Поохотиться на гусей на знаменитых в наших краях Тюкунских озерах было давнишней нашей с Онохой мечтой. И вот, наконец, мечта воплотилась в жизнь: мы сидели на гусиных засидках.
Необозримый простор камышовых зарослей развертывается вдаль и вширь под чеканное золото вечереющих облаков. Облака клубятся, всплывают в вышину холодно синеющего неба. Пурпурные, оранжевые, нежно-розовеющие, они творят причудливые архипелаги воздушных островов в морях пепельно-лазурного света, создают и тут же рушат волшебные замки, пронизанные сиянием, — развалины их червонеют раскалено, гребни их и бойницы горят золотом…
Моя засидка в густой гриве камыша. Обстрел хорош: впереди поблескивает вода темной заводи, рябит оранжевыми бликами — отражением зари. На ее багряном фоне силуэты гусей вырежутся четко. Сюда прилетают они на водопой с кормежки на хлебах…
Сижу я уже давно, терпеливо и настороженно озираясь, а гусей все нет… Прилетят ли? Удачно ли выбрано место? Не переменить ли его?
Но уже поздно. Остаюсь здесь…
Время тянется медленно, закат гаснет. Гаснет с ним и надежда на успех, которая пригнала сюда нас с Онохой за 26 километров пешком «собачьей рысью»: мы не из тех счастливцев, что могут свободно располагать и своим временем, и собой…
Когда видишь, что надежды готовы изменить, самое лучшее — утешаться воспоминанием минувших удач. И я вспоминаю свою первую пару казарок…
Детская сказка
…Времена зеленого отрочества. Весенние каникулы… Гул вешних вод в ночи в оврагах за селом. Дом наш спит. Один я мотаюсь по комнате: разламывает голову, ворочает скулу, буравит висок жесточайший флюс, вздувший правую щеку подушкой. На лампе грею чайник, полощу рот — тепленьким чайком немного «мягчит»… Перед рассветом терпеть больше нет сил. Беру свою долговязую берданку, вкладываю патрон и выхожу на крыльцо в предрассветный свежий сумрак. Не охотиться — где уж там! Просто, может быть, отвлекусь немного…
Пруд за селом уже отъел закрайки. В вершняках бурлит вода. Заросли тальника и вербы стоят голые, сонные, озябшие. Между ними белеют пятна недотаявшего снега. Сырость, влажная прель прошлогодней листвы… Кое-где закрывший на ночь свой венчик пушистый подснежник… Небо низкое, темное, беззвездное — под ним душно, как под потолком. Изредка над головой проносится какое-то звенящее трепетанье, свистящий шум, тугой шелковый шелест, стихающий вдали. Осторожное покрякивание, потрескивание: спешит, торопится птица к своим гнездованьям…
Стою у старой дупластой вербы, смотрю, слушаю.
Серая предрассветная муть бледнеет, тает. Очертания кустов выступают резче — вдали они похожи на застывшие клубы тумана. Впереди недалеко стогом стоит в воде густой кустарник чернотала. В бледнеющем небе уже видны отдельные стайки быстро режущих воздух уток…
И вот — в это памятное утро произошло чудо. Потому что для пятнадцатилетнего хлопца, стреляющего пока, главным образом, куликов и пиголиц, пара казарок влет с одного удара — это чудный, незабываемый момент…
Стая десятка в полтора птиц, величиной побольше уток, не по-утиному работая крыльями, протянула низко над противоположным берегом пруда, завернула над плотиной и летит вдоль «моего» берега прямо на меня. Побочили левей — летят над синим льдом пруда. Бить далеко… Какая-то посторонняя сила швырнула меня с берега в воду, вжав голову в плечи, — замерло сердце…
Тугой гул выстрела, крылатый шум, два кувыркающихся вниз темных тела толкнули снова в сознательное бытие. Бросился к своей добыче, лежащей на синеватом стекле закрайка, — и тут только ожгло тело ледяной водой, стиснуло клещами пальцы ног, захватило дыхание. Растерянно выплюнул густую, гнойную сукровицу. Полез пальцами в рот: флюса как не бывало! Скорее к мельнице, за лодкой! Но трудно сдвинуться с места: а вдруг они… улетят?! Поднимутся и улетят! Потому что это так необыкновенно, так похоже на сон…
Ощипанные казарки были сизо-лиловы на вид и сухи, как щепки. Домашние мои не хотели с ними возиться. Ел их один я. Но дело не в еде, конечно…
Азарт охоты
Вечереет… Облака на западе гаснут, наливаются холодной мутью. Глядя на них, теперь уже не верится, что они были такими легкими, сверкающими, лучезарными полчаса тому назад. Полосой раскаленной стали стынет заря. Тянет сыростью, холодком. Тихий ветерок шевельнул камыши, спрятался в тальнике. Гусей все нет…
Тишина звенит в ушах, шумит в висках глухими толчками крови. Ноги затекли от неудобного положения. Приподнятое вначале настроение темнеет, как этот августовский вечер. Далеко на той стороне замигал в полях огонек: жгут гречневую солому ребята в ночном.
Гусей нет… И не будет, наверное… Вот тебе и Тюкунские озера! Становится серо на сердце, скучно, противно…
И вдруг — издали, со стороны Онохиной засидки, туго лопнул выстрел, гремуче раскатился по камышам…
Сразу стало жарко спине. Крепче сжали руки ружье.
— Оноха «стеганул»!.. Значит…
Куда девались хмурые мысли, мрачное настроение, вялость, сковавшая было все тело. В такие мгновенья весь натянешься, как тугая тетива…
И вот — негромкое гоготание справа. Крылатые быстрые силуэты, черные на багровом полотне зари…
Два знакомых, привычных легких толчка в плечо, два плотных и гулких удара — один гусь грузно шлепнулся о стеклянную гладь заводи, всколыхнув крупные круги. Другой падает откосом, врезывается в чащу камышей. Синей пеленой цепляется за камыши дымок… Почин есть…
Плотный и короткий стук затвора, ружье в руках — как живое существо. Глаза перебегают с темнеющего неба, со щетки камышей на темное пятно, покачивающееся посредине заводи. Круги от него добегают до засидки.
— Почин есть… Не пропал бы второй-то, в камышах… Дуплетец все-таки ничего себе. Из «подходящих»…
Уютно умащиваюсь в своей засидке: теперь можно ждать.
Вторая стая гусей протянула уже в сумерки, когда совсем погасла заря, и только небо там светилось слабо и нежно. Неторопливо, плавно пронеслась она над камышами, почти задевая их вершины крыльями, переговариваясь тихим гоготом. Откинувшись туловищем назад, лапами вперед, упали гуси вниз, распахнув тихую воду.
Выстрел на посадке перевернул вверх брюшком еще одного гуменника. Второй удар, посланный в поднявшуюся стаю впопыхах, прогремел бесплодно.
Опять два раза, размеренно, с паузами «громыхнул» Оноха. Опять настороженное ожидание, тишина, густеющий сумрак… Изредка только по сторонам слышится стихающее гоготанье…
Объединяющая сила
Должно быть, этим и придется ограничиться. Что же? Тройка сытых, в поре, гуменников за зорю — вполне достаточно! Мы с Онохой не жадны на битое мясо…
Но снова грянул Оноха и:
— Бере-е-ги-и-и!.. — раскатился по камышам его вопль.
Потревоженная стайка впотьмах налетела неожиданно низко сзади, через голову, — даже ветром опахнуло. Испуганно вскрикнув, взмыла кверху. Ударил в угон, в мелькание шумящих крыльев. Тяжело шмякнулось о воду где-то впереди, в темноте…
Как следует, гусь навалил с хлебов в полной темноте: свистели вокруг близко сильные крылья, раздавалось громкое гоготание, шумные всплески воды. Стрелять было нельзя…
— Пав-лы-ыч!.. — завопил из темноты Оноха.
Ответил ему свистом. Вот глотка. Не может не орать, хоть говори ему, хоть нет.
— Павлыч-жа-а-а!!! И-э-эй!
Хлюпая водой в сапогах, притопал Оноха впотьмах чудищем озерным. В руках что-то большое, растопыренное:
— Ну как?.. А я тройку взял, да один в камыши упал, завтра достану!
— Что ты орешь? Чортушка! Или мамкин подол из рук потерял?
— «Мамкин» вам!.. Место вон какое! Заорешь, небось…
Оноха всем хорош, но — дитятко! — смертельно боится ночной темноты на воде! Поэтому, сходясь в таких случаясь с товарищем, чувствует себя сконфуженно. В Бога он не верит, но чорта боится панически. И не всякого вообще чорта, а специально водяного. Его стихия — лес.
Он стоит теперь против меня, без надобности почесывается, густо дышит. Я знаю, он боится, что я пошлю его сейчас на лодке подбирать битых мною гусей.
— Ваших-то утре достанем, — говорит он и просительно скребет себе лопатки. — Чего им сделается?
— Ладно, сам достану. А ты костер разводи пока.
— Это мы кальером. Лодка тут, за ветлой, — говорит Оноха радостно-услужливо…
При свете костра ужинаем. Охотничий наш ужин — картошка, похищенная Онохой в ближайшем поле, печеная в золе.
— Ну что, Павлыч? Я говорил — Тюкунские озера не выдадут! Слыхал, как гогочут? То-то. Тут, брат, гусь косяшный, урезной. Вот попозже к осени, как шалью, воду кроет. Охотка! Эх, Павлыч! Друг ты мой ситный! Хорошо нам с тобой, ей-истинный тетерев мохнаты ножки! Вот сидим себе и… больше никаких!
Говорит он долго… Рассказывает подробно, как сегодня охотился, как нашел «способное место сидеть», как огорчался, не видя гусей, как ловко «шпокнул» первого гуменника.
Костер догорал. Червонела груда угольев. С озера доносился плеск и птичий гомон. Глаза смежала сладкая дремота. Онохин голос доносился издалека…
— Слышишь, Олеша, ей! Спишь? Говорю — а еще нет запасу?.. Ну, нет, так не надо. Давай тогда спать полным кальером. Спиной к спине: теплее.
Небо висело над темной землей, обрызганное золотом звезд. Они шевелили лучами, как ресницами, струились, переливались в темной выси, плавились, как тяжелые сверкающие капли, вот-вот готовые сорваться, упасть…
Оноха завозился, толкаясь локтями:
— Чудно все-таки, — усмехнулся он. — Какая причина? Жмемся вот, как собаки, друг к другу, кулак под голову… А под утро туман падет, так проегорит как следовает. Ну, мое дело крестьянское… А вот вы, образованные люди, на диванах сидите, с каклетками обедаете, а тоже не плоше моего… А все — охота!..
Далеко в темных полях над круглыми хребтами холмов закраснелось мутное зарево: всходила луна. Она вылезла сначала узким ломтиком яркой меди, потом поднялась выше, уселась на темном холме огненным стогом… Оторвалась от земли и быстро стала подниматься кверху — бледнея, умаляясь, пошла пасти в ночи разбежавшиеся по темному небесному полю звездные стада…
А. Дементьев, 1929 год
