Карась принадлежит к отделу рыб костистых, к порядку мягкоперых, к семейству карповидных и к роду карпов. Семейство карповидных отличается от других мягкоперых рыб полным отсутствием зубов на челюстях, отсутствием второго спинного плавника, положением единственного спинного плавника среди спины и, наконец, сильным составом этого плавника, так как в нем по большей части первые лучи, считая от головы, жесткие. Семейство это как бы составляет переход от иглоперых к мягкоперым.
От других родичей — линя, плотвы, пескаря и прочих — карась отличается, если не принимать в расчет всей совокупности признаков, а только одни характеры, тем, что у него три иглы в спинном плавнике и две — в заднепроходном, а также формою тела.
Ни карася, ни родного брата его, карпа, нельзя назвать рыбою широкою (ширина меряется поперек спины), каковыми, например, являются шереспер (жерех. — Прим. редакции), голавль и прочие; нельзя назвать также высокою рыбою, как, например, леща (высота меряется от спины до брюшка); нельзя назвать и длинною рыбою.
В первые дни юности оба «брата» сложены очень недурно и пропорционально. Но красивее и лучше сложен карп: брюшко у него всегда ровное, то есть по протяжению от головы к хвосту ближе подходит к прямой линии, чем у карася. Затем у «старшего брата», карпа, есть усы (четыре прибавка у рта), а «младший брат», карась, без усов.
Карась бывает двух видов: золотой карась (круглый карась, красный карась, желтый карась, озерный карась) и серебряный карась (белый карась, продолговатый, черный, речной карась). Оба вида резко различаются один от другого цветом, но основной цвет, оставаясь постоянным, в различных видах и даже в различных возрастах, принимает различные оттенки: от светло-желтого (золотого) до медно-красного — для первого и от серебряно-белого до темно-белого — для второго вида.
У последнего вида с возрастом спина совершенно почти чернеет, оттого, вероятно, и произошло его название — черный карась, доказывающее вопреки общепризнанной аксиоме, что один и тот же предмет может быть и черным, и белым.
Кроме отличия в цвете и в месте жительства, золотой держится в озерах, серебряный — в реках, оба карася отличаются друг от друга и формою тела. У золотого карася спина выпуклее брюха, он горбат, а у серебряного брюхо выпуклее спины, он брюхаст. Оба карася отлично уживаются вместе в прудах.
Нерестятся они позднею весною или ранним летом, то есть в конце мая или в начале июня — в пору цветения ржи. Корм карасей преимущественно растительный; из животного мира они едят лишь низшие организмы, обладающие телом мягким, не требующим ни жеванья, ни раздирания. Лучшая насадка — белый червь и черный хлеб.
Тяжелая жизнь гимназиста
Чудотворною силою воображения переношусь я в минувшие, невозвратные, годы и вижу себя совершеннейшим юнцом в красном околышке с ясными пуговицами. Жизнь небогата событиями, рассказать ее можно в немногих словах: каждое Божье утро с девяти до трех — в гимназии, обед — в четвертом часу, рекреация — до семи, подготовление уроков — до десяти, сон… И опять гимназия, обед, рекреация, уроки и сон.
И так от понедельника до субботы, из недели в неделю, от августа до мая, из года в год. Но как рассказать ту массу мыслей, чувств, впечатлений и надежд, которыми проникается вся эта, по-видимому, небогатая жизнь?
Испишешь тома и скажешь все-таки очень мало. Великим художникам несколькими словами или взмахами кисти удается заглянуть в эту бездонную глубину и вызвать яркое впечатление в читателях или зрителях, но так как мы простые, заурядные повествователи, то скромно перейдем к рассказу.
На дворе — апрель, и в городе совсем сухо. Особенно тяжела для гимназиста Фомина неделя (неделя, начинающаяся с первого воскресенья, наступающего после Пасхи. — Прим. редакции). Воспоминания о проведенных праздниках то и дело прерываются весенними явлениями, завладевающими безраздельно юною душою и приводящими ее в совершеннейший экстаз.
Отворилось окно, пахнуло свежим опьяняющим воздухом, и с ним доносятся страстные ноты скворца. Ну и «оттаял» человек. Сразу хлынула на него масса до того дремавших где-то в закоулке деревенских впечатлений. Он не в силах разобраться в них, волнуется, краснеет и бледнеет.
А тут монотонный, как маятник, голос учителя латинского языка, поправляет перевод и распространяется о том, какие рисунки были на шляпке у гвоздя, которым прикреплялся руль Энеева корабля. Рассеянность ученика замечена, имя его произнесено учителем несколько раз вслух.
Товарищи расталкивают его. Встает он машинально и не может опомниться, не знает, что такое случилось. Все тот же утомительный, нервную систему раздражающий, машинообразный ровный голос внушает ученику, как нехорошо не слушать того, что учитель говорит, для чего же тогда учителю и говорить, если ученики не будут его слушать…
«А черт тебя знает для чего!» — думаешь себе. А учитель с повышениями и понижениями голоса в надлежащих местах делает ряд вопросов и сам же на них отвечает, строит ряд предположений и сам же их опровергает, и все в видах поучения. Настоящий Сократ, опровергающий софистов.
Жаль вот только, что все речи эти пропадают даром и что скворец бесхитростною, но полною страсти и увлечения песенкою гораздо красноречивее тебя говорит и о красоте мира, и о жизни. Кончил цицероновскую речь учитель, торжественно произнес:
— Садитесь и помните в другой раз, что во время классных занятий надо всегда внимательно слушать, что говорит учитель.
Довольный, что пришел конец, садишься, но тут опять беда. Вдруг вспомнишь, что нынче пятница, следовательно, послезавтра… Это искра на порох. Страстному порыву, охватившему все существо, требуется реакция. Судорожно сжимается колено соседа, тот вскрикивает.
— Такой-то, оставьте класс! — раздается методичный голос латиниста.
«Злодей ты этакий! Знаешь ли, что ты в настоящую минуту делаешь? Когда бы твоя латинская душонка чувствовала, что значит «оставьте класс», она, наверное, содрогнулась бы, если только в ней осталась эта способность. «Оставьте класс» — значит, дурная отметка в поведении и, как последствие ее, лишение этого послезавтра… того послезавтра, которое дает возможность целую неделю выносить безропотно и без протеста твою же мертвечину».
Бегом — к счастливейшему из смертных!
Но положим, что этого не случилось, что сосед не вскрикнул, что благодетельный звонок прекратил вовремя опасную сцену, что гимназист добрался до дома, благополучно пообедал и вышел гулять. Опять беда. Разлив реки во всей красе, а по разливу-то, Господи Ты Боже, сколько чудес! Одни чайки чего стоят, не говоря уже о вереницах уток и гусей!..
Понятно, что до поздней ночи сидит гимназист очарованный, прикованный, не в силах отвести глаз, подняться с места, ни дать, ни взять, как легаш на стойке. А идти домой необходимо. Завтра непременно спросят, и задачки надо решить. Поставят дурную отметку, и опять пропало послезавтра…
Поистине трудна Фомина неделя бедному гимназисту! Пробил в субботу последний звонок последнего урока… Раздались слова молитвы: «Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил еси нас…». Руки крестятся, голова усердно отвешивает поклоны; портфель, давно собранный и запертый на ключ, под мышкою, фуражка — в руках, а сердце… сердце стучит все сильней и сильней, чуть не разорвется от стука…
Какому быстроногому зверю уподобить гимназиста, когда в субботу, да еще на Фоминой неделе, летит он из класса по длинной чугунной лестнице? Я думаю, в природе такого зверя не существует.
Дома за обедом с ним происходит что-то тоже необыкновенное: то вдруг заговорит Бог знает какой вздор, сам не понимая, что говорит; то молчит, не отвечает на вопросы и спешит очистить все, что лежит у него на тарелке; он отказывается от последнего блюда, чтобы иметь право встать раньше, и некоторое время в виду старших идет тихо, но только дошел до своей комнаты, схватил фуражку, выбежал из дома, как пошел саженными волчьими прыжками, точно кто гонится за ним, точно постановлено задержать его и подвергнуть смертной казни.
Объяснение очень просто. В это время гимназист отправляется к Алексею Васильевичу. Алексей Васильевич — это счастливый смертный, это тот, на которого взираешь с каким-то подобострастием, кому едва осмеливаешься завидовать, и то втайне, наедине с самим собою… и удивляясь смелости своих помышлений.
Алексей Васильевич имеет длинные сапоги, ружье, собаку, пороху и дроби вволю и полное собрание прекрасных лесок и рыболовных снастей. Алексей Васильевич стреляет влет бекасов и ловит щук. Это настоящий охотник. Это если не Бог, так полубог и, во всяком случае, существо с божественною «эссенциею».
На самом же деле, читатель, Алексей Васильевич был самый обыкновенный человек в мире: служил он в казенной палате столоначальником, получал официально 15 или 20 рублей в месяц жалованья да в сенокосную пору, по его же выражению, то есть во время рекрутского набора, перепадал ему «порядочный куш», глядя по обстоятельствам и умению; а Алексей Васильевич был человек обстоятельный и умелый.
Купить ружье, лески за бесценок, перепродать втридорога, кстати, при той или другой сделке выговорить полфунтика порошку или несколько фунтиков дробцы, стрелять всю жизнь за чужой счет, норовить одним зарядом убить несколько штук, продать выгодно убитую дичь или пойманную рыбу своему же сослуживцу и, кстати, назваться к нему на обед, чтоб полакомиться проданною дичью и рыбою, — на все это Алексей Васильевич был мастер большой руки.
Товарищи звали его «жилою». Но что до этого? Зато все у него было в порядке: и платье, и снаряды, и новая шинель с бобровым воротником, и золотой перстень на указательном пальце, и гитара, при помощи которой он находил доступ к сердцам обывательских жен и дочерей.
Настойчивые уговоры
— Ну, Алексей Васильевич, насилу к Вам вырвался! Так вот душа не на месте, все боюсь, как бы что не помешало…
— Здравствуйте, — говорит покровительственно Алексей Васильевич, подавая руку перстнем вперед. — Что скажете? Как здоровье папаши и мамаши?
Алексей Васильевич знает, что я пришел к нему сговориться насчет завтрашней охоты. Охота эта входит в его планы; можно надеяться на богатую добычу у соседей наших по деревне. Одного его туда не пустят, а со мною можно.
Я ему нужен не менее, чем он мне, хотя по другими причинам. Поэтому все эти предисловия не более как политика. Нельзя же, в самом деле, обрадоваться, как мальчишке, и уронить свое достоинство. Меня начинает трясти лихорадка: «Что же это в самом деле, неужели он передумал? Точно и не ждал меня!».
— Алексей Васильевич! Что же, завтра пойдем? — спрашиваю я с какою-то болью в груди.
— Завтра-то?.. Да вот надо посмотреть, какова будет погода. А то сунуться в Круглое, нет ли бекасов?
— Да что погода? Погода будет отличная! Да, наконец, если и дождик, что же такое? В дождик лучше берет.
— Ну нет, в дождик я не пойду. Охота мокнуть, опять платье испортишь.
— Нет, пожалуйста, голубчик Алексей Васильевич, я к Вам с вечеру заберусь. Я там уже все устроил.
— Ну что ж, пожалуй, посмотрим. Да будет ли толк?
Начинается с моей стороны самое пламенное и красноречивое описание всех ожидающих нас прелестей. Грешен человек, прилгнул (приврал). Алексей Васильевич соображает, насколько я преувеличил, и, сообразив, находит, что все-таки пожива будет.
— Да что ж, я готов сделать для Вас. Пожалуй, пойдемте, если дождя не будет. До… не рано ли?
Я начинаю снова убедительно доказывать, что не рано, что вчера приходил из деревни староста и говорил, что ребятишки таких-то карасей таскают.
— Пойти можно. Конечно, по погоде глядя.
Я мирюсь и на этом в надежде, что авось не будет дождя. Начинаются с моей стороны долгие приставания о необходимости запастись червями для насадки. Алексей Васильевич убеждает, что это пустое дело, всегда можно нарыть, и заводит речь о разных посторонних предметах. Я прерываю эту речь, и кончается все-таки тем, что Алексей Васильевич отправляется в свою комнату (он жил в семье), надевает на себя всякую рвань, и мы идем в огород копать червей.
Наконец-то дело слажено. Иду домой. Там пристают с уроками: когда же я их приготовлю, если уйду с вечера?
— Часть уроков я сделаю нынче, зайду к товарищу, остальные — завтра вечером.
Насилу отделался… Пересмотрел удочки, снарядился в поход и часам к девяти вечера опять у Алексея Васильевича.
Пора на рыбалку!
Совсем одетый приляжешь на диван из боязни проспать. Но сон бежит от глаз, несколько раз вскочишь к окну… что погода? Дождя нет — и блещут звезды. Противные звезды, скоро ли они начнут бледнеть? Под утро возьмет усталость. Только заснул, Алексей Васильевич будит:
— Вставайте, пора!
Разламываться некогда: проглотим стакана по два чаю — и в поход.
Легкий морозец. Восток алеет, и, когда мы проходим полем, поднимается первый жаворонок и начинает бесконечные трели. Я иду или лучше бегу, нарочно распахнув пальто, чтобы больше вдохнуть весеннего одуряющего воздуха. На плечах у меня целый пук длинных удильников, гладко вычищенных, с навязанными лесами и поплавками всевозможных видов и красок.
Алексей Васильевич шествует в легком и удобном меховом кафтанчике с тремя коротенькими, как мне кажется, хлыстиками.
— Да Вы никак всех карасей собираетесь переловить? — подсмеивается Алексей Васильевич. — Батюшки мои! На что Вам эти дубины? — продолжает он, ухватившись за один из длиннейших и массивнейших удильников, составлявших мою гордость, ибо он хватал дальше всех.
Задетый за живое, я начинаю горячиться и доказывать, что пусть он не воображает себе, что я уж так-таки ничего не знаю, что я Аксакова читал и хорошо понимаю дело уженья; что уженье в пруде — совсем другое дело, чем в реке, что вот его длинные лески и короткие удилища-хлысты никуда не будут годны.
Да, я сильно надеялся, что перещеголяю Алексея Васильевича: во-первых, я отлично знал свои пруды, карасиные клев и нравы и, во-вторых, мог похвалиться искусством цеплять и извлекать из воды этих приятелей. Надежда эта играла немалую роль в побуждениях, заставлявших меня так усердно умолять Алексея Васильевича идти со мной ради уженья.
Чем ближе мы подходили к цели путешествия, тем сильнее билось сердце и нетерпеливее становились шаги. «А ну-ка вдруг брать не будет и в самом деле слишком рано?» — пришло мне в голову. Приход старосты с известиями о карасях, таскаемых мальчишками, по правде сказать, был мною выдуман, чтобы подбить Алексея Васильевича, и я теперь только почувствовал всю неловкость этой лжи.
Скорей, скорей за дело! Солнце уже поднялось достаточно. Мы вышли в только что распускающийся лес, быстро прошли знакомую лесную дорожку и очутились близ пруда, широко раскинувшегося среди леса. Знакомая картина: сквозь сухие листья кое-где пробивается молодая зелень; по всему склону к пруду рассыпаны цветы первоцвета.
А вот и маткина душка!.. Как ни спешишь, а нельзя утерпеть, чтоб не бросить удильники и не сорвать несколько цветков. Чудесный цветок, свидетель всех весенних радостей, как ты хорошо пахнешь! До сих пор еще твой вид, твой запах будит в душе целый рой живых и лучших впечатлений! Вот и залив, вдавшийся в лес и принимающий из побочного оврага лесной весенний поток.
Здесь глубина сходит на нет. Здесь каждый ракитовый и ивовый кустики напоминают чудесные подвиги и несчастнейшие неудачи. Вот около этих трех прутиков сорвался у меня диковинный карась; кажется, что такого никогда уже более ловить не приходилось. Как сейчас, помню согнувшееся удилище, широкую, жирную морду и взвившуюся лесу без крючка.
Всегда осматривайте, господа, тщательно крючки перед ловом, как бы ржа не подъела привязи. А вот желтеет яркий лютик (куриная слепота) — это ранний… Ну, наверное, будет брать!..
А. Л., 1881 г.
