожиданно приподнялся и, волоча заднюю ногу, полез в тростник. Я послал Федю взять его оттуда. Но парень вернулся ни с чем.
— Не нашел! — махнул он рукой.
Я не поверил, что заяц ушел, и полез сам в чащу тростника. Зайца нигде не было, да и найти было мудрено. Наклонившиеся ко льду болотные растения образовали коридорчики и гроты, где легко можно было спрятаться зверьку и где увидать его было невозможно.
Федя торжествовал и радовался моей неудаче.
Потом мы разыскали по маликам еще несколько русаков, но все они вскакивали вне выстрела и направлялись от берега на простор необъятной снеговой степи. Интересно было смотреть, как летел, словно птица, на своих волшебных ногах матерый русак, превращаясь мало-помалу в крошечную точку, и затем исчезал с глаз, словно растаяв среди необозримо белой шири. Я брал бинокль и смотрел на то место, где пропал заяц. В бинокль он снова виднелся темноватой точкой и снова исчезал.
Все взбуженные зайцы шли к средине озера, где был небольшой островок Каменный, состоявший из выдвинувшегося из воды конусообразного бугра, обсыпанного песком и камнями, с приютившимися кое-где корявыми ольшинками и березками. Мы с Федей были уверены, что все зайцы залягут на этом острове, но идти туда, за несколько верст, не могли, так как уже устали, хотя ходьба наша была как бы по гладкому полу, прикрытому мягким ковриком.
Мы с Федей пошли домой, решив на другой день отправиться к Каменному острову и там вознаградить себя за сегодняшнюю неудачу.
В одиночку
Но на другой день поднялась такая пурга, что нельзя было и носу высунуть из двери. Потом ударил мороз в тридцать градусов, потом опять метель — и так продолжалось весь конец ноября. В декабре погода утихла, и я решил сходить к заветному Каменному острову, где, мне казалось, собрались русаки чуть не со всего света. У Феди болели зубы, и я его с собой не взял.
Когда, собравшись на охоту, я выходил на крыльцо, Федя остановил меня, придержав за полушубок.
— Баба! — с ужасом проговорил он.
— Ну что ж?
— Хуже всего. Погодите, я ее прогоню.
— А, ну тебя с твоими вечными приметами!? — рассердился я и вышел на двор, где встретила меня баба, предлагавшая купить хрену.
Мне не нужно было хрену, я отказал бабе, и она ушла.
— Лучше не ходите: пути не будет, — уверял меня Федя. — Уж если бабу повстречали — прямо несчастие.
Я начал объяснять Феде, что исполняются приметы вследствие веры в них; что человек, уверенный в неудаче, и потерпит неудачу от самовнушения и, наоборот, если кто вполне уверен в каком-либо деле, то может считать дело это уже наполовину сделанным.
Федя внимательно слушал, прижав ладонью подвязанную щеку, но в конце моей речи еще убедительнее заметил:
— Не ходите, право, а то еще что случится…
— Дурак! — крикнул я ему с досадой и, став на лыжи, весело задвигался по целику к озеру.
Природа была уже не та, что в первозимье. Кругом было неприветно и холодно. Огромные сугробы с удулами и нависшими по краям гребнями, оголенные ветром бугры, около которых коричневый, жесткий, как песок, снег; заметенный до самых верхушек кустарник, обглоданный зайцами; множество поломанных древесных ветвей с налепившимися на них снеговыми футлярами. Пороши совсем не было, но зато сильный иней затушевал старый след, и я мог отличить свежий малик. Шел же я в такие места, где можно было даже вытоптать русака лыжами.
Было ясно, морозно и довольно тихо. Только на западе темнелась над горизонтом подозрительная полоска неба, да под ногами изредка пробегала поземка, крутя тоненькие струйки сорванного снега. Но я был уверен, что день выстоит, и смело скользил на лыжах по окрепшему насту, то быстро скатываясь с сугробов и откосов оврагов, то медленно, боковыми заходами, взбираясь на пригорки. Когда же я выбрался на простор озера, дорога пошла чудная, и я с наслаждением легко скользил к Каменному острову.
Около одного берега я увидал лисицу. Кумушка играла на солнышке. Она прыгала на одном месте, что-то хватала и подбрасывала — конечно, мышь. Отбросив от себя мышь, она огромным скачком бросалась на нее передними лапами, схватывала зубами и снова подбрасывала. Потом начала валяться на мышке, придавливая ее спиной. Заметив меня, лисица моментально проглотила мышь и, вытянув горизонтально трубу, поспешно затрусила в камыши.
Между тем темная полоска неба все увеличивалась и увеличивалась и принимала вид огромной тучи. Поземка сильнее закрутила снег, в воздухе слышались посвистыванья ветра. Неприятное предчувствие охватило меня. Но все мои думы рассеялись, когда я подъехал к заветному острову.
Разгулявшиеся на просторе, гонимые метелью волны снега нашли здесь себе приют и легли гигантскими сугробами около каждого деревца и кустика. Следов заячьих не было видно: их прикрыла поземка. Но едва я влез на первый сугроб острова, как у меня буквально из-под лыж выскочил великолепный русак и покатил по озеру. Я еще не приготовился и стрелять не мог. Сняв с плеча ружье, я стал двигаться дальше по острову, осторожно осматривая каждый куст, каждый удул в сугробе. Долго я ездил по острову, устал смертельно, а зайца не находил. Я остановился, закурил папиросу и уныло смотрел перед собой на мертвую, холодную природу глубокой зимы…
Под гребнем одного удула я разглядел две черные точки. Сначала я не обратил на них внимания, приняв за стебли травы, но потом эти стебли мне показались подозрительными. Я посмотрел в бинокль. Да, это кончики заячьих ушей.
Не сходя с места, я прицелился и выстрелил по этим ушам. Уши скрылись. Я подошел к заячьей лежке. Нора была большая и коридорчиком шла вглубь сугроба. Раскидав ногами снег, я скоро добрался до зайца. Он был мертв. Заряд попал в голову. Приподняв русака, я увидал, что у него только три ноги: не было задней по самую ляжку. Этот хромой русак произвел на меня тяжелое впечатление. Неприятно убить дичь-урода, дичь-калеку? — это знает каждый бывалый охотник. Кроме того, я подозревал в этом зайце того самого раненого, которого мы с Федей не нашли на охоте по первой пороше.
Я подвесил добычу на ремне через плечо. И никогда мне не казалась так тяжела ноша.
Ветер завывал все сильнее и сильнее. Тучи закрыли все небо, солнца давно уже не было; повалил снег. Охоту продолжать было невозможно. Я поспешил домой. Но куда идти? Берегов не стало видно за живой двигающейся стеной падающего снега. На одну минуту сделалось затишье, явился просвет, и я увидал на горизонте главу церкви. Я решил идти на это село, хотя оно находилось несколько в стороне от моей дачи. Но только бы выбраться на берег, на какую-нибудь дорогу.
И я, насколько хватало сил, побежал на лыжах, стараясь держаться одного направления.
Я шел долго, казалось, без конца, а берега все нет и нет. Безбрежное море снега — и больше ничего…
В снеговом океане
Короток зимний день! Я посмотрел на часы. Было половина четвертого, а уже сгущались сумерки. Мне стало жутко и, несмотря на усталость, еще быстрее побежал вперед.
Темнота усиливалась. Но вот предо мной мелькнули силуэты деревьев. Берег! Я несказанно обрадовался. Наконец-то я буду иметь возможность ориентироваться!
Радость моя сейчас же сменилась отчаянием, когда я увидал, что пришел опять к Каменному острову. Я заблудился в снеговом океане.
Стало совсем темно. Идти куда-либо нечего было и думать. Я шатался от изнеможения и в первой же ложбинке между сугробов сел на лыжи, опустив ноги в пробитую ямку. Раскиданный вокруг комками снег и другие приметы показывали мне, что я нахожусь в том самом месте, где была нора убитого мной хромого зайца. Какая странная судьба! Я не был суеверен, но мне стало страшно. Неужели мне суждено погибнуть там, где я отнял жизнь у бедного зверька.
Сначала мне было тепло, так как я разгорелся от непрерывного бега на лыжах в течение нескольких часов; потом потное тело быстро стало охлаждаться; ветер пронизывал до костей. Тут в первый раз у меня мелькнула мысль о возможности замерзнуть. Я еще глубже опустился в сугроб. Меня стало заваливать снегом; я раздвигал его около себя и ледяной мешок, в котором я очутился, делался кверху все уже и уже… Ветра не стало слышно, и я понял, что меня совсем завалило снегом. Чтобы было просторнее, я обминал кругом себя снеговые стенки и выводил их вверху куполом, так что снег перестал обрываться мне на голову. Только бы поскорее проходила ночь!.. Я пытался заснуть и, кажется, задремал немного. В моем мешке становилось душно; я чувствовал, что скоро нечем будет дышать. Тогда я побоялся сна, могшего быть предательским. Мне хотелось курить, но было бы нелепостью наполнить дымом и без того душную ямку. Дышать становилось все труднее и труднее… Боясь задохнуться, я стал пробивать дулом ружья отверстие над головой. Как будто стало легче. Я закурил папиросу и при свете спички увидал, как дым потянулся кверху в сделанную мною отдушину. На сердце у меня стало покойнее: боязнь за свою жизнь пропала. Теперь я уже не замерзну и не задохнусь в своей норе. Только бы прошла эта страшная ночь без последствий для здоровья! Тяжелая, неотступная мысль вдруг овладела мной.
Ах, этот заяц!.. Все-таки присутствие около меня заячьего трупа было для меня очень тяжело. Я выкопал в своей норе ямку, положил в нее зайца и затоптал его снегом.
Эта страшная ночь в сугробе казалась мне бесконечной. Какой был простор фантазии! Какие только ужасы не лезли в голову! И о чем бы я ни думал, передо мной появлялся несчастный хромой русак. Вот он вылезает из своей могилки, принимает огромные размеры, садится передо мной на задние лапы и говорит: «Зачем ты меня убил? Что я тебе сделал? Чем помешал?» Я не могу перед ним оправдаться и только прошу пощадить меня. Но заяц бросается на меня и начинает душить… Я просыпаюсь и снова засыпаю, чтобы увидеть опять какой-нибудь страшный и нелепый сон.
Виновата не метель
Проснувшись совсем, я увидал над головой светлое пятнышко — дневной свет. С дикой радостью я принялся разрушать свою берлогу… Надо мной засинело ясное небо, мне блеснул луч солнца и свежий острый воздух охватил лицо. С трудом вытащив из осевшего снега лыжи и захватив ружье, я вылез на макушку сугроба. Зайца я, конечно, оставил в могилке; всякое напоминание о нем было мне тяжело. День был ясный, тихий, морозный, словно и не было бушевавшей накануне пурги. На озере метель изрыла снег грядками, и он блестел в лучах солнца бриллиантовыми искорками… По озеру двигалась ко мне на лыжах фигура человека. Я догадался, что это был Федя.
Мной овладело то отрадное чувство, какое бывает у человека, избежавшего огромной опасности. Всякие укоры совести, всякая сентиментальность, всякие думы о хромом зайце? — все это вылетело из головы перед эгоистическим сознанием собственного благополучия, перед возможностью самому жить и наслаждаться…
Подъехавший к острову Федя, видя меня живым и невредимым, так обрадовался, что стал глупо хохотать, как-то приседая и размахивая руками. Я тоже смеялся и показывал ему нору, в которой провел памятную ночь.
Когда я рассказал Феде, как заблудился в метель среди дня, он махнул рукой.
— Это все пустяки! Тут не метель виновата.
— А кто же?
— Баба с хреном.
В. Сысоев, 1900 год
