После трескучих морозов наступило легкое потепление. Тайга, укрытая пушистым снежным одеялом, крепко спала. Ничто не нарушало ее покой. Узкая долина таежной речки развалила на две стороны седые космы деревьев, вплотную подступивших к пологим ее берегам. Все укрыто толстым слоем снега: и ветви деревьев, и низменные берега речки, и ледяной покров с разбросанными среди белого снежного покрывала редкими пропаринами-полыньями. Это неустанно трудились подводные ключи, которыми изобиловало дно таежной речки.
Все знакомо и незнакомо… Пасмурный денек окрасил снежный покров в серо-серебристый цвет, сливаясь в отдалении с таким же небом, низко нависшим над тайгою. И нельзя было разобрать, где кончается снежный покров, где начинается небо. Вот так проказница зима перепутала все границы, смешав в пасмурный день небо с землею.
Едва слышно шуршит под широкими лыжами снег. Снежный шорох под ними такой же мягкий, как и серо-серебристые полутона зимнего дня, заполняющие все пространство. Я неторопливо скольжу на лыжах по берегу речки, огибая кустарник и снежные заносы. Когда по берегу невозможно пройти из-за заломов, выкатываюсь на лед. Лыжи проваливаются на мягкой снежной целине. Останавливаюсь, чтобы немного передохнуть, поправляю висящее на плече ружье… Тишина и таежный покой окружают меня. На душе также хорошо и покойно.
«Господи, красота-то какая!» — мысленно восклицаю я, оглядывая засыпанные снегом деревья, вплотную подступившие к берегам речки. Впереди, по правому берегу речки, понижение. Это знакомое мне озеро-чвор, которое соединяется с речкой узким истоком.
Немного передохнув, снова отправляюсь в путь. Вот и устье истока; тихо лопочет незамерзающая вода. Тонкая нить истока прорезала снежную целину. Вдруг в монотонный лыжный шорох и слабое бормотанье воды вплетается какой-то посторонний звук. Я остановился. Где-то выше, по истоку, четко доносятся булькающие звуки, словно кто-то кидает в воду небольшие камешки. Прислушиваюсь и мысленно спрашиваю себя: «Что же это такое? Надо посмотреть!»
Разворачиваю лыжи и осторожно скольжу вдоль истока. Бульканье все ближе и ближе.
Исток неторопливо струится из озера в реку, то прячась под толстым слоем снега, то выныривая наружу черной кляксой. Около такой кляксы я заметил темного зверька, который застыл в напряженной позе на берегу истока. Он был так увлечен, что не замечал ничего вокруг себя. Я тоже замер.
«Норка! Ах ты, язва, рыбу ловит!..» — мелькнуло у меня в голове.
Зверек молниеносно ударил лапой по воде и выхватил щуку из истока. Только теперь я заметил порядочную кучу рыбы позади норки. А та снова застыла в выжидательной позе — и очередная жертва уже бьется у нее в когтях.
«Озеро глохнет, вот рыба и покатилась вниз по истоку в речку, — догадываюсь я. — Ну, погоди, разбойница!»
Осторожно снимаю с плеча ружье. И тут, как всегда бывает, под лыжей хрустнул сучок. Норка стремительно развернулась в мою сторону и, злобно застрекотав, молнией кинулась в лес. Хлестко ударил бесполезный выстрел, который только подстегнул проворного зверька. Кедерка, под которой я стоял, словно вздрогнула от испуга, и меня с ног до головы обсыпало снегом, слетевшим с ветвей дерева. От неожиданности я чертыхнулся, обругав ни в чем не повинную норку.
— Ах ты, дрянь!.. — Отряхиваясь и поеживаясь от попавшего за шиворот снега, уже спокойнее, с улыбкой пробормотал: — Так тебе и надо, дурень, не будешь мешать животине заниматься промыслом!
Выкатившись из-под предательского дерева, я не спеша заскользил к месту, где рыбачила норка. На снегу лежала изрядная куча рыбы. Изогнувшись в причудливые формы от сковавшего их холода, раскрыв зубастые пасти и растопырив жабры, они пучили глаза на низко нависшее зимнее небо. Присвистнув, я разглядывал кучу щук, среди которых ярко рдели полосатые окуни.
— Ну и жадная ты, паря! Куда тебе столько!..
Я снял рюкзак и стал выбирать рыбу покрупнее. Наполнив рюкзак, я только-только ополовинил кучу. Повернувшись к лесу, я с улыбкой проговорил:
— Ну вот, паря, и тебе, и мне хватит! А рябчики подождут до следующего раза!..
Валентин Решетько, г. Томск
